Пути, ведущие к себе

– Как это, ни о чем? Я же должен занять свою голову хоть чем-то, чтобы процедура лепки была для меня не столь изнурительной. Надо наверно думать о форме и объеме, как говорит наш бородатый педагог?

– Мысли о форме и объеме, в отрыве от объекта, который ты изображаешь, абсолютно бесполезны. Вглядись в человека, которого ты лепишь, и ты увидишь в нем и форму и объем. Постарайся представить, что есть только ты, твоя скульптура и он, – она махнула головой на натурщика.

– А тебе не кажется, что в такой веселой компании я могу умереть от скуки довольно скоро, так и не закончив этот чертов портрет, – прошептал он, начиная жалеть что ввязался в этот бесполезный разговор.

– А ты попробуй. Если не получится, то жизнь покажется тебе еще скучнее на просмотре, когда тебе влепят пару и заставят пересдавать.

– Легко тебе говорить, юное скульптурное дарование, а каково нам, простым смертным, которых капризная скульптурная муза обходит стороной! Может, все-таки скажешь что-то по существу, что-то более конкретное и реально работающее?

Но девушка уже его не слушала. Она подошла к натурщику.

– Привет, Потапыч, – сказала она ему, – как твое ничего?

– Здравствуй, Оленька, – ответил старик и засиял беззубой улыбкой, – ничего, помаленьку. А ты как, красавица, жениха себе еще не приглядела?

– Нет, Потапыч, рано мне замуж выходить, да и не хочется совсем.

– Ну, что ж, девка ты видная, еще успеешь. Тут ведь важно не ошибиться. А торопиться не надо. Всегда свое сердце слушай, оно подскажет, – ласково сказал старик.

– Потапыч, а ты только сердце всегда слушал, к другим органам не прислушивался? – спросила Ольга с иронией, которую старик, похоже, не заметил.

– Нет, конечно, не всегда. Дурак был. Вот оно и барахлить стало у меня, – ответил старик.

– А знал бы раньше про сердце, слушал бы только его всегда?

– Не знаю, Оленька. Кто может знать заранее дела сердешные.

– Это ты, Потапыч, про любовь говоришь или про здоровье?

– И про здоровье и про любовь тоже. Как же без любви-то?

– Многие живут и без нее. И ничего себе, живут, не жалуются.

– Может, кто и живет, только что это за жизнь…

– А ты любвеобильный был в молодости?

– Почему в молодости? Это только молодым думается, что любовь только в молодости бывает, а в старости только болячки одни. Может, так оно с кем и случается, да только значит это, что любви настоящей на самом деле нет.

– А как же тогда отличить настоящую от ненастоящей?

– Настоящая любовь в сердце на всю жизнь, а коль остывает быстро, значит и ненастоящая.

– Из твоих слов следует, что определить это можно только на старости лет. А пораньше нельзя как-нибудь узнать?

– Может и можно, только я такого способа не знаю. Все, что могу сказать – слушай сердце свое, оно подскажет.

«Вот я попал! – подумал Ян. – У меня работа горит, а они тут беседы про любовь завели. Ну с девчонкой и так все понятно, а старик-то куда! Ему уже о душе думать надо, а он про любовь…»

– Да, Потапыч, что-то ты туманно излагаешь, – продолжала разговор Ольга, – А у тебя любовь была, та самая настоящая, которую ты имеешь ввиду?

– Была. Да и есть до сих пор, хотя любимой моей нет уже в живых.

– А расскажи-ка нам про эту свою любовь настоящую. – сказала Ольга, удобно устраиваясь на единственном чистом стуле в мастерской, видимо и вовсе раздумав уходить.

«И зачем только я ее просил о помощи, – подумал Ян, – с девушками всегда так. Ты просишь их об одном, а они думают совсем о другом. Вот и сейчас тоже. Черт дернул меня за язык! Шла бы себе по своим делам. А теперь, вместо помощи, вечер воспоминаний пенсионеров тут устроила. Как со старика теперь голову лепить, если у него лицо каждую минуту меняется и губы шевелятся!»

Глава 7

Старик задумался, доставая с дальних полок главные сокровища своей памяти, и осторожно сдувая с них пыль. Лицо его постепенно оживало и даже молодело, расцветая как иерихонская роза.

– Очень я умереть боялся, когда на фронт пошел. Я, конечно, скрывал этот страх от всех. Я ведь Родину защищал и не должен был бояться, никто не должен был. Но мне все-таки было обидно: молодой, совсем мальчишка, только школу закончил, восемнадцать годков исполнилось. Хотелось пожить еще, – а тут война. Иди и умирай, и никого, кроме матери, это не волнует.

Была надежда, конечно, что выживу, но уж больно маленькая. А как в первый бой попал, то и надежды не осталось. Готовили нас быстро, еле успевали стрелять научить, гранаты кидать, да окопы копать. И сразу под Сталинград.

Мы бежали вперед толпой, ничего не различая вокруг, кроме отдельных силуэтов и вспышек. Все было в дыму и пыли. Падали снаряды, падали люди. И я тоже упал, запнулся о кочку. Хотел встать, но тут меня как обдало огнем. Снаряд разорвался совсем рядом, в нескольких шагах от меня. Если б я не запнулся, прямо в меня и угодил бы!

Я почувствовал сильную боль в ногах и груди, начал задыхаться. Подумал тогда: «Вот она какая, эта смерть». И мне вдруг так стало жаль себя. Боль была нестерпимая, и я разревелся как ребенок. Мне уже было все равно, увидит кто слезы мои или нет.

А потом боль прошла. Я уже ничего не чувствовал, кроме освобождения. Боль отступила, а вместе с ней и страх, и жалость к себе. Тогда я подумал, что может, и не так плоха эта смерть. Может, и хорошо, что я умер так быстро.

Вся моя коротенькая жизнь пронеслась перед глазами. Я улыбнулся про себя и подумал: «Пусть так оно и будет. Ничего плохого людям я не сделал, даже убить на войне никого не успел, а долг перед Родиной выполнил – умер с честью и со спокойной совестью. Маму вот только жалко…»

Когда очнулся – вижу перед собой глаза, как в тумане, большие такие, карие, добрые. Подумал, что ангел на меня смотрит уже на том свете. Раньше думал, что ангелы все сплошь голубоглазые и светловолосые, как в церквях да на иконах, а мне темноглазый попался. Вот ведь какая штука! А от ангела такая благодать исходит, что на словах передать невозможно.

Тут ангел мой погладил меня по голове ласково и улыбнулся.

– Ну что, боец, оклемался, – говорит, – теперь нас всех переживешь, раз на том свете не пришелся.