Пять имен. Часть 2

— Есть мудрость в словах безумцев и детей — усмехнулся про себя мессер Козимо — истукан, испугавший меня, будто бы изгнал меня из храма, чтобы я мог полюбоваться обворожительной прелестью, которая тем и ценна, что лишена разума. Разве грешно, если я рассмотрю красавицу поближе, вдохну ароматы ее сновидений, или невинно приласкаю ее. Вот если бы на моем месте оказался мой негодный брат Лоренцо, девушке стоило бы поостеречься, я же не причиню ей никакого ущерба.

Словно в ответ на его размышления, Коломба тут же пробудилась от возможно притворного сна, и не закричала, но, напротив, отдалась мессеру Козимо с жаром и приятствием, с такими вывертами и хитростями, каких не ведают и шлюхи из Олтрарно.

Салернские врачи говорят, что сумасшедшие весьма любострастны.

Хитроумная дурочка не позволила мессеру Козимо встать, прежде чем он не одолел шесть перегонов кряду и так измотала его, что он, завершив труд, и извергнувшись в седьмой раз, заснул, как впал в беспамятство, прямо на теле Коломбы.

Дурочка же немедленно поднялась и пошла домой, оставив мессера Козимо на кладбище под грянувшим со всех семи небес проливным дождем, мокрое платье облепило ее изласканное тело и вся она, торжествующая и простоволосая казалась изваянной из струй всепобеждающего ревущего ливня.

После этого случая мессер Козимо, проклиная Виккьо, вернулся во Флоренцию в срок, прежде попросив каноника Сан Джорджо деи Виккьо приглядывать за беспутной Коломбой.

Будучи честным человеком, он тяжело стыдился содеянного, не ожидая от себя такой распутной прыти, молясь, однако, чтобы у преступной слабости его не случилось иных свидетелей, кроме надгробных камней, виноградных лоз и дождя.

Несколько месяцев спустя, каноник прислал мессеру Козимо письмо, в котором сообщал, что Коломба понесла от неизвестного мужчины, и теперь хвастается перед поселянами, что ожидает рождения божественного ребенка по слову ангела.

В ответном послании мессер Козимо просил каноника более не беспокоить его письмами, мол, деньги на содержание дурочки будут приходить в срок, но знать ни ее, ни дитя, он не желает, и если бы открылось имя мужчины, посягнувшего на доверчивую добычу — честь деревенской дурочки, его стоило бы публично оскопить и подвергнуть денежному взысканию с разрушением дома, как издревле поступают во Флоренции и окрестностях с закоренелыми развратниками.

Каноник не осуждал мессера Козимо, ибо нрав его супруги, Контессины из рода Барди был известен даже за пределами Флоренции.

К тому времени помянутая Контессина уже родила мессеру Козимо двух сыновей — Пьетро и через пять лет — Джованни.

От каноника церкви Сан-Джорджо в Виккьо я и узнал историю, произошедшую на виноградниках, ведь клятвы молчания с него мессер Козимо не брал, и не исповедовался ему.

Новелла 7. О хитром промысле

Когда торговая дорога, вымощеная еще римскими легионерами, приводит странников к семи воротам Флоренции, словно ангел-поводырь слепого Товию, сердце путника жаждет вместить те чудеса, которыми славится цветок Тосканы на все стороны света: дома-башни вечно враждующих гербовых семей, кичливо глядящие бойница в бойницу, мосты Каррайя и Рубаканте, вознесенные в вогнутую синеву небес, как языки пламени, гранаты или груди влюбленной женщины, купола Дуомо и Баптистерия, сады, сбегающие по голубым холмам Сан-Миниато, полные глициний, аравийских роз, кувшинок и золотых рыб в обложенных порфиром и мрамором водоемах, пространные площади и лоджию Дворца Приоров, которая населена безгласным племенем мраморных героев и богинь.

Но монна Флоренция обманывает ожидания восхищенных иноземцев, напрасно вы ищете Флоренцию в кварталах богачей, не в парадном платье явлена она людям, живая для живых, она гнушается праздничных нарядов, прекрасная Флоренция в лохмотьях, босоногая, бесстыжая, простоволосая, украшенная всего лишь веточкой мимозы в волосах юной торговки фисташками, смешливой, беспечной и бедной, как ласточка.

Там, где река Арно, как кобылица, стряхивает прочь праздничные дуги богатых мостов с ювелирными лавками и изваяниями, и ночью не прекращают трудов сукновальные колеса и водяные мельницы.

Там, где убогие жилища лепятся друг к другу, словно пчелиные соты, и выглянув из окна, можно пожать руку соседу из дома напротив или выудить кусок мяса из похлебки зазевавшейся хозяйки.

Там, где кричат водоносы, поют и бранятся погонщики ослов, песковозы, монахи-голодранцы и поденные работники.

Там, где завтракают горстью воды из площадного фонтана и пустыми обещаниями, а ужинают черствым хлебом из отрубей и несбыточными надеждами.

Там, где грановитое солнце валится под тяжестью собственного вечернего жара за терракотовые плоские крыши и на небеленых стенах домов греются ящерицы, словно буквы неведомых алфавитов, и остывая, поют, потрескивая, камни, и летучие мыши вторят им немыми арабесками, пугаясь масляных ламп, с которыми выходят в палисады матери, чтобы позвать детей к молитве и ужину.

Там, где на Масленичной неделе мириады белых бабочек знаменуют весну, тысячами являются они из ниоткуда и порхание их и трепет и пыльца с крыльев живым золотом завоевывает дворы и сквозные переулки. Тысячами торжествуют они утром и тысячами гибнут к вечеру, так, что улицы кажутся занесенными снегом, уличные мальчишки сгребают мертвых однодневок в кучи и устраивают потешные костры и, хохоча, носятся среди искр и легких хлопьев пепла — так белые бабочки Флоренции становятся черными и обретают бессмертие.

Там, где женщины в черных шалях ткут на улице, обнажив грудь и спят каменотесы вповалку, сраженные дневным сном, среди раскаленного щебня, и шершни вылетают из разинутого рта заваленной мусором античной мраморной головы сатира.

Там, где прямо в пролеты безымянного моста, словно гнезда береговушек, вделаны ниши — кельи, монахов затворников «murato», питающихся скудными подаянием и дождевой влагой, из года в год их исступленные глаза видят мутные волны Арно и синюю даль холма Сан-Миниато со всеми недоступными им земными радостями цветения и зрелости, увядания и возрождения.

Там — в нищем квартале Олтрарно, среди "gente meccanica" (трудяг, поденных рабочих (прим. переводчика) ищите и найдете монну Флоренцию.

А если не ее, то хотя бы глинобитный дом, нависший над речными водами, как скворечня. Сборщик податей, сер Дзанобий, уж который год пророчил, что вот-вот, как пить дать, гадкая эта лачуга обрушится в Арно и поплывет, будто Ноев ковчег-домовина вместе с его жильцами, куда им, мошенникам и горлодерам, давно дорога!

В покосившейся хибаре жила семья меховщика, шубника и темного человека по имени Андреа Феличе и семья эта поначалу жестоко бедствовала.

Жена скорняка, монна Джемма, была женщиной плодовитой и мудрой настолько, что даже мировой судья порой спрашивал у нее совета.

Она родила мужу девятерых детей, здоровых и красивых, и упорно трудилась в людях, чтобы прокормить, обучить и одеть потомство. Помимо прочего, в уже не раз помянутом селении Виккьо, жила ее родная сестра, Коломба, слывшая безумицей. Монна Джемма знала, что сестра ее очень нуждается, ибо вот уже шесть лет, как растит сына, прижитого от неизвестного мужчины, но ничем не могла помочь ей. Она была ловкой прачкой, швеей, пекаркой, но чаще всего ее приглашали женщины побогаче — смотреть за детьми, потому что монна Джемма слыла самой искусной, нежной и разумной пестуньей во всей Флоренции и не было младенца, который не льнул бы к ней, как Христос к Богоматери.