Путевые очерки

– Вам надлежит сих донских разбойников перехватить, наложить на них цепи и оковы, и если это сделаете и обратитесь к своей службе, то я вас обнадеживаю, что получите от государя прощение за ваши преступления.

Стрельцы на это отвечали:

– Кого нам хватать, мы все разбойники.

Первого числа мая того ж года бунтовщики снова взяли священника Негодяева в свой круг, мучили его бесчеловечно, вынуждая сказать, что указы сочинял сам архиерей, но он стоял неизменно за правду и был убит. Тем же жестоким истязаниям обречены были двое знатных дворян, жившие в доме архиерейском, но когда злодеи увидали, что и тут ничего не успели, то положили, наконец, убить самого архиерея. Одиннадцатого мая пришло несколько бунтовщиков в церковь и звали святителя в свой круг; он обещал прийти, однако прежде того приказал звонить в колокола, что для священников было знаком собираться в соборную церковь. Они облачили его в архиерейские одежды, в коих он вошел в круг бунтовщиков и спросил, для какой его причины туда призвал". Тогда Васька Ус, обратившись к казаку Коченовскому, сказал:

– Что ж ты стоишь, пень? Выдь и скажи, что ты именем главного нашего атамана здесь сказать имеешь.

Коченовский начал так:

– Именем Стеньки Разина, нашего предводителя, здесь я предстою и тебя, архиерей, спрашиваю: какая тебе была причина писать к братьям нашим на Дон и Терек письма, ибо твои письма сделали то, что донские и терекские казаки от нас отстали?..

Архиерей на это сказал, что он ни на Дон, ни на Терек никаких писем не писал, а хотя бы, прибавил к тому, и писал, то он думает, что тем никакого злодейства не сделал, ибо донские и терекские жители не неприятели, но подданные одного и того же великого государя, и что советовал бы он также и им постараться заслужить сие имя: отложив свои мятежнические и разбойнические замыслы, испрашивать прощения. Ответ этот ожесточил еще более мятежников.

– Так зачем же ты, архиерей, скрываешь свои плутовства и зачем к нам выходишь в сем одеянии?
– кричали они и хотели с него снять насильно облачение.

– Не подобает на архиерея возлагать рук в его святительском одеянии, сказал один из казаков, Мирон, и был за то вытащен из круга и тут же изрублен на части.

– Снимайте с архиерея одежды!
– кричали бунтовщики священникам, но архипастырь, видя, к чему это все клонится, сам вручил крест, панагию и митру священникам и, сказав: "Прииде час мой, прискорбна душа моя до смерти", - приказал протодиакону разоблачать себя. Когда все было готово, злодеи, вытолкав священников из круга, потащили святителя в Кремль на зеленый двор. Палач Ларька с злодеем Ветчиной сорвали с святителя подрясник и, оставив его в одной власянице, связали ему руки и ноги и повесили на огонь.

Казак Сука стал допрашивать мученика, не сам ли он сочинял указы и не писал ли еще писем на Терек и Дон, - но никакого ответа не получил.

После пытки повели Иосифа на раскат.

– Пех?
– закричали палачи к народу.

– Пех, перепех, пех!
– отвечала толпа мятежников, и святитель был сброшен, и когда он упал на землю, говорится в записках семинарии, то в то время сделался великий стук и страх, отчего и воры, будучи в кругу, устрашились и замолчали на долгое время, с треть часа стояли повеся головы и друг с другом ничего не говорили, яко изумленные. Но когда священники хотели собраться к телу своего архипастыря, то бунтовщики их палками отогнали; однако они на другой день, поливши оное миром, погребли в соборной церкви [3] .

Все эти бунты и убийства прекращены были боярином Милославским. Сам Стенька Разин был разбит и пойман Долгоруким и привезен в Москву, где возили его на поругание по всему городу на телеге под виселицей, а потом он был живой четвертован и части тела его были воткнуты на колья, а внутренности брошены на съедение псам. При всех сих мучениях Стенька показал себя неустрашимым. Но брат его Фролка, вместе с ним пойманный и водимый позади телеги, обнаружил страх и малодушие; однако ему дарована была жизнь за то, что он открыл, где хранились спрятанные сокровища брата.

Таковы некоторые подробности из истории города Астрахани. Обращаюсь, впрочем, к настоящему.

Я еду по краю Волги; солнце обливает ярким светом окрестность и, отражаясь от бело-глянцевитого льда, беспокоит глаза; посередине реки виден целый ряд треугольной пирамидой поставленных жердей, около них ходят, нагибаются по две, по три черноватые фигуры мужиков.

– Это что такое?
– спросил я извозчика.

– Снасти, рыбу ловят, - отвечал он.

По сторонам сидят там и сям какие-то большие птицы, и об них я спросил извозчика.

– Орлята это, - отвечал он.

"Вот, наконец, и орлята", - подумал я не без удовольствия и бросил в одного из них кусок льду. Он неторопливо поднялся, взмахнул несколько раз крыльями и потом, вытянув их в прямую линию, полетел; я думал, что прямо к солнцу, однако нет: просто в сторону; за ним уцепились две вороны и заигрывают с ним.

– Вороны, видно, не боятся орлов, - заметил я извозчику.

– Да что ж им бояться?
– возразил он.

– А убьет, съест.

– Пошто съест, он и рыбой сыт.

– Где же он берет рыбу? Ловит?

– Нет, на ватаге [4] подхватывает мелочь которую али внутренность. Вон ватага, - пояснил извозчик, показывая мне кнутом на довольно большие у берега подмостки, на которые кладут и потрошат пойманную рыбу.

Город между тем становится все видней и видней. Издали он напоминает собой всевозможные приволжские города, виды которых почти можно описывать заочно: широкая полоса реки, на ней барки с их мачтами, кидающийся в глаза на первом плане собор, с каменными казенными и купеческими домами, а там сбивчиво мелькают и другие улицы, над которыми высятся колокольни с церквами, каланчи, справа иногда мельницы, а слева сады, и наоборот. Таковы Ярославль, Кострома, Нижний, такова и Астрахань; но вблизи - другое дело. Измученная, едва передвигая ноги, пара лошадей подвезла меня, наконец, к почтовому двору, но надобно еще было переехать через Волгу, а это оказалось не совсем удобно: нельзя ни по льду, потому что лед проломится, ни на пароме, потому что лед, а перевозят калмыки на салазках: вас само по себе, человека само по себе, а вещи само по себе. Так потащили и меня двое калмычонков. Сначала они бежали рысью; лед между тем выгибался на трещинах, из которых выступала вода; в стороне, не больше как на сажень, была полузамерзшая прорубь для прохода парома; с половины реки калмычонки что-то болтнули между собой по-своему и пошли шагом.

– Что же вы не бежите? Везите проворнее!
– сказал я.

Они оглянулись на меня и улыбнулись.

– Нет, барин, ничего, тут крепко, - сказал один из них совершенно чисто по-русски.

– А у того берега опасно?
– спросил я.

– Там провалишься, пожалуй, хлибит [5] , а тут ядреный лед, - отвечал калмычонок и опять что-то болтнул товарищу.

Но как же идут обозы, спрашивается. Идут и проваливаются, а иногда и тонут; на счастье: вывезет - так ладно, а не вывезет - так тоже ладно!

С калмыцких салазок я попал по колено в грязь, а из грязи взмостился на подъехавшую за мной почтовую телегу и велел себя везти в гостиницу, с жадным любопытством смотря на всех и на все. Азиатский характер дает себя чувствовать сразу: маленькие деревянные домишки, по большей части за забором, а который на улицу, так с закрытыми окнами, закоптелые, неуклюжие, с черепичными крышами, каменные дома с такими же неуклюжими балконами или, скорей, целыми галереями, и непременно на двор. После безлюдного степного пути мне показалось, что я попал в многолюднейший город, и то на ярмарку: народ кишмя кишит на улицах. И что за разнообразие в костюмах: малахай, персидская шапка, армяк, халат, чуха [6] ! Точно после столпотворения вавилонского, отовсюду до вас долетают звуки разнообразных языков, и во всех словах как будто бы так и слышится: рцы. Пропасть грязных мелочных лавочек, тьма собак, и все какие-то с опущенными хвостами и смирные; наконец, коровы, свиньи и толстоголовые татарские мальчишки, немного опрятнее и красивее свиней. Я каждую минуту ждал, что кувыркнусь, хотя и ехал шагом: мостовой и следа нет, улицы устроены какими-то яминами в середине, в которых стоит глубокая грязь, и вас везут почти по тротуарам.

В гостинице, куда меня привезли, отвели мне, как водится, сыроватый и темноватый нумер с диваном, со столом и картинками, которые на этот раз изображали поучительно печальную историю Фауста и Маргариты.

Итак, подумал я не без удовольствия, для меня миновался этот степной путь с его вьюгами, голодом и девственной природой, не зараженной людским дыханием и не изуродованной ни шоссе, ни железными дорогами.

– Дай мне, братец, есть, - сказал я провожавшему меня номерщику.

Он подал огромную порцию стерляжьей ухи, свежей осетрины и жареного фазана, при котором место огурцов занимали соленая дыня и виноград.