Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка

Властям Претории продажнымМы посылаем свой протест!Арабским воинам отважнымМы шлём привет из разных мест!

Но, разумеется, в другом – серьёзном и даже суровом стиле.

Выступил он однажды и на полосе отдела литератур народов СССР. Большое его письмо обозревало произведения национальных писателей на ленинскую тему. Завидную эрудицию проявил колхозный механизатор. А с другой стороны, такими, очевидно, были книги, которые он упоминал, что не смог отдел ни найти критика, который согласился бы их хвалить, ни подвигнуть на это собственного сотрудника. Тот предпочёл, чтобы это изделие подписал другой человек, в пользу которого отказался от гонорара.

Но одно дело просто подписать письмо и совсем другое – переписать его с газетного листа от руки, чтобы нам потом хранить переписанный текст в архиве. На переписывание охотников почти не находилось. Пришлось редакции оплачивать письма аккордно – то есть повышать за них гонорар.

Правда, когда история с обмишурившейся «Социалистической индустрией» забылась, всё вернулось на круги своя: переписывать текст напечатанных писем от читателей больше не требовали.

А в конце концов перестали требовать, чтобы за письмом стоял реальный читатель. Тебе предоставлялась полная возможность выдумывать фамилию человека и место его проживания.

Казалось бы, чего в этом трудного? Но это легко, когда в номер пойдут одно или два читательских письма. А обозревателю несуществующих писем, чья статья займёт половину, а то и две трети газетной страницы, надо выдумать не один десяток фамилий, да ещё не повторяться. Взять две-три фамилии из прежних обзоров – это пожалуйста: небольшое число подпоручиков Киже могут откликнуться на публикацию отрывков из их писем, поспорить с автором обзора. Такие вещи очень желательны. Они развеивают скепсис сомневающихся: дескать, а был ли мальчик? А девочка? Были, оказывается, и продолжают быть!

Но кроме них, придающих правдоподобие картине, должна быть масса других, и выглядеть они должны не менее правдоподобно. Разумеется, москвичи обязаны количественно уступать жителям других советских регионов. Приветствуются читатели – представители так называемых нацменьшинств – с Северного Кавказа, с Крайнего Севера, каракалпаки из Узбекистана, поляки, живущие в Прибалтике.

Так что напрягай память, вспоминай всех, с кем хоть когда-нибудь имел дело. Называй их. Проси знакомых припомнить и сообщить тебе фамилии. Чем экзотичнее, тем лучше!

Вот так и появилась в одном из моих обзоров некая М. Петрокац. Так я расслышал эту фамилию по телефону: родственница перечисляла мне своих знакомых. А через некоторое время после публикации обзора позвонили мне из Академии наук, из комиссии по ономастике, спрашивали, нельзя ли с этой Петрокац связаться: хотелось бы узнать поподробней о её родословной. Такая фамилия, объяснили мне, до сих пор никем не зафиксирована. Пришлось на ходу выдумывать, что она была в редакции проездом, адреса не оставила и если объявится, обязательно попрошу позвонить по телефону, который мне любезно продиктовали.

Родственница потом долго смеялась: что за русско-еврейская небывальщина? Она называла литовскую фамилию своей сокурсницы – Петракас, не такую уж и редкую.

Но обзоры были хороши тем, что избавляли тебя от необходимости искать автора, который отрецензировал бы присланную из секретариата Союза писателей книгу или подаренную кому-нибудь из нашего начальства. «Вставьте её в обзор», – говорили мне, прекрасно зная, как трепетно относятся в провинции к одному только появлению фамилии местного литератора у нас в газете. Многие этим вполне удовлетворялись. Приходилось потом встречать в книжной аннотации ссылку на «Литературную газету», которая якобы тепло отозвалась об авторе. Хотя отзыв мог быть и предельно краток. Типа: «хотелось бы, чтобы другие читатели не прошли мимо таких-то книг», которые назывались чохом, через запятую.

Зато и тебе представлялась полная возможность отдубасить от имени читателя какого-нибудь графомана, оттоптаться на его журнальной подборке, высмеять его книгу. Разумеется, руководящих литераторов никто тебе трогать не дал бы, но очень нередко руководящие звонили в газету, заступаясь за обиженных. И ты понимал, что попал в точку, потому что, как заключил, понаблюдав за схожими явлениями, герой Фазиля Искандера, чесотка к чесотке тянется. Особенно неистовствовал секретарь большого Союза по работе с молодыми поэт Олег Шестинский. Но его негодование никого не страшило. Даже пугливый Евгений Алексеевич Кривицкий говорил ему по телефону: «Ничего. Молодому стихотворцу критика читателей только на пользу. Вот когда он станет Олегом Шестинским, к нему и будут относиться соответственно». И, смеясь, клал трубку.

Проглядывал я недавно список правления и ревизионной комиссии Союза писателей России и находил знакомцев, обруганных некогда в «читательских обзорах». А нынешний первый секретарь этого Союза Геннадий Иванов очень остро воспринял критику его стихов и возненавидел нашу редакцию. Особенно сильно – Гену Калашникова, которого подозревал в авторстве обзора. Но Гена обзоров не писал. Их писал я.

Многие графоманы стали, так сказать, Олегами Шестинскими. И «Литературная газета», теперь возглавляемая Юрием Поляковым, к ним относится с большой почтительностью: Евгений Алексеевич Кривицкий как в воду глядел!

Недавно в одной из многочисленных записных книжках тестя, находившимся в другом доме и сейчас попавших к нам, жена показала мне сделанную чётким красивым почерком её отца запись: «Какими бы выдающимися способностями и достоинствами природа ни наделила человека, создать из него героя она может, лишь призвав на помощь удачу». Принадлежит ли эта мысль Михаилу Макаровичу или он её откуда-то выписал, не знаю. В этих небольших книжечках-ежедневниках – в основном рабочие записи и телефоны сотрудников. Но встречаются и разные афоризмы, к которым тяготел мой тесть, человек философского склада ума.

– Жаль, что не прочла раньше, – сказала жена. – Пригодилось бы в работе о папе.

Да, жаль. Михаил Макарович писал, исходя из своего житейского опыта, который постигала жена, создавая книжку об отце. Хотя, конечно, аксиомой такую мысль не назовёшь. Жизнь богаче. История знает примеры посмертного признания неудачника и скорого забвения былого кумира. Причём хорошо ещё, если забвение не настигнет человека при жизни. Испытать равнодушие относившейся к тебе прежде с молитвенным преклонением или пусть только с восторгом публики – чувство, наверное, более болезненное, чем ощущать недооценённость твоих усилий. В этом случае можно жить и продолжать работать, а не изводить себя горечью неудачника и обидой на окружающих.

«Кто знает, что такое слава! / Какой ценой купил он право, / Возможность или благодать / Над всем так мудро и лукаво / Шутить, таинственно молчать / И ногу ножкой называть?..» (Ахматова о Пушкине).

А ведь взметнувшаяся до небес поначалу прижизненная слава Пушкина стала скукоживаться и сходить на нет, когда бывшим его почитателям были предложены «Евгений Онегин», «Граф Нулин», «Повести Белкина», «Домик в Коломне», три опубликованные поэтом «маленькие трагедии», стихотворная повесть «Анджело» и огромная россыпь блистательных лирических стихотворений. Но нет. Зрелого Пушкина публика не принимала. «Было время, литература была благородное, аристократическое поприще, – пишет Пушкин приятелю в апреле 1834-го года. – Ныне это вшивый рынок».