Путешествие в будущее и обратно

Зубов гостил у нас в Москве и на даче в Кратово. Замечательно сказал о нем один мой близкий друг, которого я познакомил с Зубовым: «Увидеть такого человека — значит спастись!».

Интересно, что в Кратово Зубов был перед тем, как ехать во Владимир на встречу с Солженицыным и его тогдашней супругой Решетовской. Они должны были втроем на «москвиче», приобретенном незадолго до того Солженицыным, предпринять экскурсию по русскому Северу. Солженицын хотел, чтобы Зубов познакомил его с русской историей. Тогда начинался его поворот к великорусскому национализму. Зубову, между прочим, национализм не был присущ совершенно.

О Солженицыне-писателе Зубов был тогда самого высокого мнения. Как и я. Правда, когда появились последние новомировские рассказы Солженицына «Для пользы дела» и «На Куликовом поле», в которых уже виделся поворот автора к национал-патриотизму, мое восхищение поуменьшилось.

Через какое-то время я стал замечать, что Николай Иванович все реже и все холоднее пишет о Солженицыне. Стало известно, что Солженицын развелся с Решетовской и женился на Светловой. И вдруг я получаю полное горечи письмо от Зубова. Он пишет, что Солженицын, оказывается, сбросил на него раскаленную от горя и гнева Решетовскую, прислал ее пожить у Зубова в Крыму, чтобы Зубов ее охладил, успокоил. Прислал, зная, что на руках у Николая Ивановича больная жена и тяжелый внук. И далее Зубов писал, что из писем Солженицына по поводу мотивов его развода он понял, что «Солженицын не способен любить и даже не понимает, что это такое!». Не понимает, в частности, и того, писал Зубов, о чем идет речь в вашем рассказе.

Переписка с Зубовым прекратилась в 1972 году, когда я оказался «под колпаком» КГБ и начал борьбу за разрешение на эмиграцию. Я сообщил об этом Зубову и перестал писать ему, чтобы не втянуть его ненароком под мой «колпак».

Многие годы я вел записи впечатлений и мыслей. Приняв решение бежать на Запад, я отобрал наиболее содержательные страницы из моих записных книжек. Несколько из них сохранились до сих пор. Вот ряд записей из них.

В Ужгороде (я был там в командировке на строительстве нефтепровода «Дружба») весь центр в кирпичной пыли: в ходе антирелигиозной кампании Хрущева взрывают, разрушают храмы разных конфессий. В Закарпатье проживает много национальностей. Только что взорвали синагогу, ранее — православную церковь. Не трогают лишь венгерский храм. Пожилая русская женщина объясняет: «Их церковь не трогают, потому что венгры умеют за себя постоять, не то что мы — русские! Власти венгров боятся!».

По учреждениям и предприятиям тихо проводят приписку людей, куда кто будет эвакуирован из Москвы в случае войны. Мужу на работе дают предписание ехать в одно место, а жене на ее работе — в другое, родителям-пенсионерам в ЖЭКах — третье. Все ворчат: что же это за безобразие! Бюрократизм! А то, что власти спокойно планируют возможность войны, никого не возмущает.

Изо всех категорий чиновников самые, наверное, отвратные — это прокурорские работники. Они наиболее грубые, близкие к уголовному типу и держатся бандой. Когда я ездил в командировки по судебным делам, в редакциях меня всегда предупреждали: будьте осторожны с прокуратурой, там очень опасные люди, остерегайтесь провокаций, не позволяйте себя никому угощать в ресторанах и насчет женщин — того, тоже остерегайтесь! В Белгороде один прокурорский чиновник, уволенный с работы, передал мне документы из милиции о других чиновниках прокуратуры. По этим документам заместитель прокурора города был задержан за то, что в нетрезвом виде мочился в вагоне трамвая.

Подмосковный город Жуковский. Жители: летчики, военные, работники авиационных предприятий, НИИ, аэродромов, очень важных, закрытых. Со станции «Отдых» до города — около километра. Я шел, и через каждые пять-десять метров на дороге лежали пьяные. Был, наверное, день получки. По дороге двигался густой поток людей. Все деловито обходили лежащих или перешагивали через них.

И еще о Жуковском. В городе с относительно состоятельным населением нет ресторанов и кафе. Как объяснили мне в Горсовете (не для печати!), «органы» возражают: в ресторане будут собираться работники закрытых предприятий и говорить о своих служебных делах. Шпионы смогут легко их разговоры записывать, располагаясь за соседними столиками.

Женщина, инвалид войны: пулей выбит глаз, 20 лет бьется за пенсию инвалида войны. Чиновник в собесе: «А может это вы сами себе глаз выбили!». После вмешательства «Литгазеты» начато дело против этого чиновника.

Учительница русского языка говорит (при мне) ученикам, что слово «родина» надо писать с большой буквы, если имеется в виду наша страна после 1917 года.

Пожилая женщина застряла в лифте и жмет кнопку «Диспетчер». Диспетчерша спрашивает: «Чего вам?». Пожилая объясняет — лифт застрял. «Звони в контору по ремонту!» — «Как же я могу?! Вы позвоните!» — «Делать мне больше нечего!» — отвечает диспетчер и отключается. Застрявшая отчаянно жмет аварийную кнопку. Тишина. Жмет еще и говорит: «Я сердечная больная. Мне плохо! Если помру в лифте, вам отвечать!». «Милок!» — включается диспетчерша. Женщина молчит. «Милок! — кричит диспетчерша. — Ты потерпи, сейчас я тебя выручу! Бегу!».

Для разрядки несколько юмористических записей.

В ресторане на Плещеевом озере при входе висит большой типографский плакат с правилами поведения в ресторане. Запомнилось такое: «В дурно пахнущей одежде вход в ресторан запрещен!».

Плакат в колхозе: корова и рука, указующая на ее вымя, и под этим текст: «Удвой удой, утрой удой, не то пойдешь ты на убой!».

В Крыму, в Гурзуфе висят везде плакаты с правилами поведения, в том числе: «Запрещаются озорные игры и хождение в кустах». На многих плакатах слова «и хождение» были замазаны. Получалось: «Запрещаются озорные игры в кустах».

Около нового автомата продажи напитков. Человек опустил монету, автомат выдал полстакана сока. «Эх! И ты туда же! — ворчит мужчина. — Где уж нам коммунизм построить, когда у нас даже автоматы воруют!».

Автомат проглотил монету и не выдал товара. Пострадавший стучит по стенке автомата. Трах-трах, и высыпается сразу много монет. Но клиент не успел еще осознать своего счастья, как открывается дверь в стене за автоматом, оттуда выскакивает мужик и бешено хватает руку клиента с деньгами. За автоматом сидит, оказывается, специальный надсмотрщик. Интересно, куда пойдут отобранные им деньги?

В 1967 году мне предложили в «Литературной газете» сложную комбинацию. «Литгазета» заключила договор с Новосибирским университетом на проведение социологического обследования читателей газеты. Университету нужен был при газете постоянный представитель. И мне предложили это место при условии, что часть времени я буду работать на газету как журналист. Контракт был заключен на полтора года, а дальше пообещали перевести меня в штат газеты.

Я согласился. Для «Литературной газеты» я работал в отделе науки, и это была неинтересная работа. А вот работа над анкетой меня увлекла. Особенно интересно было заполнять анкеты с помощью интервьюирования. (Большая часть анкет рассылалась по почте).

Беседуя с людьми при заполнении анкет, я вновь убеждался, насколько интереснее и смелее были ответы представителей «инженерно-рабочего класса» по сравнению с ответами представителей других социальных групп.

В тот год в моей жизни, на этот раз — в семейной, произошло весьма знаменательное событие, о котором считаю нужным рассказать, хотя мне это и не очень приятно.

Сначала несколько слов о моем тесте. Еще до второй женитьбы я знал со слов моей будущей жены, что ее отец — журналист. Она сказала об этом как-то очень мимоходом, и я почему-то не спросил ее, где конкретно он работает. А после женитьбы выяснилась веселенькая картина. Оказалось, что мой новый тесть, Ерофеев Павел Порфирьевич, никакой не журналист, а чиновник от журналистки, и главное, кадровый работник КГБ! В начале войны, июне 41-го года он в чине лейтенанта отправился «защищать родину» в Сибирь, в войска охраны лагерей, расположенных возле поселка Дебин, где и родилась в 1942 году моя вторая жена. В Дебине Ерофеев, по словам тещи, работал редактором газетки «На боевом посту». Родину он защищал в Сибири ровно до конца войны.

Когда я рассказал обо всем этом Юрию Домбровскому, он аж подскочил: «Дебин!? Да ведь там были самые страшные лагеря, фактически лагеря смерти! Редактором он работал! Сейчас кого ни послушаешь из этих людей, кто вот редактором, кто — поваром работал. Непонятно, кто же зекам кости ломал?» — таков был комментарий Домбровского, который сам прошел, напомню, сталинские лагеря и хорошо разбирался в этом предмете, что видно и по его произведениям.

После войны Ерофеев вернулся в Москву и взлетел до главного редактора учрежденной тогда газеты «Советская Россия». Потом он стал генеральным секретарем Союза журналистов СССР. В тот период я и сделался его зятем. Наши с ним родственные отношения, как догадывается читатель, длились недолго. Ерофеев, как и следовало ожидать, оказался агрессивным советским патриотом и махровым антисемитом.