Путешествие в молодость, или Время красной морошки

— Он — таежный человек, — сказал Нефедов. — За его плечами многовековой опыт выживания в труднейших условиях. Будем по-настоящему готовиться к зиме!

И закипела работа в лагере имени знаменитой летчицы Марины Расковой. Аяйвач хорошо знал, как строить таежную полуземлянку, чтобы она держала тепло даже при минимальном количестве дров. Сначала Аяйвач вырыл и отделал землянку для себя. По особому распоряжению Нефедова он поселился отдельно, и ему выдали даже, одеяло, подушку, некое подобие простыни — сшитый из мешковины кусок материи. В землянке поставили камелек из половинки железной бочки, обмазанной глиной и заполненной речной галькой.

Аяйвач почувствовал, что люди — и начальники и зеки — прониклись к нему уважением. Кто-то дал ему русскую кличку, очевидно, в честь главного лагерного начальника — «Петр Петрович». Все его так и звали Петром Петровичем-вторым.

Мастеровых среди заключенных оказалось более чем достаточно, и большие землянки-бараки росли как грибы после дождя. По распоряжению Петра Петровича-первого Аяйвача освободили от тяжелых работ и дали ему лошадь по кличке Сильва, на которой он возил воду из реки. Работа эта ему сразу понравилась, потому что он опять почувствовал себя нужным людям.

Аяйвач понемногу начал разбираться в своих товарищах, среди которых большинство оказалось совершенно неприспособленными к суровому климату. Наверное, это тоже было наказанием, кроме неволи — испытание холодом и невзгодами. Сердце Аяйвача сжималось, когда он видел, как какой-нибудь старый человек пытался спастись от всепроникающей стужи, натягивая на себя самое причудливое тряпье.

Вскоре Аяйвач почувствовал, что лагерное начальство ставит его в привилегированное положение, где-то между собой и некоторыми заключенными, отвечающими за порядок в бараках-землянках.

Однажды в лагере появился затянутый в кожаную одежду юркий человечек и снял с Аяйвача тень, говоря по-нынешнему, сфотографировал его.

Эту фотографию поместили на большой доске, воздвигнутой на главной площади лагеря, где обычно выстраивали всех заключенных для объявления какой-нибудь важной новости или же для пересчета.

Доска эта так и называлась «Доской почета», на ней помещались имена и изображения тех, кто хорошо и честно работал, кто мог даже рассчитывать на то, что срок его заключения, возможно, будет сокращен. Узнав об этом, Аяйвач забеспокоился: ему совсем не хотелось уезжать из этого удивительного места, где его считали настоящим человеком, уважали и нуждались в нем. Собрав весь свой запас русских слов, он спросил Петра Петровича, и тот утешил:

— По такой статье, как вооруженный террор против органов Советской власти, надо отсидеть, как говорится, от звонка до звонка…

Я слушал Аяйвача, пытаясь по его интонации, отдельным словам догадаться об истинном характере переживаний его в колымском лагере. Неужели не тянуло обратно в тайгу, к своим сородичам? Или же он был в той вольной жизни настолько одинок и обездолен, что и впрямь только в лагере почувствовал себя, как он утверждал, «настоящим человеком»?

Но течение рассказа хранителя соляных куч лилось ровно и внешне бесстрастно. Его слова о лагере вызвали у меня внутренний протест: в самом ли деле было так хорошо? Только что по всей стране прошла волна реабилитаций, и мое поколение с удивлением узнало, что от нас скрывали целый трагический пласт отечественной истории, и человек, которому мы поклонялись с детства, совсем не такой уж святой, гениальный и добрый, как о том говорилось чуть ли не в каждой напечатанной строчке, в каждом лозунге или плакате.

— Я верил, что нашел свое настоящее место в жизни, — продолжал повествование Аяйвач. — И люди в нашем лагере тоже свыкались и приноравливались к новому образу жизни. У большинства из них, как и у меня, сроки были большими, нужно было думать о том, как получше устроиться здесь, не надеясь ни на что другое… Но потом… началась война!

Я хорошо помнил, как пришло это известие в мой родной Улак, вызвав у меня противоречивые чувства и мысли, которых я впоследствии стыдился. Тогда мне казалось, что настало и для нашего поколения настоящее время. Я мечтал о том, чтобы война продлилась подольше, мне хотелось скорей подрасти и поехать на фронт, совершать там разные подвиги. Я хорошо помнил предвоенные песни, в которых утверждалось, что врагу не поздоровится и он будет сметен с лица родной земли непобедимой Красной Армией.

— В нашем лагере имени Марины Расковой, — продолжал Аяйвач, некоторые охранники в первый же день ушли на войну. Петр Петрович тоже подал рапорт, но его почему-то не отпустили. Это его очень расстроило. Но еще больше он огорчился, когда пришло известие о том, что управление лагерей рекомендует меня на фронт, как одного из лучших и образцовых политических заключенных. Я не больно обрадовался. И вправду, мне совсем не хотелось на войну. Мне правилось в лагере, и о другой жизни я не думал. Я не понимал, из-за чего идет война, что делят эти люди, разгневавшиеся до того, что стреляют друг в друга из больших пушек, из которых можно убить наповал большого гренландского кита.

И все-таки Аяйвача отправили на фронт. Так полагалось в те удивительные годы: лучшие, образцовые заключенные могли добыть себе свободу ценой собственной крови. И они шли на фронт с большой охотой, не только ради этого, но из чувств патриотических. Они завалили канцелярию лагеря заявлениями. Но там не было заявления Аяйвача, и уходил он на фронт, в отличие от своих спутников, хмурым и опечаленным.

— Возвращайся героем, — сказал на прощание Петр Петрович. — Героем и свободным человеком!

— Никем я больше не хочу быть, — угрюмо ответил Аяйвач поэту-начальнику. — Только зеком своего любимого лагеря.

Эти слова он произнес на чистом русском языке.

Долгое путешествие через всю страну наполнило сумбуром голову Аяйвача. Оно не понравилось ему прежде всего тряскостью поезда, слишком шумным пожиранием бесконечного пространства, которое, казалось, никогда не кончится. Обширные зимние поля сменялись пустыми лесами, поезд с пугающим грохотом пересекал рукотворные мосты через широчайшие реки, заставляя замирать сердце от страха: а вдруг под тяжестью железа мост обломится — и поезд рухнет на черный от угольной копоти лед, в студеную быстротекущую струю могучей реки?

Когда надоедало глядеть в вагонное окошко, Аяйвач возвращался к крохотному столику, на котором стояла бутылка с неразбавленным злым колымским спиртом, соленая жирная кета, икра в стеклянной банке, ломти серого хлеба. В животе возникал болезненный спазм от одной мысли, что надо глотнуть этой дурной веселящей воды, чтобы поднять настроение, свой боевой дух будущего солдата.

Песни, как и земля за окнами, сменяли одна другую. У Байкала протяжно тянули про ветер баргузин, позабыв про вчерашнего бродягу, бежавшего с Сахалина звериной узкою тропой.

По мере приближения к Москве все больше попадалось людей, воочию видевших войну. А за Уралом в теплушку втиснулись настоящие танкисты, сопровождавшие платформы с грозными, только что выпущенными из заводских цехов боевыми машинами.

Понемногу Аяйвач проникался недобрыми чувствами к врагу, которого называли по-разному: немец, фриц, фашист, гитлер. Потом выяснилось, что Гитлер — главный вождь фашистов, напавших на советскую землю, чтобы завоевать и поработить свободные народы. Это возмутительное намерение не укладывалось в человеческий разум: напасть на соседа, сжечь его жилище, грабить, мучить детей, стариков, женщин…