Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Хотя – известен случай собаки, ежедневно навещавшей место, где она в последний раз видела своего погибшего хозяина… но ведь у собаки иная конфигурация воли, так что сам по себе постулат о превосходстве воли над любовью от этого нисколько не страдает, – только вот что нам с этим постулатом делать? сетовать на него? радоваться ему? и то и другое, скажем так, не совсем прилично, – и вот, рванувшись для вида сначала в одну, а потом в другую сторону, остаешься на месте и оставляешь все как есть… прекрасно!

3

Все, как известно, коты – просто в силу кошачьей природы,встретив впервые людей, недоверчиво смотрят на них:видят в нас сложную вещь, предсказуемый, в общем-то, робот,с множеством разных программ все животные, прежде – коты.Матрицу в нас распознать, что добром, как и злом управляет,в наших сумбурных сердцах должен быстро и точно их взгляд,времени мало у них, промедление смерти подобно,здесь ошибиться нельзя, хоть задача их очень сложна.Разве не та же рука их погладит, утешит, накормитили на месте прибьет? говорят – человека рука…хоть очевидно для всех, что не может и близко быть сходствамежду владельцами рук – они будто с разных планет, —и вот все это понять: безошибочно, тихо, мгновеннодолжен наш маленький зверь – и душевная ноша егов этот малый решающий миг не уступит героям Шекспира:вот и решай для себя, что важнее – искусство иль жизнь…Правда, бывает и так, что коты от людей убегаютв точности зная, что те не желают им зла причинить, —может, играться хотят, а скорее, дистанцию держат:особь двуногих существ не обязаны кошки любить.Впрочем, у них есть черта – не заметить ее невозможно —к людям почти что любым, даже тем, кто содеял им зло,дверь приоткрыта у них: так что каждый, кто искренне хочет,снова в доверье войти и живое общенье творить,может в ту дверцу войти, – только что вот из этого будет,точно нельзя предсказать: возродится ль меж ними любовь,или одна лишь приязнь, иль спокойная ровная дружба, —все со смиреньем принять должен будет тогда человек.Так происходит, когда посещает супругов измена:хоть и убита змея, не проходит годами укус…Много успел я узнать точек зрения на человекав сущностном срезе его, – в них единство напрасно искать:боги вещают одно, им по-разному вторят святые,сам о себе человек разногласья одни говорит,также у диких зверей не найдем мы на это ответа,разве спросить марсиан? они только плечами пожмут…Так что, итог подводя и желая то мнение выбрать,в коем не истина, нет, но подобие истины естьв главном аспекте ее: наибольшем сближении с правдой, —взгляд нам придется принять, каким смотрят кошачьи на нас, —образ, увиденный в нем, нам о нас основное все скажет:зеркало хочешь иметь, заведи-ка, дружище, кота!

XXI. Баллада о Человеческом и Божественном в Природе

1

Человеческое в природе можно наблюдать на каждом шагу, более того, при ближайшем рассмотрении кажется даже, что нет в природе ничего, что было бы вовсе лишено хотя бы отдаленного сходства с людьми, поэтому трудно остановиться на чем-то определенном, – разве что наугад ткнув пальцем… пусть это будет всего лишь в качестве примера, соперничество, – что за опасная вещь! оно уже между супругами работает как мина замедленного действия, оно в состоянии разрушить любую дружбу и погубить на корню любое живое и теплое чувство, оно разрушительно во всех областях жизни за исключением, быть может, спорта, оно явилось причиной многих войн, и оно же, как поговаривают злые языки, было главным мотивом отпадения Люцифера от Бога, – в мире животных центральную роль соперничества можно наблюдать на примере приручения львов и тигров: действительно, если, с одной стороны, собака сама по себе не может быть злой, когда хозяин ее добрый, и если, с другой стороны, змею приручить невозможно по причине змеиной ее природы, то укрощение тигров и львов неизменно стоит на обоюдоострой грани, то есть сохраняется риск смертельного нападения на человека, будь то укротитель или посторонний, а все потому, что львы и тигры – в отличие, например, от более слабых хищников, таких как пантера или леопард, которых можно воспитывать без страха для жизни и которые способны реально впитывать в себя человеческую любовь и (только) вместе с нею ощущение естественного превосходства людей над животными – так вот, тигры и львы чувствуют себя в первую очередь не друзьями и тем более не подчиненными человека, а его врожденными соперниками, и ничто не может устранить до конца в них это царственное и вместе ужасное настроение души: сам образ человека понуждает их нападать на него снова и снова, даже если они сыты и нет угрозы потомству, в случае же их приручения запоздалое и внезапное осознание нанесенного их природному достоинству оскорбления чревато гибелью для всякого, кто оказывается в этот критический момент в их непосредственной близости.

2

Как и феномен любой, относительна всякая святость,степень здесь очень важна, в какой мы над природой своей,не упраздняя ее, приподняться естественно можем, —так что кому не дано сил, чтоб подвиг духовный свершить,но кто свершает его – каким образом, нам непонятнов наших бывает глазах предпочтительней даже того,кто совершенен во всем по причине природы счастливой:то есть в ком Низшего нет и кому неизвестна нужда,к Высшему сердцем стремясь, себя вечно тащить из болота,за уши больно схватив, – потому в ядовитой змее,что, хомячка получив в своей клетке однажды стеклянной,чтобы всего только жить – вегетариев нет среди змей —вместо того чтобы съесть, завела с ним престранную дружбу —так что и ныне они вместе рядышком мирно живут, —да, в этой самой змее – справедливости ради единой —святость должны мы признать, не копаясь в мотивах иных.Ибо копаться в душе даже светочей самых великихесть неоправданный риск: там найдем мы чудовищ таких,что и в морской глубине не так часто, быть может, и встретишь,ну, а поскольку пример хомячка с дружелюбной змеейне единичен отнюдь: много случаев слишком подобных! —мир нам природы милей недоступной когорты святых.Правда, об этом молчат: только то, что не вверено слову,жить нам возможность дает без оглядки на совести глас.

3

Итак, Божественное в природе сказывается не в безусловном превосходстве Высшего над Низшим в том или ином живом существе, а в той (обычно малой) мере, в какой Высшее преодолевает Низшее, не изменяя и тем более не упраздняя собственную природу: поэтому в тигре, живущем в братском сожительстве с козлом, или в львице, воспитывающей юную антилопу как своего детеныша, следует без всякого преувеличения признать черты подлинной святости, – но больше всего их в той змее, которая подружилась с брошенным ей на съедение хомячком: вот почему, наверное, мир животных мы заключаем в сердце целиком и полностью и без каких-либо ограничений, тогда как на первый взгляд идеальный и запредельный мир разного рода святых, чудотворцев, подвижников и духовных учителей нами интуитивно воспринимается хотя и с восторженным удивлением, но одновременно и с некоторым нутряным сомнением, точнее, с идущей из глубины души насущной потребностью как следует разобраться в этом чрезвычайно важном для нас деле: то есть какова природа этих выдающихся людей? в чем заключается их Высшее и где залегает их Низшее? а главное, какова у них степень преодоления Высшим Низшего? однако поскольку удовлетворительно ответить на все эти ключевые вопросы принципиально невозможно по причине исключительной сложности рассматриваемого феномена, постольку некоторая (и втайне радующая нас) затруднительность в осуществлении последнего и решающего выбора – подобно Дамоклову мечу – висит над нами, и мы продолжаем как ни в чем ни бывало жить между обоими мирами, как сидеть между двумя стульями.

XXII. Баллада о Бомже с Собакой

1

Когда в один прекрасный день, прогуливаясь по Зендлингер-штрассе, одной из самых характерных улиц Мюнхена, и остановившись в задумчивости подле Старых Ворот из красного кирпича, этой столь же древней, сколь и трогательной достопримечательности города, вы видите сидящего в аркадах старика-нищего в разодранном пальто, смахивающем на картофельный мешок, и с замусоленной кепкой в руке, рассеянно разглядывающего праздную толпу, пытаясь придать лицу униженно-просящее выражение, обращаете, далее, внимание на какую-нибудь грациозно продефилировавшую мимо молодую женщину с точеными чертами лица, осиной талией, белой блузой поверх черной майки, в плотно облегающих джинсах и с теннисной повязкой вокруг высокого сжатого лба, замечаете потом, что смотрит на нее и старик-нищий и даже провожает женщину внимательным долгим взглядом, но в его глазах, когда он поворачивается к вам, почему-то неуверенным жестом указывая на кепку, не отражается и следа известного великого волнения, а вам, как всякому русскому человеку, воспитанному на Толстом и Достоевском, вдруг хочется сказать ему что-нибудь простое, веское и утешительное, вроде того, что, мол, жизнь, что ты с нами делаешь, однако он, точно догадавшись о ваших несуразных мыслях, недовольно от вас отворачивается, – да, вот тогда экзистенциальная ненужность любого слова, если оно не подкреплено жестом или поступком, а еще лучше, жизненной позицией того, кто его произносит, то есть негласное предпочтение ему волевого молчания и вечной и бесконечной, как универсум, дистанции, – итак, эта крошечная деталь опять и в который раз бросается вам в глаза как, пожалуй, главное отличие между тем, что есть мир западный, и тем, что мы понимаем под русским миром.

Если же рядом с ним сидит еще и собака, причем третья по счету на вашей памяти (первую вы помните совсем смутно, вторая была старая и больная, еле-еле дышала и на людей совсем не смотрела, и вот откуда ни возьмись, появилась третья четвероногая помощница бомжа), и она тоже ни на кого не смотрит, в том числе на своего бесприютного хозяина, лишь время от времени вдыхая порывы ветра и щурясь на солнце, так что невольно кажется, будто она стыдится своего положения в этом мире, не говоря уже о хозяине, – да… тогда сцена с бомжом приобретает ту самую абсолютную законченность, в которой тихо жужжит, подобно осе, попавшей в пространство между двумя рамами и пытающейся любыми путями выбраться наружу, музыка баллады.

2

Зендлингертор – выхожу из метро:Старого Города чую нутро.Прошлое тихо здесь льется мне в грудь,шумного дня не касаясь ничуть.С вечностью под руку чтобы гулять,хоть каждый день я готов приезжатьк Зендлингертору и только сюда —здесь не наскучит гулять никогда!Бомж там знакомый сидит у Ворот,рядом – собака (а лучше бы – кот).Бомжа стараюсь постигнуть я суть:в душу прохожих он хочет взглянуть, —точно стараясь опять угадать,сколько вот этот ему мог бы дать, —что, проходя сквозь бомжей редкий рядвдруг задержал умиленный свой взглядпусть не на нем (он – открыточный вид),но на собачке, что рядом лежит.Тошно от ближних нам вечных гримас.Трогают больше животные нас.Этот великий, но грустный законхитрый мой бомж и поставил на конв вечной, как мир, безобидной игре:строгим не будем к его мишуре!Правда, мне память как раз помогла:третьей по счету собачка была —с тех пор как бомжа приметив того,пристальней стал я смотреть не него.Не повезло им совсем с протеже:прежние, видно, скончались уже.С новой собачкой теперь он сидит,так же в сторонку собачка глядит.Может быть, стыд за хозяина ейне позволяет смотреть на людей.Может, сочувствием к бомжу полна,молча любовь ему дарит она.

XXIII. Баллада о Слепой Женщине

1

В те же часы и на том же углу:чужда добру, а тем более злу,что так сближает всех зрячих людей —точно съестное случайных гостей —пела – одна перед пестрой толпой —женщина, что от рожденья слепой,как утверждают зеваки, была.Рядом собачка в корзинке спала.Был ее голос слегка грубоват.Жест полных рук также чуть угловат.Голову к солнцу она подняла —нежит безглазье слепящая мгла.Тихо в пустых и зеркальных зрачкахнебо плывет в надувных облаках.Да и весь город с его суетойтам приумолк – за нездешней чертой.А между тем из снующих людейкаждый задерживал взгляд свой на ней:что ж, к негативу слепого лицасклонны присматриваться без концамы – любопытство нам трудно унять:душу без глаз невозможно понять.Кто-то монетку ей в блюдце бросал.Кто-то словцом остроумным блистал.Кто-то, ее пародируя, пел.Кто-то еще на собачку глядел.В общем, людей и вещей длинный ряд,к ней прикоснувшись, как будто обряд —низкий? высокий ли? но – исполнял,и только вид напускной сохранял,что они нынче от мира сего,и в них неясного нет ничего.Если бы пестрая знала толпа:женщина, что от рожденья слепа,здесь не за тем, чтоб людей удивить —кошечек дома ей нужно кормить.Сам я, едва лишь об этом узнал,разом нашел, что так долго искал:там, где сочувствия полного нет,тайны игривой мерещится свет.Если ж сочувствием сердце полно,к тайне любой безразлично оно.Это к тому я упорно клоню,что для начала в себе на корнюя бы ту склонность хотел упразднить,что заставляет нас больше ценитьтайну, чем близких вокруг нас существ,тайну как сгусток тончайших веществ…Разве не грех – отдавать веществамбольше любви, чем живым существам?Как никогда на слепую смотреля – и впервые, быть может, прозрел.

2

Приходилось ли вам замечать, любезный читатель, что лица слепых людей по причине отсутствующего выражения глаз выглядят почти всегда для нас, зрячих, отчуждающе и безобразно, но при всем этом вызывают, как правило, безотчетное чувство общечеловеческого, я бы даже сказал, космического сострадания, причем достаточно интенсивного порядка, так что слезы сами наворачиваются на глазах?

Иной раз приходится видеть несчастья неизмеримо большего масштаба, а глаза не плачут, в чем причина? причина, думается, в кратковременном исчезновении привычной иерархии в оценке вещей: ведь когда мы смотрим в глаза другому человеку, мы встречаемся – или думаем, что встречаемся – с его душой, а душа эта по самому своему определению настолько сложный и многогранный феномен, что мы вынуждены поневоле на него настраиваться и под его воздействием даже перестраиваться, то есть все наши психические чувства – коим нет числа, а еще пуще производным от них возможностям – никогда не выступают в своей исконной целостности, но, как железные опилки в магнитном поле, в зависимости от контакта, выстраиваются в определенном и своеобразно оформленном порядке, то есть чужая душа, будучи сама по себе загадочным явлением, является вместе с тем источником отнюдь не загадочного – и гигантского по своим масштабам комплекса причин и условий.

И вот все это опускается во время наблюдения над слепым человеком, – иными словами, вместо того чтобы отдаться сложнейшему конгломерату осмысления чужого страдания и своему отношению к нему – кто этот человек? каким образом постигло его горе? заслужил ли он его? не кармической ли оно природы? как он его переносит? могу ли я ему помочь? как он будет реагировать на мою помощь? нужна ли она ему? не притворяется ли он, желая моей помощи, и не использует ли меня? и так далее и тому подобное – итак, вместо всей этой невидимой, обременительной, мелочной и по большому счету унизительной работы, предшествующей практически любому акту альтруизма, в нас вдруг возникают сочувствие и сострадание в их чистом, незамутненном, исконном виде: как если бы вместо золотого песка, который нужно еще отмывать и отмывать, явился вдруг чистейший слиток золота.