Пути памяти

Я понял, что зигзагами поднимаюсь в гору, узкие торговые ряды постепенно переходили в разбитую мостовую, где сквозь трещины в камне пробивалась трава, между домами зияли черные пустоты. Вскоре районы Афин, расположенные на равнине, стали еле видны, они мерцали, как лунный свет на воде за гигантским выступом крутого откоса.

Разбитые тротуары, покосившиеся заборы, старые провода и битые бутылки, блики лунного света. Цветочные ящики, мокрое белье на балконах, кухонные стулья, забытые на улице, растекшиеся по маленькому столику объедки. Чем выше я поднимался, тем теснее домики лепились к скале, тем они были захолустнее, тем больше в них было жизни. Эти развалюхи не были заброшены — они несли на себе отпечаток кипучей деятельности.

Дорога вывела меня то ли на поле, то ли на свалку, забитую сломанной мебелью, картонными коробками, мокрыми газетами. Среди этого мусора росли полевые цветы. Я прошел еще немного по мокрой траве, потом долго смотрел на раскинувшийся внизу город. Прохладный воздух был напоен свежестью.

Тут я вдруг понял, что неподалеку в темноте был кто-то еще. По голосам мне стало ясно, что любовники уже не первой молодости. Я замер, боясь шевельнуться. Мужчина непроизвольно вскрикнул, и через несколько секунд они рассмеялись.

Не близость их интимности привела меня в себя, а тот негромкий смех. Я вспомнил, как Петра поворачивалась ко мне в темноте, взгляд ее был серьезным, как у зверя. До меня доносились их ти-хие голоса, я представил себе, как они оправляют друг другу одежду.

На кораблике, увозившем меня с Идры, я случайно подслушал разговор двух ребят, один из них рассказывал другому, что в странах, где много больших семей, мужьям с женами часто приходится тайком уходить из маленьких домишек в поля, скрываясь от детей.

— Не первенец их был зачат в траве, а все остальные! К тому же женщине нравится смотреть в небо.

Когда те двое уходили через поле, до меня доносился шелест их одежды. Тьма уже стала чревата рассветом. Когда я нашел дорогу обратно к гостинице, небо розовело новым днем.

Как-то вскоре после свадьбы Наоми сказала:

— Иногда нам нужны обе руки, чтобы выбраться из какого-то места. Иногда вверх там идет крутая узкая тропинка, по которой можно идти только друг за другом. Если я не смогу тебя найти, я поглубже загляну в себя. Если я не смогу за тобой поспеть, если ты уйдешь далеко вперед, оглянись. Посмотри назад.

В ту ночь накануне отлета из Греции в номере гостиницы я впервые испытал душевный подъем от чувства обычной печали. Наконец-то мое горе было моим собственным.

* * *

Долгие часы, прислонившись к холодному стеклу над бескрайней, недвижной Атлантикой, я представлял себе возвращение домой.

Сейчас половина шестого, Наоми только что вернулась с работы. Вот она стоит у входной двери и никак не может найти нужный ключ. В одной руке у нее книга, может быть, «Песни семи морей» Хаджилла. В другой — сумка с покупками. В ней мандарины с нежной кожицей, сладкие витамины. Хлеб в складочку от жара печи, мягкое тесто прорывает корочку изнутри. Лицо Наоми раскраснелось от холода и моросящего дождя, чулки перепачканы сзади каплями сохнущей слякоти.

Вечером я возьму в аэропорту такси и по дороге буду вспоминать, как мальчишкой выглядывал из окна машины родителей, сидя на заднем сиденье воскресными вечерами. Мы ехали пустынными пригородами к освещенному городу через скошенные поля под морозным ноябрьским небом. Когда всходила первая звезда, поля покрывались морозной коростой. Детские ноги мерзли в ботинках. Маленькие городские лужайки, улицы суживались под снегом. Где-то по соседству кто-то сгребал лопатой снег с дорожки к дому, проезжала случайная машина.

Такси провезет меня мимо желтого света окон над багряными лужайками; может быть, Наоми нет дома, свет горит во всех окнах, кроме наших…

— В Греции я видел кого-то в такой же косынке, как твоя. Я вспомнил, что ты ее носила. Она все еще у тебя?

— У сотен женщин должны быть такие косынки. Я купила ее в «Итоне». Что ты так к этой косынке привязался?

— Да ничего, просто так.

С высоты в двадцать тысяч футов неясной гранью ячеистой стенки уже показалась изломанная, зазубренная кромка города.

В постели я расскажу Наоми о водяном смерче, засасывающем в движении светящихся рыб и водоросли и превращающемся в мерцающий пляшущий раструб, покачивающийся над полночным океаном. Я расскажу ей о полумиллионе тонн воды, поднятой над озером Уаскана, и о торнадо, который сматывал в клубок заборы из проволочной сетки, столбы и многое другое. А о той паре, что спряталась в своей комнате, дожидаясь, пока торнадо пройдет, я рассказывать ей не буду, потому что, открыв дверь спальни, они увидели, что полдома исчезло…

Наоми в темноте сидит на кухне. Я стою в дверном проеме и смотрю на нее. Она молчит. Уже ноябрь на дворе, но оконные сетки от насекомых еще не сняты, в них застряли мокрые листья. Сетки делают серое стекло мутным и грязным, а мне страшно становится от того, как она смотрит на свои руки, лежащие на столе.

Моя жена чуть склонилась на стуле, подалась вперед, и волосы закрыли ей половину лица. И когда ее лицо так начнет исчезать в волосах, с губ моих сорвется имя: Наоми.

Я воздержусь от признаний, не стану говорить ей, что был на Идре с женщиной, волосы которой свисали с кровати до пола…

Я помню, Наоми, ту историю, которую ты мне рассказывала. Когда ты была маленькой девочкой, у тебя была своя тарелка с рисунком на дне. И тебе всегда хотелось поскорее съесть все, что в ней было, чтобы полюбоваться на пустую тарелку полную цветов.

В широком вираже самолет идет на посадку.

Я видел однажды, как отец сидит в белоснежной кухне. Мне тогда было шесть лет. Я спустился по лестнице из спальни посреди ночи. Пока я спал, бушевала снежная буря. Кухня светилась светом, отраженным от наваленных под окнами сугробов, свет был голубоватым, как на дне ледниковой расселины. Отец сидел за столом и ел. Его лицо поразило меня до глубины души. Тогда я впервые увидел, что пища заставляет отца плакать.

А теперь с высоты в несколько тысяч футов я вижу что-то еще. Мама стоит за спиной отца, прижимая к себе его голову. Он ест, а она гладит его по голове. Как в чудесной замкнутой цепи, каждый черпает силы в другом.

И я понимаю, что должен отдать то, чем больше всего дорожу.