Пути небесные. Том 2

XXXI У КОЛЫБЕЛИ

— К Красным воротам! — велел он кучеру. — Зачем?.. а вот узнаешь.

— Опять сюрприз?..

— Ты сюрприз… бесценный!.. И всё — сюрприз!!..

Москва кружила. Вызванное встречей у «Эрмитажа», Дариньке вспомнилось Уютово, покой и тишина.

— Завтра все закупим, и скорей, с вечерним! — сказала она твердо, — мне дышать здесь нечем, пойми же!..

— Да, сегодня очень душно… — рассеянно сказал Виктор Алексеевич. — С вечерним?.. Сейчас самое важное…

Она взглянула на него с тревогой. У Красных ворот оп велел кучеру остановиться.

— Пройдемся… — сказал он Дариньке.

— Торопиться надо, а ты… куда мы пойдем, что с тобой?..

— Мы пойдем… домой.

— Ви-ктор!.. — воскликнула она, но он молчал.

Новая Басманная в тот час была пуста. Особняки, с садами, с цветниками. На каменных воротах лежали львы. Виктор Алексеевич напевал: «Балконы, львы на воротах…» Они остановились перед сквозной решеткой, чугунной, из винограда, груш и яблок…

— Литое чудо! В морозы все это побелеет, в инее… станет совсем живое. Помню, в Замоскворечье, дом графа Сологуба… Перейдем, оттуда лучше.

Они перешли на другую сторону.

— Нравится, царевна?.. — показал он на белый дом-дворец, в колоннах, за большой с елями лужайкой.

— Старинный… такие я видала… — сказала Даринька, — водила тетя, говорила — «графский». Хочешь купить?.. у нас же есть, Уютово…

— Не продадут. Дом этот заповедный, крепкий… по Высочайшему указу. Купцы миллион бы дали. Нравится тебе?.. Это — колыбель твоя, ты родилась здесь.

— Здесь?!.. — произнесла она недоуменно.

— Под этими елями играла… Видишь, в глубине, такая же решетка… там большой пруд и

парк… купальни были… там тебя купали!.. плавали лебеди…

— Лебеди?.. — повторила она, во сне.

— Жаль, закрыто. Старый дворник ушел на богомолье, ключи у соседского, но он не смеет никого пускать. Ну, в другой раз увидишь.

Даринька смотрела на темные в колоннах окна. Родилась здесь?.. Этого она не понимала.

— Ты спокойна, это хорошо.

— Но я не понимаю… ничего не помню… — шептала она растерянно.

— Как ты можешь помнить, отсюда унесли тебя малюткой… два года тебе было.

— Чей же это дом?..

— Твоего отца. Был. Узнаешь все. Теперь, недалеко отсюда, в богадельню…

— В богадельню… зачем?..

— Нет, в богадельню после, а сейчас… Ну вот, плачешь… Все так чудесно!..

Она смотрела за решетку и плакала.

— Я тебе все сказала… ничего не утаила, что… незаконная… всегда за него молюсь… — шептала она, глотая слезы, — если бы он был… хороший!

— Он был хороший, знаю точно. Благородный, добрый…

— Да?!.. хороший?!..

— Твой отец был чистый, и это тебе скажут, кто его знал.

— Чи-стый?!.. — воскликнула она, сложила перед собой руки и поглядела в небо.

— Если бы не злой случай, твоя мать была бы его женой и ты была бы тогда законная. Это точно. Пойдем…

Она стояла, глядела за решетку. Он повторил: «Пойдем». Вернулись к оставленной коляске. Виктор Алексеевич велел: «В Елохово!» Коляска покатила той же улицей. Сошли у церкви.

— Это Богоявления в Елохове. Здесь тебя крестили.

Вечерняя отходила. Храм был обширный — богатый, аристократический приход. Иконы в самоцветах, в винограде золоченом иконостас, тяжелые паникадила…

Даринька взяла свечки, пошла ко храмовому образу, под сенью, стала на колени. Предтеча, в коже, воздевал руки над Христом во Иордане.

В «записке к ближним» Дарья Ивановна писала:

«…Были в храме Богоявления в Елохове, где меня крестили. Не знаменательно ли: моя церковь — Богоявления Господня?!.. В канун Богоявления Господня послано мне было вразумление, когда я, грешная вся, в наваждении соблазна, пролила крещенскую воду. В ночи на Богоявление даровано мне было знамение сна крестного. В утро праздника воспела я в светлом сердце песнь дня того: „Море виде и побеже, Иордан возвратися вспять“. Вспомнила тогда все в родимом храме, и свет, и трепет. И воспарил дух мой».

На выходе Даринька оглянула притвор и увидала в заломчике чего искала: крестильную купель, накрытую ветхой пеленкой. Просила позвать трапезника или просвирню. Стояла в умиленном ожидании. Пришла старушка, открыла помятую оловянную купель и сказала, что купель старинная, до француза была, батюшка по рухлядным книгам знает. Спросила Дариньку:

— Вас, барышня, тут крестили, у нашего Богоявления? Ну, в самой этой, другой и нет. В самую эту и кунали. А теперь вон красавицы какие! Проживаете уже не здесь теперь?

— Нет, далеко… за Тулу.

Она опустилась перед купелью на колени и приложилась к закраинке. Дали просвирне рубль, и та все кланялась им, пока не отъехала коляска.

XXXII ВОСКРЕСЕНИЕ ИЗ НЕБЫТИЯ

— В Куракинскую богадельню! — приказал Виктор Алексеевич. Богадельня была у Красных ворот, и пришлось опять проезжать мимо родного дома.

— Я во сне… — говорила Даринька, — мне трудно дышать, нет воздуха…

— И мне. К грозе.

От духоты, от раскаленного воздуха, от шампанского… он теперь чувствовал разбитость и тревожно следил за Даринькой: верхняя губка ее дрожала, она прикусывала ее. Он взял ее руку и стал говорить, что сейчас увидят почтенного старца, похожего на старинного вельможу, и надо держать себя молодцом.

— Он на руках нашивал тебя. Теперь на покое, ему под девяносто, но еще довольно крепкий. Мы минут на пять, не больше, чтобы ты сама слышала. Все подробности ловкач адвокат вытянул из него марсалой.

— Я не понимаю…

— Сладкое вино. Ловкач привез ему бутылку, это освежило память. Утомлять не будем. На покое здесь.

Подъехали к солидному особняку. Смотритель, отставной военный, сам вел их по коридорам с дорожками на зеркальном полу из камушков. Постучались в ореховую дверь: «Гости к вам, Макарий Силуаныч… разрешите?»

— Можно… — отозвался важно сиплый голос.

Вошли в большую комнату на солнце, в высоких окнах. У окна сидел в кресле крупный старик в оливковом халате, в воротничках, в высоком галстухе, несмотря на удушаюшую жару; пробритый, в бакенбардах, в серебряных очках, читал газету.