Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
— На вопросы отвечайте ясно, четко, — напутствовал он меня. — Например, национальность — русский, национальность отца — русский, матери — русская, под судом и следствием не состоял, на оккупированных территориях не проживал и т. д.
И я в каком-то припадке отчаяния взял да так и написал! На другой день Беринг и Серпинский встретили меня улыбками до ушей: «Бегите скорее в «кадры» оформляться, у них нет возражений!».
В отделе кадров я постучался в дверь «отдельного кабинета» и сказал его хозяину, что допустил в анкете ошибку, попросил разрешения ее исправить. Я зачеркнул везде в анкете слово «русский» и надписал соответственно «еврей», «еврейка». Едва я вернулся домой, как позвонил Беринг (или Серпинский, не помню) и упавшим голосом сообщил, что в отделе кадров возникли какие-то серьезные проблемы. Потом он
— У них против вас есть какая-то запятая, — сказал мне Дубинин. — Попытайтесь ее устранить.
Дубинин посоветовал, чтобы мой отец записался на прием к Несмеянову, тогдашнему президенту Академии наук, тоже химику, у которого я проходил курс органической химии, слушал его лекции, сдавал ему экзамены.
Отец так и сделал и, получив аудиенцию, попросил меня пойти с ним. Он не мог запомнить все детали моего дела. Было мне, конечно, стыдно идти с отцом, за его спиной, но выбора не оставалось. Помню, как из огромной светлой приемной, с колоннами по стенам (!) мы попали в маленький темный кабинет, в котором светились только шар торшера и лысина Несмеянова под ним.
Несмеянов вышел из-за стола, пожал нам руки, пригласил садиться. Вспомнил и меня, внимательно, хорошо выслушал и пообещал сделать все что может. Проводил нас до дверей. Он пользовался на химфаке доброй славой интеллигентного и порядочного человека. Запомнилось, видимо по контрасту, какими почему-то удивительно злобными глазами посмотрела на нас его секретарша, подписывая пропуска на выход.
Вскоре я получил приглашение на прием к одному из членов президиума Академии наук, директору Института неорганической химии Академии наук В.И. Спицыну, который тоже читал на химфаке лекции и принимал у меня экзамены. Беринг и Серпинский, узнав об этом, тяжело вздохнули:
— Спичкин — это нехорошо! И дали мне понять, что он махровый антисемит. Спицын принял меня, восседая на диване, и даже не пригласил сесть! По внешности он очень смахивал на Рема, начальника гитлеровских штурмовиков. Помните, круглая, бритая голова, острые, жестокие глаза?
Спицын сказал, что секретариат Несмеянова поручил ему разобраться в моем деле. Он разобрался и считает, что у меня нет никаких оснований жаловаться. И прочел мне мораль, что нехорошо прятаться за спину отца и намекать на антисемитизм.
— Я понимаю, на что вы намекаете! Но к вашему сведению, — сообщил он мне,— в нашем институте работают 11 евреев и 17 армян!
Никто не мог понять, почему Спицын заодно с евреями упомянул и армян, которые дискриминации не подвергались. Вероятно, он был из тех оголтелых русских ксенофобов, у которых армяне стоят на втором месте после евреев.
После этого я предпринял экстравагантную по тем временам акцию. Депутатом Верховного Совета СССР от нашего района был Илья Эренбург, и я пошел к нему на прием. Я был немного знаком с ним. Он жил, как я уже упоминал, в нашем подъезде на девятом этаже, последнем, и после эвакуации родителей в Чистополь переселился на время в нашу квартиру — подальше от немецких бомб.
Эренбург поразил меня смелостью, откровенностью высказываний и мрачностью настроения. Он сказал, что может взяться за мое дело, но заранее уверен в НЕуспехе, так как он уже много раз хлопотал по «подобным делам», и в большинстве случаев его заступничество оказывалось безрезультатным. А редкие случаи успеха были по обстоятельствам настолько неотличимы от всех других таких же дел, что он пришел к выводу, что власти просто не хотели, чтобы создавалось впечатление правила без исключений в их действиях. Мало того, как раз незадолго до моего прихода ему позвонил заведующий отделом науки ЦК Юрий Жданов (сын известного сталинского сатрапа А. Жданова и выпускник опять же нашего факультета) и попросил напрямую, чтобы Эренбург не беспокоил никого по «такого рода» делам, так как «для ваших клиентов штатных единиц нет», сказал Жданов.
Эренбург посоветовал мне попытаться устроиться преподавателем в школу, если еще не поздно...
— Положение очень серьезное,— сказал он на прощание. — И будет, видимо, еще серьезнее. Надо быть готовыми к
тяжелым испытаниям.Я ушел от него, гадая, что скрывается за этими его словами. Напомню время — осень 52-го года, дело кремлевских врачей-евреев, «убийц в белых халатах». Потом я понял, что Эренбург был уже осведомлен о планах Сталина выселить всех евреев в Сибирь, а «врачей-отравителей» повесить на Болотной площади. Впоследствии стало известно, что Эренбург единственный отказался подписать письмо группы «знатных евреев», сочиненное по приказу Сталина, в котором они (фамилии их, кстати, до сих пор неизвестны!) от имени еврейского народа просили партию и правительство сослать всех евреев туда, где они могли бы честным и тяжелым трудом искупить свои «преступления перед страной и советским народом».
Отказ Эренбурга поставить свою подпись под таким письмом был фактом исключительного, жертвенного героизма, ибо у него не могло быть никаких сомнений в том, что Сталин не простит этого поступка и рано или поздно его уничтожит. И кто знает, не спас ли Эренбург советских евреев от массовой депортации? Ведь он не только отказался подписать упомянутое письмо, но и сам написал Сталину, что депортация евреев вызовет крайне негативную реакцию во всех кругах всех западных стран и обострит противостояние Запада с Советским Союзом. Эренбург пользовался тогда огромным уважением и известностью в мире, и вполне возможно, что его письмо все-таки смутило тирана и приостановило на какое-то время исполнение его замысла, а там и смерть-избавительница подоспела.
Мой тесть, занимавший высокий пост в Министерстве транспорта (заведовал отделом образования и культуры), сказал мне после смерти Сталина, что уже были готовы составы для вывоза евреев из Москвы в Сибирь и на Север. К сожалению, я не попытался узнать, когда тестю стало известно о «еврейских составах» — после смерти Сталина или до? Ведь эти составы должны были увезти и меня, его зятя, возможно, с его дочерью! И если он знал «до», его следовало бы поздравить с завидной партийной выдержкой.
Предполагаю, что мое посещение Эренбурга состоялось вскоре после его отказа подписать письмо евреев Сталину: уж слишком мрачен он был и откровенен. С той поры меня всегда возмущали люди, которые чернили память этого человека, хотя и мне, естественно, не все нравилось в его прежних книгах. Своим героическим поступком в 52-м году и всем своим последующим поведением: защитой гонимых, воскрешением памяти замученных и своим творчеством — Эренбург с лихвой искупил прошлые литературные прегрешения. В дальнейшем у меня сложились с ним очень теплые отношения, и я многим ему обязан. Бесконечно жаль, что его нет в живых, и я не могу подарить ему эту мою книгу. Если бы таких людей среди интеллигенции было больше!
После посещения Эренбурга я пытался устроиться в школу, но и на эту работу меня не брали. И тогда моя мать в отчаянии предприняла очень грустный шаг. Она пошла в милицию и стала пытаться выхлопотать мне русский паспорт. Она сказала начальнику милиции, что может представить свидетельства людей с ее родины, что она является внебрачной дочерью русского человека. На что милиционер ответил ей, что в этом случае нужны только документальные свидетельства. Между прочим, ее отец и мать во время войны не смогли или не успели эвакуироваться и пропали без вести, скорее всего, были уничтожены нацистами. Я видел в раннем детстве только приезжавшую к нам бабушку, но не помнил ее. Я спросил маму, на что она рассчитывала, как бы она могла найти «свидетелей»? Она ответила, что думала попытаться уговорить в ее родном селе кого-нибудь из стариков, знавших ее родителей, заплатить им хорошо, чтобы они дали там на месте нужные свидетельские показания.
По поводу недопущения еврейской молодежи в науку необходимо отметить, что эта практика очень плохо соотносилась с мифом о прагматизме Сталина, модным сейчас среди интеллигенции, поддерживающей режим «прагматика» Путина. В моем случае все чиновники, закрывавшие мне дорогу в науку, знали, что меня хотел оставить в аспирантуре, в науке выдающийся ученый, руководитель отделения физической химии МГУ, а в Институте физической химии Академии наук за меня хлопотал директор института, член Президиума Академии наук, и нетрудно было, казалось бы, понять, что я мог в будущем стать полезным для советской науки и государства ученым. И, наверное, чиновники это понимали, но порядок, антисемитский, был превыше всего.