Пути-дороги
Шрифт:
За время своего заграничного путешествия Пинчук и Кузьмич успели уразуметь некую премудрость из жизни хозяйственной братии.
– Знать свое место трэба, - часто говаривал Петр Тарасович сам себе. Это означало, что никогда ему, старшине, не следует совать свой нос в хорошую хату. Во-первых, потому, что хорошие хаты почти всегда находятся в центре села и, значит, их перво-наперво бомбят немецкие бомбардировщики; во-вторых, - и это, пожалуй, было самое важное, - в хороших хатах богатеи живут, народ несговорчивый насчет, скажем, фуража для лошадей и всего прочего. Пинчук и Кузьмич не хотели иметь с ними дело еще и по "классовым соображениям", как пояснял
– Як там твоя труба, Кузьмич, стоит чи ни?
– частенько спрашивал ездового Пинчук.
– А что ей сделается? Уж коли я сложу, так не развалится, - не без хвастливости отвечал сибиряк.
– Целую вечность будет стоять, язви ее!.. Все развалится в прах, а моя труба будет стоять. Вот проверь!
...На стук в ворота хозяин вышел не скоро. Он отворил их только тогда, когда к стуку Кузьмич присоединил свои крепко присоленные слова.
– Йо напот! Здравствуй, товарищ, - заулыбался старикашка - румынский мадьяр.
– Здравствуй, здравствуй! А что испугался-то, съем, что ли, тебя?
– Думал, румынские офицеры...
– Что, безобразничают?
Старик мадьяр горестно кивнул головой.
– Не будет этого вскорости. Еще друзьями-братьями станете, как, скажем, в нашей стране. Тыщи разных народностей живут вместе, и все товарищи друг дружке...
Кузьмич говорил с хозяином по-русски, не растрачивая попусту тот немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно изъясняются по-нашему.
– В России был?
– спросил для верности Кузьмич старика, помогавшего ему распрягать лошадей.
– Был, - ответил тот.
– Россия хороший...
– Хороший-хороший, а небось сына против русских воевать послал?
– допытывался Кузьмич, довольный тем, что Пинчук, захватив с собой спирт и теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто не мешал беседовать с иностранцем.
– Сына... под Воронежем... убили...
– признался мадьяр, и ездовой заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо сморщилось, глаза стали мокрыми.
– Эх вы, вояки...
– неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей под навес.
– А овсеца мерки две у тебя найдется?
– крикнул он оттуда хозяину.
– Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у графа Эстергази, у меня - мало...
Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.
– Как тебя зовут?
– Янош, - охотно ответил крестьянин и заулыбался.
– А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван - одно и то же. Тезки, стало быть, мы с тобой... а?
– Тетка, тетка, - весело залопотал венгр.
– Вот что, "тетка", овса-то все-таки надо достать, - уже серьезно заговорил Кузьмич.
– Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь, горы. А лошадей кормить надо. Понял?
Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.
– Со склада графа Эстергази, - воровато и испуганно озираясь, словно за ним следил сам граф, проговорил он и печально добавил: - Узнает -убьет... Тут вот и листовки ночью с самолетов
разбрасывали такие... Пишут в них: если будете, мол, помогать русской армии и грабить графские имения, всех перевешаем...– Кто же разбрасывал эти поганые бумажки, язви его в душу?
– возмутился Кузьмич.
– Написано с одной стороны по-румынски, а с другой - по-мадьярски. Немцы, наверное.
– Они, стало быть, - согласился Кузьмин и успокоил хозяина: - А ты, Иван, то бишь... Янош, того... не пугайся. Песенка графа спета.
Убрав коней, Кузьмич и хозяин вошли в дом. Молодой разведчик уже спал. Лачуга в другой комнате с помощью хозяйки что-то готовил для разведчиков. Пинчука все еще не было.
Венгр, принявший ездового за старшего, провел его в горницу, где Кузьмича ждала уже постель. Но спать сибиряку не хотелось, и они разговорились с хозяином, который к тому времени уже успокоился совершенно и так пообвыкся, что то и дело шлепал Кузьмича по плечу своей тяжелой ручищей.
– Видал я у тебя, Янош, под сараем соху. Клячонка небось еле тащит ее. А у нас трактор, - неожиданно похвастался сибиряк.
– Выехал в поле с четырехлемешным - сердце поет, радуется, стало быть...
– Трактора и тут есть... У богатых.
– То я знаю, - солидно подтвердил Кузьмин.
– Да вам-то от этого какая же польза?
– Никакой, - вздохнул крестьянин и неожиданно спросил: - А земли у тебя, Иван, много?
– Больше, пожалуй, будет, чем у вашего... этого, как его...
– вспоминал Кузьмич, - ну, как его, черта... Газы, что ли?
– Эстергази, - подсказал хозяин.
– Ну да! Он. Так вот, побoлe, чем у него.
– Так ты тоже граф?
– изумился старый мадьяр, подозрительно косясь на просмоленные шаровары ездового и на его заскорузлые руки.
Кузьмич рассмеялся.
– Граф! Нет, брат, нe граф, язви его, а подымай выше!
– Кто же?
Кузьмич помолчал. Потом сказал серьезно:
– А вот угадай!
– Нет, - Янош улыбнулся, - никакой ты не граф, ты наш... крестьянин. Но почему у тебя столько земли? Я слышал, что у вас так... но...
– А вот потому, садовая твоя голова, что живем да работаем мы сообща.
И Кузьмич, поощряемый нетерпеливым любопытством хозяина и еще более нетерпеливым желанием рассказать правду о своей стране, о людях ее, в сбивчивых, но все же ясных и простых выражениях поведал чужестранцу о своем житье-бытье. Мадьяр как завороженный слушал необыкновенную и волнующую повесть старого хлебороба о колхозах, где простой народ стал хозяином своей земли - ему принадлежат все богатства, где человек ценится по его труду...
– И это все правда, Иван? Мы слышали кое-что. Да ведь и другое говорят.
– Руки крестьянина легли на острые плечи Кузьмича, как два тяжелых, необтесанных полена.
– Правда, Кузьмытш?..
– Я уже очень стар, Янош, чтобы говорить неправду.
– А можем... мы у себя... сделать такое?
– Можете, Янош, ежели не будете бояться ваших... Стервогазей.
Беседа длилась долго и закончилась далеко за полночь.
В эту ночь Кузьмичу приснился удивительный сон.
...Сидит он в своей хате и читает за столом книгу. Его молодая жена Глаша прядет шерсть ему, Кузьмичу, на носки. Течет, течет из ее белых проворных рук черной струей нитка и накручивается на жужжащую вьюшку. Одной, быстрой и маленькой, ногой Глаша гоняет колесо прялки, другой - качает зыбку. Зыбка мерно, как волна, плавает из стороны в сторону под бревенчатым потолком, певуче поскрипывая на крючке, а Глаша поет: