Пьяный в полдень

–  Он сейчас блевать начнет. Мой свояк…

–  Черт побери!
– сказал кто-то сзади.
– Эй, Майтлох, ты что, не узнаешь меня? Я же и тебя знаю, и свояка твоего знаю. Мы вместе в тюрьме на Гусовке сидели, или не помнишь?

–  Верно, - сказал тот, что в синем костюме.
– И что с того?

–  А то. Вали отсюда к чертям собачьим! Вы же со свояком за жульничество сидели. Людей морочили.

–  А ты? За невинность, что ли, сидел?

–  За то же сидел, что и вы. Но теперь я вкалываю; у меня хорошая работа и вообще полный порядок. Жалею, что когда-то поверил вам. Так что проваливай, покуда я тебе морду об тротуар не расквасил.

–  Ладно, - сказал мужчина в синем костюме.
– Еще встретимся. Ты у меня еще попоешь.

Он пожал плечами и удалился. Пьяный по-прежнему лежал без движения; все смотрели на его багровую физиономию. Какой-то мальчуган наклонился и палочкой коснулся его носа. Женщина, стоявшая в толпе, дернула мальчишку за руку и крикнула:

–  Отойди, он тебя ударит!

–  Он уже никого не ударит, - сказал другой, стоявший сзади человек

Лет ему было около сорока, выглядел он здоровяком, носил плутовские усики и пеструю шерстяную шапочку, некогда очень модную в пригородах Варшавы; сейчас их носят разве что последние голубятники на Маримонте и Пельцовизне. На человеке с усиками были бриджи и кожаная куртка с подвернутыми рукавами. Он выплюнул окурок и повторил:

–  Никого он уже не ударит. Такие не бьют. Я только сейчас припомнил, что когда-то встречал этого малого; давно это было и как-то чертовски странно.

–  Все, что было давно, кажется странным, - сказал человек в форме железнодорожника.
– Иногда кажется, что этого вовсе и не было. Иногда кажется страшным, иногда смешным, а то и глупым. Но не таким, каким было взаправду.

–  Слушай, тебе бы надо в ксендзы протыриться. Какого черта ты пошел в железнодорожники?

–  Я импотент от рождения, - сказал человек в железнодорожной форме, - и потому не мог поступить так, как ты говоришь; ведь эти ребята в таком деле сильны. Я добрый католик, но Господь Бог вылепил мне одно место не так, как положено: видать, спасением мира был занят или еще каким свинством. К тому же мне хотелось поездить по свету.

–  Это я понимаю, - сказал человек в кожаной куртке.
– Я шофер и сам люблю ездить. И алкаша этого на дороге встретил. Ночь была, поздно. Я летел на большой скорости, потому как люблю быструю езду, а тогда еще на списанных военных машинах гоняли. Как сейчас помню, на спидометре километров восемьдесят было. И вдруг этот пьянчуга из темноты как вынырнет и - шасть под колеса. Я что было силы нажал на тормоз, сперва думал, ногу из задницы не вытащу. Но обошлось. Выскочил я из кабины - и к нему. «Ну и что, - говорю, - что мне с тобою сделать?» Он глянул на меня, вся морда в крови. «А что хочешь», - говорит. «Если бы я сделал с тобой, что хочу, - говорю ему, - то сел бы за человека, хотя убил бы гниду. Ты что, нализался?» «Нет», - говорит. Посмотрел я на него, и правда: трезвый он, только трясется весь. Жаль мне его стало: человек как-никак. «Зачем вы это хотели сделать?
– спрашиваю.
– Где живете? Давайте-ка подброшу вас». Мы стояли в темноте, а как раз напротив была огороженная дощатым забором площадка; летом пацаны там в футбол гоняли. Он молчит. Я опять с вопросом: «Куда тебе?» Он засмеялся дурным каким-то смехом и хвать меня за руку. «Человеку, - говорит, - который от своих ушел, некуда податься. Куда ни пойди, всюду пустые площадки». И показал рукой на забор. Больше ни слова не сказал, схватился руками за голову и пошел себе. С тех пор я его не видел.

Человек в кожаной куртке замолчал; достал сигарету, похлопал себя по карманам в поисках спичек. Не нашел и обратился к человеку со змеей:

–  У вас спички есть?

–  Зажигалка, - сказал человек со змеей; вынул огромную латунную зажигалку-самоделку и дал ему прикурить. Человек в кожаной куртке козырнул и ушел.

–  Интеллигентный мужчина, - сказала какая-то дамочка.
– На шофера вовсе не похож.

–  Так догоните его, - сказал человек со змеей.
– Он вам бескорыстно отдастся, если, конечно, не побоится переспать с покойницей.

–  Эта тетка верит в загробную жизнь, - сказал какой-то паренек.
– Мадам, двадцать злотых не одолжите? После смерти верну.

Женщина повернулась и пошла прочь, покачивая широкими бедрами. Ноги у нее были прямые и толстые как столбы.

–  О боже, - сказал паренек.
– Тоска, а не ноги.

–  Когда я еще щенком был, - сказал какой-то старик, обводя собравшихся выцветшими глазами, - мне внушали, что все польки - красавицы. Но и это заблуждение рассеялось в прах.

–  А что осталось?

–  Душ, - сказал старичок.
– Ежедневно по утрам я принимаю душ.

–  И это все?

–  Ну конечно. Не могу же я принимать душ дважды в день. Я квартирант, а хозяйка у меня такая стерва, что ей и в преисподней отвели бы отдельную комнату.

Старик кашлянул и ушел, опираясь на палку. Человек, встречавшийся с пьяным в «Приюте моряка» на Брестской, сказал человеку со змеей:

–  Этот пьяница был когда-то отличным парнем. До войны в трамвайном парке работал, стачки организовывал. Прятал людей во время оккупации: евреев под самым носом у немцев в потайном месте укрывал. «Вот придет победа, - говорил нам, - увидите, как жить будем. До черта всего будет, выше горла. С нищетой покончим. Сторицей получим за нужду, что мы в жизни терпели. Дайте только время, загорать будем кверху пузом».

–  Я знаю, что было дальше, - сказал приземистый мужчина с татуировкой.
– Пришла победа, и надо было прорываться, вкалывать как проклятый, стиснув зубы и зажав рот. Другие как-то вырастали, поднимались в гору, а он отстал. То ли способностей маловато было, то ли недопонял чего? И вот - не выдержал: жене по ночам одно говорил, а на собраниях - другое. А потом стал бояться.

–  Да, - сказал знакомый пьяного.
– Потом стал бояться. Боялся, что в конце концов другие уразумеют, какой он липовый партиец. И жил уже только страхом. Партии не понимал.

–  Ежели партийный человек переживает свои сомнения вне партии, он быстро превращается в кучу трусливого дерьма, - сказал мужчина со змеей.
– Мелкая у него душа, маловер он. И к малому стремился; стремления уступали место страху, когда он видел, как мучаются люди. Бывают такие больно уж совестливые; они думают, все, что происходит в стране, лежит на их совести. И этот такой был: мелкая у него душонка, вот и лежит теперь здесь, нажравшись, как старая курва в Чистый четверг. Потом его выперли из партии.

–  Откуда вам все это известно?
– спросил знакомый пьяного.

–  А я сам голосовал за его исключение, - сказал человек со змеей.
– Как-то встретил его вечером. Уцепился за мою руку и стал нудить: «Отчего счастье так далеко проживает? Когда мы туда доберемся? Будем идти стиснув зубы, день не раз ночью покажется, а если и доберемся, хватит ли сил улыбнуться? Нет: мы же чертовски устанем. После диких усилий и успех видится кошмарным сном». «Вот и хорошо, - говорю я ему - завтра собрание: встань и скажи все как есть. Какого черта в себе это душить? Все чертовски устали, но молчать нельзя. Молчание вовсе не золото. Молчание - мерзкая ложь. Самая что ни есть мерзкая». Он как-то странно взглянул на меня: никогда я не видел такого взгляда. Глупо хихикнул и говорит: «Ты чего? Я же просто пошутил. Хотел проверить, настоящий ли ты партиец. А то в последнее время…» Вот тут я дал ему в морду. Он утирал кровь с губ - и ни слова.

Человек со змеей замолчал. Хохотнул неприятно.

–  Чего вы смеетесь, черт побери?
– спросил знакомый пьяного.

–  Да потому что знаю, - сказал мужчина со змеей на плече, - знаю, что все подобные типы так кончают. Если ты не вместе со своей партией, такой конец неизбежен. Ты что, бежишь уже?

–  Да, - сказал знакомый пьяного.
– Чего тут стоять? Все равно ему уж ничем не поможешь.

Они пошли по улице. Запыленные деревья выглядели жалкими, неприглядными. На углу худощавый мужчина в грязном халате торговал мороженым; вокруг толклись ребятишки, растаявшее мороженое текло у них по пальцам. Дети пищали, тянулись к мужчине с мелочью.