Путеводитель по стране сионских мудрецов

Первая — это то, что крестоносцы, увидев такой здоровенный купол (в Европе ничего подобного не было), немедленно, как все большое и древнее, приписали его Соломону, и именно по этой причине в средневековых рукописях Храм изображен в виде Купола-на-Скале.

А вторая — это то, что сегодня мусульмане (в том числе и местные), призывая освободить мечеть Аль-Акса, почему-то рядом с призывом изображают Купол-на-Скале. Объяснить это можно их живым воображением и свойственным им чувством прекрасного: как ни крути, золотой огромный купол будет поэффектнее мелкого черного.

Захватив страну, арабы стали в ней там и сям селиться, но, так сказать, в уже обжитых местах, и единственный город, который они построили самостоятельно, называется Рамле. Сегодня его основные достоинства сводятся к ресторанам бухарских евреев и роскошному базару. Помимо этого заслуживает упоминания так называемый козлиный бассейн, который построил сам Гарун аль-Рашид и по которому можно плавать на лодке, а еще церковь Святого Георгия, который изначально был в ней похоронен (беднягу замочил император Диоклетиан). Арабы почитают его в качестве врачевателя нервных болезней. В некие времена его мощи переселили в Лод (и это единственное, что можно сказать об этом городе хорошего), но без головы, а голову отослали в Рим, где она содержится в церкви его имени.

Еще в Рамле есть гробница пророка Салаха — очень уважаемого мусульманского пророка. По этой причине гробниц Салаха есть еще несколько в разных местах страны. Однако самая неожиданная в городе Рамле приятность поджидает визитера в церкви Никодима и Иосифа, ибо здесь находится «Снятие с Креста» работы Тициана. Самого что ни на есть настоящего Тициана. Других его работ в окрестностях не наблюдается. Нам кажется, что исключительно малая известность этого факта, а также отсутствие классического образования в среде местного преступного мира позволяют этому шедевру пребывать на своем месте по сей день.

И наконец, мы не можем не упомянуть о монастыре Тера-Санта, ибо именно в нем в 1795 году устроил свою штаб-квартиру Наполеон, и здесь в одной из келий стоит та самая кровать, на которой ночевал великий человек. Подобно Александру Македонскому (вспомним историю с гордиевым узлом), император предпочитал простые и эффективные решения. В качестве иллюстрации можно привести историю о муэдзине, которого именно здесь за малоприятную привычку орать по ночам император собственноручно снял с минарета посредством меткого выстрела. Правда, весьма уважаемый нами автор Ирина Солганик высказывает сомнения в достоверности этой истории, считая ее «воплощением коллективных желаний, выплеском коллективного бессознательного». Может, оно и так (хотя мы, имеющие счастье еженощно наслаждаться вокальным искусством муэдзинов соседнего Вифлеема, рады были бы последовать примеру великого человека), но нам хочется верить, что все было по правде: и лебединая песнь муэдзина, и легендарная треуголка на тумбочке у постели, и тусклый блик луны на стволе мушкета, и многократно отраженное соседними мечетями эхо выстрела, и, наконец, — тишина… Нам вообще хочется верить всему, что рассказывают об этом поистине великом человеке, наложившем отпечаток не только практически на все, что произошло в XIX, но даже и в XX веке, ибо сегодня Европа воплощает в жизнь идеи императора.

И хотя история, которую сейчас мы собираемся рассказать, совершенно не связана с Израилем — она, если честно, вообще очень личная, и ее запросто можно пропустить, — но все же мы ее расскажем, ибо одного из нас она греет причастностью к историческому процессу, а другой к ней совершенно равнодушен, но ничуть не возражает.

Итак, в 1981 году я собрался впервые в жизни заявиться в славный город Париж. Это были времена, когда поездка за границу была событием, а не обыденным делом, и, возвращаясь, путешественник имел обыкновение привозить своим друзьям сувениры: мелочи, которые удостоверяли, что он и вправду побывал в местах, о коих врет так убедительно, и дающие оставшимся дома возможность причаститься к заграничной жизни и наглядно ощутить ее всамделишность. Поэтому естественным было, что перед отъездом я спросил участника двух войн — Шестидневной и Судного дня, автора замечательной книги «Хроники Израиля» и своего друга Владимира Фромера, что бы ему хотелось получить из небезызвестного ему Парижа. «Привези мне что-нибудь, связанное с императором», — сказал Фромер, и в его вспыхнувших глазах отразилось солнце Аустерлица. Да, мой друг (как и я сам) был заядлым бонапартистом, чьи знания об императоре, его маршалах и генералах, министрах и женщинах были широки, глубоки и высоки, ну попросту — необъятны.

И вот впервые в жизни мои ступни коснулись парижского асфальта. Я жадно втягивал в свои ноздри коктейль, настоянный на запахах жимолости, бензина и перно. Тени королевы Марго и Модильяни, Аполлинера и д'Артаньяна, Ронсара и Видока, Пиаф и Робеспьера сопровождали меня в блужданиях по переулкам левого берега, квартала Марэ и набережным Сены, и, конечно же, не раз и не два — на площади Мадлен, у церкви Святого Роха, в Тюильри и Нотр-Дам-де-Пари — возникала передо мной тень великого корсиканца. Вокруг меня — в магазинах, лавках, на уличных лотках — вечно движущееся колесо индустрии неустанно выбрасывало на прилавки чеканный профиль, украшающий штопоры, открывалки, наперстки, календари и прочий незатейливый набор наполеоновской мемораблии, рассчитанной на приезжих провинциалов…

«Я ничего тебе не привез», — покаянно сказал я Фромеру. Мы чокнулись стаканами, в которые Барух, хозяин винной лавки, где заодно и разливали, плеснул бренди «Три семерки». «Ерунда», — великодушно сказал Фромер и утер усы. Вокруг нас шумел рынок Махане Иегуда. Барух потянулся за бутылкой, и золотистые искорки снова заиграли на мраморном прилавке темной забегаловки. «Я ничего тебе не привез, но…» — и я рассказал Володе, как на цветочном рынке острова Сите среди роскошного великолепия астр, гладиолусов, роз и лилий я отыскал букет нежных фиалок, любимых цветов императора, как купил ленту золотистого цвета и фломастер, как шел по набережной Сены, мимо знаменитого магазина «Шекспир», мимо библиотеки Мазарини, как вошел в Дом инвалидов, как положил к подножию гробницы синий букет с золотой лентой, на которой на иврите было написано: «Императору Франции от солдата израильской армии Володи Фромера», и, вытянувшись, отдал честь. Володя молча обнял меня. Мы чокнулись. «Vive L’Imperator!» — сказал Фромер. «Vive L’Imperator!» — ответил я. «Лехаим», — сказал Барух. Вот такая вот история, но поскольку к книге нашей отношения она не имеет, ее запросто можно пропустить.

А теперь, так как мусульманское присутствие на земле Израиля, однажды начавшись, прекращаться отнюдь не собирается, поговорим (коротко, как это принято у нас) об исламе.

Глава 27

К седьмому веку новой эры кочевники Аравийского полуострова жили еще разобщенными родовыми племенами. Занимались скотоводством (козы, верблюды, овцы), а в оазисах, где была вода, умеренно процветало земледелие. Торговые караваны двигались по выжженным просторам от колодца к колодцу, и вполне законной забавой были грабежи караванов. По возможности — без убийства купцов, ибо законы кровной мести соблюдались неукоснительно. Росли и богатели города-крепости, в которых шла торговля, но центральным городом являлась Мекка, ибо в ней находился храм Каабы. Он был некогда воздвигнут в честь упавшего с неба Черного камня; этот крупный метеорит был давно уже объявлен святыней и вмонтирован в гранитную стену храма. Тут же рядом содержались боги всех племен — триста шестьдесят каменных идолов различных очертаний. Арабы поклонялись Солнцу и Луне, различным звездам и планетам. Главным божеством был Аллах с тремя его дочерьми — Аллат, Аллузой и Манат. Они охраняли человека от бед и превратностей. В храме Каабы уже было и изображение Христа: чужие боги уважались всеми племенами. Каждый кочевник должен был раз в году побывать в Мекке, семь раз обойти вокруг храма, семь раз поцеловать Черный камень, испить воды из святого источника и со спокойной совестью вернуться к грабежу караванов. Междоусобица племен кипела непрерывно, затихая на четыре месяца в году — время обязательного паломничества. В эти же месяцы в Мекке шла оживленная торговля, ибо стягивались в город десятки тысяч паломников. А неподалёку проходили состязания певцов-поэтов. И стихи поэтов — победителей этого конкурса — вышивались золотом и вывешивались на стенах храма Каабы. Естественно, что удостоиться такой чести было счастьем и мечтой. А неудачники жаловались на непонимание и происки соперников. Так как в Мекке правил самый сильный род, то, как правило, побеждали восхвалители этого племени, однако же не только: поэтическое искусство ценилось в Аравии чрезвычайно высоко и даже влияло на разные политические решения.

*

За все про все духовные течения скажу словами предка моего: «Любого не боюсь вероучения, боюсь только апостолов его».

Мы остановились на этой кажущейся мелочи лишь потому, что всю жизнь Аравийского полуострова за каких-то двадцать лет переменил (и на судьбе других народов это вскорости сказалось) удивительный поэт, собрание стихов которого — Коран — из­вестно всему миру.

А Магомет (Мохаммед, если угодно) до сорока лет ничего не сочинял. Был он погонщиком верблюдов, после сам стал водителем караванов, а женившись на богатой вдове Хаттидже, превратился в уважаемого зажиточного купца. Хаттиджа была сильно старше его, но это не был брак по расчету: Магомет очень любил жену, и она родила ему шестерых детей. Доподлинно известно, что читать-писать он не умел, и его биографы часто вспоминали это как признак чистоты его божественного озарения. Но в торговых путешествиях, ночуя в караван-сараях или просто у костра возле колодца, наслушался он множество рассказов о еврейском боге Яхве, об Аврааме и Иакове, о Моисее, об Иисусе Христе и апостолах. Евреи, кстати, обитали тут же рядом: потомки беженцев из Палестины жили на Аравийском полуострове тремя большими племенами, мало чем отличаясь по образу жизни от коренных обитателей полуострова. Их уважали, называли «народом Книги», и мечта сплотить племена арабов в такой же единый народ наверняка тревожила Магомета, готовя к потрясению, которое он вскоре испытал.

Психиатры, пишущие книги о психических недомоганиях великих людей, всегда упоминают об эпилептических приступах, которые мучили Магомета с раннего детства. Были ему свойственны и галлюцинации, содержание которых он отлично помнил, очнувшись. Но эти вульгарно-клинические подробности никак не объясняют чуда, сотворившегося с ним однажды среди бела дня. Случилось это в 610 году. Сорокалетний Магомет, удалившись в пещеру на скалистой горе Хира, держал изнурительный месячный пост и тоскливо ожидал нового приступа судорог — они участились. И тут ему явился архангел Гавриил, о котором знал Магомет по рассказам караванщиков, но архангел еще и представился. Он до боли сжимал Магомета в объятиях, одновременно суя ему шелковый лоскут, на котором было что-то написано. «Читай!» — настаивал архангел. «Я не умею!» — отнекивался Магомет, но архангел сжимал его сильнее и сильнее. И Магомет вдруг обнаружил, что способен прочитать. На лоскуте было написано, что Аллах — единый Бог, и Магомет — пророк Его. Многие историки считают, что архангел Гавриил говорил не «читай», а «проповедуй», это еще более правдоподобно. Суть, однако, в том, что Магомет вернулся домой в полной убежденности, что он пророк, призванный свыше.

– Было видение! Я пророк! — закричал он еще с порога своей жене.

– Несомненно, — подтвердила любящая женщина.

С ее стороны это был замечательный поступок. Мы убеждены, что женщины, которые всей душой любят своих избранников, должны одобрять их идеи и действия в любых обстоятельствах. Поэтому и здесь мы, как повсюду, совершим от темы отступление и приведем еще один пример благословенной женской преданности. Один наш приятель, по профессии — актер, был приглашен однажды новыми русскими в путешествие по Волге. Там было несколько его коллег (все с женами), по вечерам они по очереди выступали. Как-то утром его сосед по столу, тоже артист, немного опоздал к завтраку.