Путешествия по Европе

Это было почти все, что я помнил о Кельне, и теперь, бродя по краю пропасти кафедральной площади, начал всерьез опасаться, что только это и стоило запомнить. Я встал у подножия собора и долго смотрел вверх, вновь потрясенный его величиной. В нем около 160 метров в длину и более 60 метров в ширину, а башни высотой почти как памятник Вашингтону. В нем может поместиться 40 000 людей. Неудивительно, что на его сооружение ушло 700 лет. И это — у немецких строителей! Британские до сих пор рыли бы фундамент.

Я провел внутри собора полчаса, а потом пошел на главную торговую улицу Кельна, знаменитую тем, что она является одной из двух самых дорогих улиц в Европе (другая улица — в Мюнхене), если вам вдруг взбредет в голову арендовать здесь жилье. Ничего особенного в этой улице не было — по крайней мере, в глаза не бросалось. Я остановился около одного из магазинов электроники, чтобы посмотреть, продаются ли в нем товары, произведенные в Германии. Но нет, это были те же японские видео — и фотокамеры, которые продаются повсюду. Исключение составляли необычный проектор фирмы «Грюндиг» и еще несколько реликвий более позднего времени.

Я вырос в государстве, где преобладали американские товары, и японская электроника, наводнившая весь мир, всегда вызывала во мне чувство ущемленного патриотизма. Хотел бы я знать, как этим маленьким хитроумным людям удалось добиться таких успехов.

Но однажды, во время полета на Боинге 747, нам продемонстрировали фильм с таким качеством изображения, словно его показывали на коврике для ванной. Тогда у меня возникла мысль, что это и есть нынешний уровень американской электроники. До 1972 года мы всегда добивались успехов, а потом вдруг перестали. Если бы не японцы, мы бы сегодня пользовались стереоприемниками размером с чемодан и видеомагнитофонами без дистанционного управления. С того момента я стал благодарен японцам за то, что они наполнили мою жизнь такими полезными вещами, как наручные часы, которые хранят в памяти номера телефонов, подсчитывают превышение кредита в банке и сигнализируют, когда яйца уже сварились.

Теперь единственное, на что я жалуюсь — что приходится мириться со странными названиями, которые придумывают своим изделиям японцы — «Сони Хэнди-Кэм», «Панасоник эксплорер», «Тойота Терсел». Лично я не захотел бы покупать машину, название которой чем-то напоминает полистерол, но, возможно, для японцев эти названия звучат как чарующая музыка. А чего еще ждать от людей, которые каждый день ходят в белых рубашках?!

Я вернулся на вокзал, где оставил свой рюкзак в камере хранения, и задумался, что делать дальше. Я собирался провести в Кельне несколько дней и походить по музеям, но к этому моменту у меня не осталось ни грамма энтузиазма. А потом я увидел кинотеатр, где показывали нон-стоп порнофильмы и, судя по картинкам у билетной кассы, достаточно крутые. Это популярное шоу, как я понял, являлось одной из услуг, предоставляемой пассажирам заботливым руководством германского Бундесбана. У меня нет особых возражений против порнографии, но было отвратительно представить, как бизнесмен после рабочего дня двадцать минут смотрит тупое траханье во всех позах, перед тем как сесть на поезд в 17:40 и поехать домой к семье. Еще более отвратительным казалось то, что это удовольствие ему обеспечивало государственное управление железных дорог.

Как раз в этот момент громкоговоритель где-то высоко надо мной неразборчиво объявил о приближении экспресса на Амстердам. «Садись на этот поезд!» — пробормотал я сам себе и помчался к билетной кассе.

Амстердам

Центральный вокзал в Амстердаме оставляет незабываемое впечатление. Он находится в самом центре города на солнечной площади в начале главной улицы Дамрак. Вы выходите из вагона и прямо перед вами — все живые хиппи, которые на сегодняшний день сохранились в мире. Я понятия не имел, что их еще так много, но здесь были десятки, если не сотни. Они бродили группами по шесть-восемь человек, играли на гитарах, передавали друг другу косяки с марихуаной, загорали. Они выглядели в точности так, как могут выглядеть люди, посвятившие четверть века бродяжничеству и употреблению наркотиков. У многих из них не хватало зубов и волос, но это компенсировалось пропорционально возросшим числом детей и собак. Дети резвились, бегая босиком, а собаки, как всегда, старались цапнуть меня.

Я пошел по Дамраку, предвкушая удовольствие. Нам с Кацем Амстердам понравился больше других европейских городов. Он был красивым, приветливым, в нем были отличные бары и легальная марихуана. Если бы мы в тот раз задержались в нем еще на неделю, я бы остался тут навсегда и сидел бы на площади с акустической гитарой и детьми по имени Солнечный луч и Зиппити Ду-Да.

На Дамраке было полно туристов, хиппи и горожан, вышедших за покупками. Все они двигались в разных темпах: туристы едва плелись, словно шли со связанными шнурками, глядя куда угодно, только не в ту сторону, куда двигались; хиппи горбились под рюкзаками и были торопливо-деловиты; покупатели метались среди тех и других как заводные игрушки. Невозможно было настроиться на какой-нибудь собственный ритм. Здесь я столкнулся с проблемой, памятной по Люксембургу: ни в одном отеле не было мест. За похожим на тюрьму королевским дворцом на площади Дэм я свернул в боковые улицы, о которых смутно помнил, что там много маленьких отелей. Но оказалось, что в большинство из них даже не нужно заходить, поскольку объявления в окнах на полдюжине языков гласили: «МЕСТ НЕТ».

Да, с тех пор многое изменилось. Я помню, мы с Кацем, едва сойдя с поезда, сняли комнату в первой же гостинице в квартале моряков — а это было в разгар лета. Номер стоил 5 долларов в сутки, включая омлет на завтрак. Правда, нам пришлось делить комнату с двумя парнями немного старше нас.

Они терпели нас только до середины второй ночи, когда Кац с трудом вылез из кровати после гала-вечера в клубе Парадайз и с шумным вздохом облегчения пописал в мусорную корзину.

— Я думал, что это раковина, — несколько неубедительно объяснил он на следующее утро. Наши соседи съехали сразу после завтрака, и оставшуюся часть недели комната целиком принадлежала нам.

Распорядок дня выработался сам собой. Каждое утро мы вставали на завтрак, затем возвращались в номер, плотно задергивали занавески и укладывались спать на весь день. Примерно в четыре часа просыпались, принимали душ, переодевались в свежую одежду, причесывались и спускались в бар «Анко», где сидели, наблюдая за улицей и отпуская замечаниями о том, какие хорошие люди голландцы, что смогли заполнить свой город множеством каналов, красивых шлюх и разнообразных алкогольных напитков.

В «Анко» нас обслуживал молодой бармен с треугольной бородкой и в красном пиджаке, который был ему мал размера на три. Несколько лет назад он, видимо, слишком глубоко затянулся марихуаной, и теперь постоянно выглядел так, будто ни за что не вспомнил бы, как его зовут, не заглянув в собственную визитку. Он продавал нам гашиш, а в шесть часов мы выкуривали в качестве закуски по сигарете с марихуаной и отправлялись в индонезийский ресторан по соседству. Позже, когда на город опускалась темнота и на углах занимали свои позиции проститутки, а вечерний воздух наполнялся запахами конопли и жареного картофеля, мы выходили на улицу и нередко оказывались случай но вовлеченными в драку.

Часто мы ходили в «Парадайз» — ночной клуб, переделанный из старой церкви, где безуспешно пытались заклеить девочек. У Каца была очень странная манера знакомиться. Он подходил к девушке и с озабоченным, видом говорил: «Извините, я знаю, что мы незнакомы, но мне очень нужно освободиться кое от чего…»

— От чего? — спрашивала девушка.

— От полутора унций спермы, — отвечал Кац, сияя идиотской улыбкой. Это никогда не срабатывало. Но и мой подход оказался не лучше: я выбирал самую некрасивую девушку из тех, что были, и вежливо спрашивал, не купить ли ей что-нибудь выпить, но в ответ мне всегда предлагали, мягко говоря, отвалить. Поэтому по ночам вместо общения с девушками мы доводили себя до состояния, которое называли ППД — Продвинутая Познавательная Дисфункция.

Однажды ночью мы познакомились с озадаченными африканцами, которых Кац стал убеждать поднять бунт на родине. Он так напился, что отдал им свои часы марки Bulova (видимо полагая, что знание точного времени — самое важное при организации переворота), которые принадлежали его дедушке и стоили целое состояние. Потом, всю оставшуюся часть лета, когда я спрашивал у него время, он с горечью отвечал: «He знаю. У меня есть человек в Зулуленде, который следит за временем вместо меня». Через неделю такой жизни мы обнаружили, что истратили половину наших ресурсов, и сделали вывод, что пора двигаться дальше.

Голландцы очень похожи на англичан. И те, и другие беспечны (я употребляю это слово в самом лучшем смысле). Они одинаково паркуют машины, выставляют корзины для мусора, бросают свои велики у ближайшего дерева или стены. Они не одержимы аккуратностью, которая так достает в Германии или Швейцарии, где машины на стоянках выстроены словно по линейке.

Они даже разговаривают почти так же, как англичане. Это всегда озадачивало меня. Я как-то работал с одним голландцем в The Times и однажды спросил его, как правильно произносить фамилию художника: «Ван Гог» или «Ван Гок»? Он ответил почему-то раздраженно: «Нет, нет, это Винсент Ван…» — и прокашлял что-то, словно ему в горло попала мошка. После этого каждый раз, когда я спрашивал его, как произносятся по-голландски различные редкие слова, типа «Международный валютный фонд», «яйца-пашот», «куннилинг» — он всегда отвечал тем же отрывистым кашлем. Но, как ни странно, когда голландцы разговаривают друг с другом, они вообще так не кашляют. Их речь звучит как своеобразный вариант английского.