Путешествие шлюпок с «Глен Карриг»

И вот я отправился в путь. Сначала я двигался вниз и вскоре достиг самой нижней точки нашей канатной дороги; далее перлинь снова начинал подниматься вверх, к верхушке бизань-мачты. Здесь я обнаружил, что под действием моего веса канат провис намного больше, чем я рассчитывал; до поверхности плавучего континента теперь было рукой подать, и, живо припомнив все опасности, которые могли скрываться среди тины и водорослей, я испытал приступ сильного страха. К счастью, в этой нижней точке я оставался недолго; моряки на судне увидели, что я нахожусь ниже, чем диктовало благоразумие, и дружнее налегли на буксирный конец, так что уже через минуту я оказался в нескольких футах от цели.

Когда я приблизился к кораблю, команда, собравшаяся на сколоченной из досок площадке у верхушки сломанной бизани, приветствовала меня громкими криками радости. Встретили меня с распростертыми объятиями: моряки так спешили высвободить меня из беседки, что не развязали, а разрезали завязанные боцманом узлы. Потом меня повели вниз, на палубу, и не успел я прийти в себя, как какая-то рослая, полногрудая женщина заключила меня в поистине медвежьи объятия и расцеловала в обе щеки. Поначалу я даже опешил; моряки вокруг громко смеялись, и когда женщина наконец выпустила меня, я остался стоять, чувствуя себя не то глупцом, не то героем (я, впрочем, больше склонялся к последнему). Тут появилась вторая женщина, которая поклонилась мне с изысканной вежливостью, словно мы встретились на приеме в высшем свете, а не на палубе затерянного в неведомых и страшных морях судна; при этом я заметил, что моряки тотчас перестали смеяться и сделались очень серьезны, а полногрудая женщина отступила назад и слегка стушевалась. Все это весьма меня озадачило, и я в растерянности переводил взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что все это значит, но вторая женщина снова поклонилась мне и, произнеся приятным грудным контральто несколько ничего не значащих фраз о погоде, подняла голову. Ее глаза показались мне такими странными, исполненными такой глубокой печали, что я мгновенно понял, почему ее речи и поступки были столь несообразны обстановке; бедняжка, несомненно, тронулась умом. Впоследствии я узнал, что догадка моя была совершенно правильной, ибо передо мной была вдова капитана, погибшего на ее глазах от щупалец огромной каракатицы.

Но в первую минуту я был так потрясен своим открытием, что даже не знал, что отвечать; впрочем в этом не было нужды, так как женщина повернулась и величественно двинулась к люку, ведущему в салон, где ее уже поджидала миловидная светловолосая девушка; взяв несчастную безумицу под локоть, она увлекла ее на нижнюю палубу, так что больше я ее не видел. Вскоре та же девушка снова появилась на палубе и, схватив меня за обе руки, тепло пожала, глядя таким озорным и веселым взглядом, что все неприятные чувства, вызванные появлением бедной вдовы, в тот же миг изгладились из моего сердца. Не выпуская моих рук, девушка наговорила много лестных вещей о моей храбрости и отваге, и хотя я знал, что по большому счету расточаемые ею похвалы мною нисколько не заслужены, я не прерывал ее, пока она, совладав со своим сердечным порывом, не обнаружила, что все еще сжимает мои ладони в своих, против чего я, конечно, нисколько не возражал. Девушка смутилась и, очаровательно покраснев, поспешно убрала руки и отступила на полшага назад; должно быть, все то же смущение было повинно в том, что после столь горячего приветствия она заговорила со мной с некоторой холодностью; это, впрочем, быстро прошло, ведь мы оба были молоды, и думаю, не ошибусь, сказав, что уже тогда нас исподволь потянуло друг к другу. Кроме того, каждому из нас хотелось поскорее узнать как можно больше, поэтому далее мы уже говорили свободно и непринужденно, задавая друг другу самые разные вопросы. Пока же мы разговаривали, моряки оставили нас и, отправившись к шпилю, на котором был основан большой канат, налегли на вымбовки: [99] даже за это непродолжительное время судно приблизилось к острову на расстояние, достаточное для того, чтобы перлинь снова провис.

99

Рычаг, служащий для вращения баллера шпиля.

Потом девушка, которую звали Мэри Мэдисон (она приходилась племянницей вдове капитана; этим и объяснялось ее присутствие на борту), предложила провести меня по кораблю, на что я с радостью согласился, однако прежде я осмотрел обломок бизани и его крепление, которое оказалось весьма оригинальным и надежным; обратил я внимание и на то, как убрана часть надстройки вокруг верхушки мачты, чтобы канат свободно проходил к блоку, не оказывая давления на саму надстройку.

Когда я закончил осмотр, Мэри повела меня на главную палубу; там на меня большое впечатление произвели как размеры конструкции, воздвигнутой над палубой для защиты от тварей, так и мастерство, с каким она была выстроена: перекрещивающиеся опоры каркаса придавали всему сооружению весьма большую прочность. Непонятно мне было только, откуда на корабле взялось столько дерева для столь внушительной постройки, но Мэри объяснила, что матросы разобрали на твиндеке все переборки, какими можно было пожертвовать; кроме того, удалось использовать и доски, служившие в качестве подстилки под груз.

В конце концов мы спустились на камбуз, где я снова увидел крепкую коренастую женщину, исполнявшую на судне обязанности кока; здесь же находились и двое очень милых детей — мальчик на вид лет пяти и девочка, которая только недавно выучилась ходить. Обратившись к госпоже Мэдисон, я спросил, не являются ли малыши ее двоюродными братом и сестрой, но уже в следующую секунду сообразил, что это невозможно, так как капитан, насколько мне было известно, погиб семь лет назад. Мое недоумение разрешила женщина-кок; сильно покраснев, она сказала, что это ее дети. Признаться, я был удивлен этим ответом, но потом решил, что она, вероятно, путешествовала на судне вместе с мужем; оказалось, однако, что я ошибался, поскольку женщина добавила, что, полагая себя навсегда отрезанной от мира, вступила в некое подобие брака с корабельным плотником, которого полюбила и от которого прижила двух малюток. Должно быть, мое лицо отразило какие-то чувства, принятые ею за неодобрение, так как, еще сильнее смутившись, женщина-кок объяснила, что браком их сочетал второй помощник, принявший на себя обязанности капитана после того, как тот погиб вместе со старшим помощником. Я поспешил заверить добрую женщину, что прекрасно понимаю ее чувства, и она, немного успокоившись, поведала, что отправилась в плавание со своей хозяйкой, женой капитана, дабы ухаживать за Мэри, которая тогда была еще совсем ребенком, поскольку была искренне привязана к обеим. На этом женщина-кок завершила свой нехитрый рассказ, добавив в заключение, что, как она надеется, не совершила никакого греха, вступив в брак, ибо ее намерения были самыми добрыми. Я поспешил заверить добрую женщину, что и самый строгий моралист вряд ли отыщет повод в чем-то ее упрекнуть и что сам я не только не осуждаю ее, но, напротив, восхищаюсь проявленным ею мужеством. При этих моих словах женщина-кок отложила поварешку и шагнула ко мне, с самым решительным видом вытирая о фартук свои огромные руки, но я поспешил уклониться от ее объятий: мне не хотелось, чтобы госпожа Мэдисон сделалась свидетельницей подобной картины. Увидев это, добрая женщина от души расхохоталась и благословила меня со всей сердечностью, на какую была способна, и против этого я нисколько не возражал.

Потом мы с капитанской племянницей покинули камбуз и отправились дальше. Обойдя весь корабль, мы вернулись на ют и обнаружили, что матросы снова вращают шпиль, выбирая слабину; увидев это, я обрадовался еще больше, ведь это доказывало, что корабль продолжает двигаться даже быстрее, чем раньше. На этом госпожа Мэдисон оставила меня, так как ей нужно было позаботиться о тетке; когда она ушла, меня обступили матросы — всем хотелось услышать хоть какие-нибудь новости о большом мире, от которого они оставались отрезаны столь долго; в течение последующего часа я только и делал, что отвечал на их жадные вопросы. Потом второй помощник позвал нас к шпилю, поскольку канат снова провис; некоторое время мы вместе вращали барабан, после чего я продолжил свой рассказ, ибо за семь лет, что судно находилось в плену водорослевого континента, в мире произошло немало интересных и важных событий. Закончив, я в свою очередь заговорил о том, о чем не осмелился спросить у госпожи Мэдисон, и матросы откровенно поведали мне о страхе и тоске, которые рождал в них один вид бескрайнего плавучего континента, об одиночестве и ужасе, охватывавших их души при мысли о том, что всем им суждено окончить свои дни в этом проклятом Богом краю, так и не увидев ни родного дома, ни своих близких.

К этому моменту возбуждение, явившееся следствием удачного завершения опасной переправы и встречи с обитателями корабля, начало проходить, и я почувствовал сильный голод, ведь на судно я отправился до того, как мы успели пообедать, ступив же на палубу, был слишком увлечен тем, что мне удалось узнать, и совершенно позабыл о хлебе насущном. (Моряки, очевидно, пообедали до моего появления, так как я не видел, чтобы кто-то из них ел; таким образом, ничто не напоминало мне о необходимости подкрепить силы пищей.) Но теперь громкое урчание в пустом животе напомнило мне о голоде, и я спросил, нельзя ли мне чем-нибудь перекусить. Один из матросов тотчас отправился на камбуз, чтобы сообщить женщине-коку о том, что я пропустил дневную трапезу; при этом известии добрая женщина пришла в большое волнение и захлопотала у плиты; вскоре она приготовила несколько отличных блюд, которые самолично принесла в салон. Накрыв на стол, она позвала меня, а уж я не заставил себя ждать.

Я почти насытился, когда позади меня раздались легчайшие шаги и шорох; обернувшись, я встретился взглядом с Мэри Мэдисон, которая наблюдала за мной с видом озорным и лукавым. Я поспешно вскочил, но она велела мне сесть и, опустившись на стул напротив, принялась так очаровательно меня поддразнивать, что я не только не обиделся, но, напротив, старался подыграть ей, как только мог. Потом я снова принялся расспрашивать Мэри о жизни на корабле и между прочим узнал, что письма, которые мы получали, писала именно она; в свою очередь и я сказал, что писал те письма, которые мы отправляли на судно. Постепенно наша беседа приобрела все более откровенный характер; Мэри, в частности, упомянула, что ей девятнадцать лет, а я ответил, что мне минуло двадцать три. Так мы болтали довольно долго, когда я вдруг подумал, что на острове меня, наверное, заждались мои товарищи; пора было возвращаться, и я поспешно поднялся, чтобы поскорее исполнить это мое намерение, хотя в глубине души мне очень хотелось остаться. Думаю, что и Мэри это было бы приятнее; мне, во всяком случае, показалось, что она опечалилась, когда я заговорил о возвращении, хотя, возможно, я просто выдавал желаемое за действительное.

Когда я поднялся на палубу, оказалось, что канат снова провис, и моряки вынуждены были в очередной раз взяться за шпиль, чтобы выбрать слабину; ожидая, пока они закончат, мы с госпожой Мэри Мэдисон коротали время, беседуя на темы, подобающие молодому человеку и юной леди, которые недавно познакомились и находят общество друг друга приятным. Но наконец перлинь был натянут, я поднялся на площадку возле бизань-мачты и сел на перекладину беседки, после чего матросы очень крепко привязали меня к ней. Однако, когда они дали на остров сигнал тянуть, оттуда долго не приходило никакого ответа; потом кто-то из наших стал подавать знаки, которые мы никак не могли расшифровать, так что в конце концов матросы развязали веревки и велели мне ждать, пока они отправят на остров записку и выяснят, что случилось. Так они и поступили, и вскоре с острова пришло письмо, в котором говорилось, что большой канат слегка растрепался в том месте, где он касался утеса, и что для его ремонта необходимо немного ослабить натяжение. Это известие вызвало у многих моряков разочарованные восклицания, однако делать было нечего, и они принялись вращать шпиль в обратную сторону, вытравливая канат. В течение следующего часа мы с волнением следили за тем, как мои товарищи на утесе заново клетнюют полосками парусины потертое место; госпожа Мэдисон тоже стояла с нами и не отрываясь глядела в сторону острова, ибо это внезапное затруднение, хотя и временное, было поистине ужасным, так как случилось именно тогда, когда мы были столь близки к успеху. Но вот наконец с утеса дали знак отпустить малый канат, чтобы мои товарищи могли перетянуть беседку к себе; вскоре она вернулась на судно, и на сиденье мы нашли клеенчатый мешок с письмом, в котором боцман сообщал, что он укрепил канат и обернул новой парусиной подложенный под него батенс, так что мы снова можем выбрать слабину шпилем; впрочем, он советовал быть осторожнее и не натягивать перлинь так туго, как раньше. В заключение боцман писал, что запрещает мне возвращаться на остров по крайней мере до тех пор, пока судно не достигнет открытой воды, ибо опасался, что канат мог ослабеть и в других местах и что он разойдется, если подвергнуть его слишком большой нагрузке. Это последнее замечание заставило всех нас встревожиться, ведь вероятность того, что боцман прав, действительно существовала; мы, впрочем, утешали себя тем, что канат ослаб и разошелся в том месте, где он терся о край утеса, и что в других местах он по-прежнему крепок; я, однако, вовсе не был в этом уверен, так как помнил, что боцман первым делом позаботился именно о том, чтобы перлинь не перетерся о камни на обрыве; впрочем, я счел за лучшее промолчать: не хотелось еще больше расстраивать моих новых товарищей.

Вот как случилось, что эту ночь мне пришлось провести на судне, однако, спускаясь в салон вслед за госпожой Мэри Мэдисон, я ничуть об этом не жалел и даже забыл о неприятностях с канатом. Кроме того, даже в салоне мне было слышно, как звонко пощелкивают палы [100] вращаемого шпиля, и эти звуки казались мне самой замечательной музыкой на свете.

На свободу

В салоне госпожа Мэдисон опустилась в кресло и, пригласив меня сделать то же, завела разговор, который я не мог не найти приятным во многих отношениях. Правда, сначала она выразила беспокойство по поводу состояния каната, но я поспешил заверить ее, что для тревоги нет оснований, и вскоре мы заговорили о других вещах, а потом — как часто случается между молодым мужчиной и девушкой — о себе, и должен признаться, что из всех тем эта была нам наиболее близка.

100

Леерное ограждение кормовой оконечности судна.

Потом в салон спустился второй помощник с запиской от боцмана, которую он положил на стол перед Мэри и попросил прочесть. Девушка знаком предложила мне читать вместе, и я увидел, что в записке, написанной простым языком и со многими ошибками, боцман предлагал переслать на судно длинные стволы тростника, с помощью которых можно было раздвигать водоросли перед кормой, облегчая ход судна. Когда мы пересказали содержание записки второму помощнику, он попросил сообщить, что будет весьма благодарен за шесты и непременно испробует предложенный способ; все это Мэри тотчас изложила на новом листе бумаги, после чего протянула письмо мне, на случай, если я захочу приписать что-нибудь от себя. Мне, однако, нечего было добавить, поэтому я вернул бумагу со словами благодарности, и Мэри отдала письмо второму помощнику, который немедленно поднялся на палубу, чтобы отправить его.