Пять имен. Часть 2

Говоря это, мессер Ринальдо, ворочаясь на тесной кафедре, будто сивуч в лохани, бряцал вызолоченными шпорами и выставлял напоказ громадный толедский клинок с серебряным эфесом в форме головы Сестры Горгоны с раззявленной пастью и змееголовыми космами.

Багровея лицом, мессер Ринальдо кричал:

— Где прежний титул «dominus»? Где падающие ниц под копыта моего боевого коня рабы, рабыни и рабьи выродки? Мы докатились до того, что дворянский титул покупается шутами и жонглерами потехи ради! От прежних пышных привелегий осталась смехотворная малость — право быть изображенным верхом на коне в церкви, где несчастный, обделенный чернью дворянин обретает покой! Мало того — за один и тот же проступок мы, дворяне, гранды и магнаты, соль и гордость тосканской земли подлежим более суровому наказанию, чем всякая городская разменная мелочь! Вот до чего ваши свободы и права людей доводят!

— О чем говоришь ты? — спросили собравшиеся мессера Ринальдо,

Мессер Ринальдо, взбив пелерину, как петух — оперенье на горле, завопил:

— All dispetto di Dio, potta di Dio! (Ах ты в Бога душу и Бога мать! прим. переводчика.) О чести я вам твержу, глухие вы каплуны, не способные не то, что на добротный мятеж или славную городскую заварушку с грабежом и поджогами, но даже на то, чтобы, как следует прополоть мохнатый лужок под жениными юбками! О чести дворянина, о прекрасном рыцарстве в сияющих доспехах, о безраздельной власти роскошного дворянства, о прежних благословенных временах, когда родившийся в замке мог безнаказанно помыкать тем, кто рожден, как поросенок или теля, в хлеву или, не дай Бог, в яслях, где держат скотину, только потому что его матери-позорнице не хватило места в гостинице! Сколько можно заигрывать с этими оборванцами, ремесленниками, мелкими торгашами, книжными червями — «философами» и прочей сволочью! Не пора ли и нам, флорентийцам отказаться от вздорной и нелепой затеи, именуемой «республикой» и взять пример с жирного, дорогого моему сердцу, благородного рыцарства и дворянства. Почему это я должен думать о том, кто сшил мою одежду, кто вырастил моего коня, кто кормит меня и моих сродников, да еще и сочиняет какие-то межеумочные книжонки или малюет непристойных девок на церковных стенах! Мы вернем власть в городе людям знатным, но для этого нам понадобится сила и хитрость, те из вас, что имеют голос в Синьории могут распорядиться и ввести в город наемные войска. Как я слышал — пара-тройка капитанов удачи со своими веселыми бандами кстати рыщут в окрестностях города и только и ждут, когда им свиснет солидный заказчик! Долой Медичи!

Гости безмолвствовали, нерешительно гася один за другим воровские фонари, облизывая губы и плотнее укутывая вытянутые унылые лица.

— Долой "Установления справедливости" и голосование Совета Добрых Мужей! — закричал мессер Ринальдо дельи Альбицци.

Гости вздыхали, а кое-кто уже бочком-бочком, будто нехотя подвинулся ближе к выходу.

Видя, что замысел его стремительно гибнет, мессер Альбицци, хватил себя кулаком по колену, сорвал с головы берет, закрученный не хуже мусульманского тюрбана и рявкнул в крайней запальчивости:

— Черт с вами, негодяи, прохвосты и захребетники! Все расходы беру на себя!

Расписные балки сводов церкви Сан-Стефано, озаренные дремлющим светом, огласились одобрительными восклицаниями и ликующими рукоплесканиями, нобили немедленно согласились с мессером Ринальдо. Тут поднялся с именной скамьи мессер Микеле деи Барди и сказал:

— Будь проклят Медичи! Чаша его преступлений переполнилась, он довел до смерти, а может быть и опоил дьявольским зельем мою голубку, тихую и преданную Господу старшую дочь мою — Контессу, которую я по недомыслию отдал в жены этому извращенному чудовищу, он заживо спалил собственного брата, даже на похоронах своего отца он приказал звонить благовест, словно в день торжества. Неисчислимы его прегрешения перед богом и людьми и нет прощения Медичи!

Все сошлись на том, что мессер Козимо должен быть арестован и заточен в безвыходную тюрьму Каштановой башни, а затем без суда удавлен в подземелье цепью, как преступник, не заслуживающий снисхождения, а сторонники Республики частью подлежали мучительной прилюдной казни, частью должны были быть обращены в смердов и крепостных рабов, безгласных и отупевших от своего рабства, как слизни и жабы.

В глубинах храма немо смеялось текучим сиянием тело Святого Себастьяна, как магический кристалл напросвет. Служки гасили свечи длинными тушильными шестами. И воск падал со странным слезным плеском на мозаичные полы.

Рассвело и ночные гости разошлись, решив начать смуту через трое суток, по сигналу колокола с дома-башни, принадлежавшего клану Альбицци.

Среди маститых и уважаемых заседателей Синьории тут же сыскался иуда, обещавший отворить ворота для наемников и снять городскую стражу с постов.

На следующий день, когда набожный мессер Ринальдо посетил ординарную обедню в храме Сан-Стефано, удивительного барельефа не было в алтаре, вместо него на каменной кладке слабо проступал прямоугольный контур то ли двери, то ли крышки гроба, но как мессер Альбиццы не простукивал снова холодные камни, никаких каверн или скрытых ходов под ними не обнаружил, а церковный сторож-сиделец при свечном ящике заверил его, что о фигуре Себастьяна отродясь слыхом не слыхивал.

Новелла 14. О Машине Счастья

Давным давно, при короле Якове Арагонском, жил на цветущем и плодоносном острове Мальорке, дремлющем в виноградных ленивых ладонях волн Средиземного моря, молодой придворный по имени Раймон Льюлль.

Будучи наставником наследника короля Мальорки юный царедворец вкушал все доступные земные радости, женился на знатной и достойной женщине, но счастлив не был, потому что его сердце испепеляла страсть к иной красавице, жившей по соседству.

Хозяйку его помыслов звали Амброзия Элеонора ди Кастелло, и за этой донной замечали только один недостаток: она была замужем.

Известие о том, что юный Раймон страдает от любви опечалил Элеонору, она стала всячески избегать преследователя, как раненая лань у потока вод сторонится стрелка из последних сил.

Но Раймон не отступался с упорством отчаяния.

Поначалу он пытался утоллить любовный пламень в ночном разгуле и соколиных охотах, но нигде не было ему спасения от томительного образа недоступной любви.

Раймон всюду настигал красавицу, как тень или пёс, так что бедная Элеонора дни проводила взаперти, осмеливаясь выходить только в храм, в надежде, что хотя бы в святом месте он оставит свои домогательства.

Льюлль, прекрасно владевший пером, лютней и рифмой, слагал в честь Элеоноры проникновенные и сладострастные канцоны, в одной из них он до небес превозносил ее лебяжье-белые груди, сравнивая их совершенные всхолмия с прелестными пленниками в темнице парчи и бархата.

Однажды, когда Элеонора, как обычно, пошла к мессе, Раймон обезумел настолько, что ворвался в собор верхом на кровном андалузском коне, выкрикивая имя любимой и слова полные любовного беснования и неразделенной боли.

Прихожане и священники обмерли от кощунства, храпел и ронял пену с узорных удил конь, вызмеив напруженную шею, и навстречу святотатцу бледная, как пеклеванный хлеб, поднялась с молитвенной скамеечки Элеонора и произнесла так, что слышали все:

— Безрассудный вымогатель, вы не спали ночей, вы разжигались похотью, вы посылали воров, чтобы они похищали очески моих волос и ленты с моей груди. Сейчас вы решились на осквернение храма. Что ж, вы тронули мое сердце. Вы заслужили награду. И сейчас вы получите ее. Всю. Без остатка.

С этими словами донна Элеонора обвела спокойным взором прихожан, и, не дрогнув, распустила шнуровку своего платья, обнажая до пояса грудь.

Юный Раймон Льюлль тотчас же рухнул с седла на соборные камни, потому что левая грудь донны ди Кастеллани, открывшаяся его взгляду, была почти полностью съедена уродливой раковой опухолью, которая причиняла мужественной красавице тяжкие страдания и являлась страшным залогом ее ранней могилы.

Неделю спустя Раймон Льюлль навсегда покинул суеты и увеселения королевского двора и стал вести почти что отшельническую жизнь, допуская до себя лишь тех, кто алкал знаний.

На зеленом склоне каталонского холма он выстроил тростниковую хижину, где и проводил время в покаянии, посте, молитве и размышлениях.

Льюлль имел видения и ему открывались ключи четырех стихий.

Также он занимался изучением наречия и письма Аравии Счастливой, чтобы впоследствии обращать в истинную веру последователей ложного пророка Магомета, ведь, как говорил Льюлль — нельзя обвинять в неправоте народ, обычаев и языка которого ты не знаешь и не в силах уразуметь.