Пять из пяти

— И не слышно ничего… Где этот… старший?

— А я вижу, — сказала Вероника. — Везут…

Я в клетке. Черенком ложки рисую на сером бетоне пола круги. Они получаются неровные, то растянутые, то сплющенные. Иногда проведённая мною линия переходит в спираль, на втором витке я обрываю рисунок.

Мне мешают. В соседней клетке суета. Шум. Крики.

Вероника и Рыжий раздели Повара. Но от Повара-то шума никакого. Он не сопротивляется, он бормочет что-то себе под нос и иногда тихо стонет.

— Тебя, думаю, и на сцене разденут, — говорит ему Вероника. — Как же иначе тебя приготовить? Привыкай, окорок!

— Гад! — радостно орёт Рыжий. — Голый! Голый гад!

Кто-то из них (всё-таки Вероника, полагаю) смачно шлёпает Повара по заднице.

— Ну, зачем вы так? — упрекает их Повар. — Для чего же глупости эти? Вы мешаете мне, а мне так много ещё нужно сделать…

— Ремнём его! — радуется Рыжий.

— Так нельзя, — возражает Вероника. — Мы артисты, мы не охранники. Нам нельзя бить. Да и следы останутся.

— Да кому он нужен! Кто его зад проверять будет?

— Меня, конечно, разденут перед выступлением, — еле слышно шепчет Повар. — Тут-то всё и обнаружится… Вас накажут, друзья мои. Вероника, я люблю тебя и всегда любить готов. Только оставь меня, не тереби понапрасну член мой. Если б вы знали, что в душе моей творится, что переживаю я сейчас…

— А зачем ты в артисты пошёл?! — наседает на беднягу разбушевавшаяся Вероника. — Ты же и вправду поваром был. А зачем это повару от плиты да на сцену идти? Не было такого, и быть не может, чтобы по доброй воле кашевар да по проклятой театральной стезе пошёл. Мы не обманешь, пузан. Жопу-то такую не на баланде театральной наел!

И снова я услышал шлепок.

— Пустите же! — взмолился Повар. — Не обнажайте мне интимных мест, ибо они только для сцены.

— Ишь, заговорил как! — воскликнула Вероника. — А ну, признавайся, от каких грехов в клетке прячешься? Кого ты на кухне своей отравил?! Вот я тебя сейчас!..

Не знаю, что они там удумали сделать с Поваром. Кажется, с ним ничего нельзя уже было сделать.

Да только шум привлёк внимание охранника. Он, похоже, в наши края и не собирался, и не пошёл вовсе, если бы слышал только крики (к кикам-то он привык). Но вот шлепки и возня странная — это в новинку ему было, а новинки охранников раздражали, поскольку мешали спокойному и ровному течению дежурств.

Дежурил в тот день не Боцман, а какой-то новенький (поджарый, рослый — новых для чего-то набирать стали). К проказам актёрским непривычный.

Охранник с необычной для представителей его профессии резвостью вбежал в камеру, врезал больно Рыжему (как же тот взвыл!), а Веронику, схватив за волосы, вытащил в коридор.

— Вы так добры, — прошептал вслед охраннику Повар. — Позвольте пригласить вас на моё представление.

— Кретины! — пыхтел охранник, отбиваясь от разъярившейся Вероники. — Возись с вами… Да если хотите знать…

— Это удивительное представление, — Повар бормотал себе под нос, расхваливая будущий свой спектакль, и не обращая при этом внимания на то, что охраннику решительно наплевать и на его слова, и на все будущие представления клуба, да и, пожалуй, на самого Повара, коего он спас от домогательств коллег по актёрскому цеху исключительно из соображений поддержания дисциплины и порядка, а не отнюдь не из-за уважения к артисту или, тем более, не из-за любви к нему. — Это совершенно необычное представление. Сначала, представьте, меня разденут. Но не так, как сейчас. Вовсе не так! Это не для глупых проказ, к которым я и сам когда-то имел склонность, да теперь вот совершенно охладел, а совсем для другого. Для великого действа, священного, можно сказать! Я почему теперь так вял и малоподвижен? Вовсе не из-за комплекции своей и не из-за некоторого смятения чувств, которое, признаться, я испытываю. Я сосредоточен на одном, и одно направлении мысли…

— Заткнись! — заорал охранник.

Вероника, изловчившись, заехала ему ногой по гениталиям.

— Швабра крашенная!

Охранник застонал и согнулся в полупоклоне.

— Вот нет у тебя уважения к личной жизни, — сказала ему Вероника и, подмигнув мне (я бросил на минуту чертёжные свои работы — свара эта совсем замучила меня и окончательно испортила мне настроение… просто сидел на полу и смотрел по сторонам), прошла по коридору, подчёркнуто вульгарно раскачивая бёдрами.

— Нет уважения, — повторила она, дойдя до поворота, за которым (чуть в стороне от прочих) была её клетка. — Потому что ни у кого тут личной жизни нет. Если у человека есть личная жизнь — ему ваша слава вонючая не нужна. А меня вся личная жизнь закончилась, вот я с вами, дураками, и мучаюсь. Рыжий, чего ради я с вами мучаюсь?

— С нами хорошо! — всхлипнув и рукавом вытерев нос, крикнул ей Рыжий (охранник здорово заехал ему кулаком… нет, не правильно, не правильно охранник поступил — сезон уже открыт, и Рыжего с опухшим носом на сцене заменить некем…). — Знала бы ты, с какими людьми!..

"Знаю" крикнула (уже из камеры) Вероника.

И с грохотом захлопнула дверь.

— Везут… Теперь и вы увидите. Это точно он.

Свет стал слабее, бледнее.

"Выход" услышал я снова измучивший меня прежде всякого представления голос старшего распорядителя. "Дружно, все вместе! Двое — на авансцену, клоуны — по бокам от платформы. Ассистенты осторожно двигают чан… Осторожно, идиоты! Скульптора не облейте!"

Занавес приглушённого сета стал прозрачен, почти пропал, исчез, растворился в воздухе — и я увидел, как выходит на сцену, медленно и синхронно вышагивая в странном марше сомнамбул удивительная процессия.

Впереди шли сине-оранжевые клоуны с факелами в руках. За ними — ассистенты в белых трико…

— Бескровное, — прошептал Рыжий.

…За ними, толкаемая сзади рабочими в серых комбинезонах, с грохотом катилась большая, широкая платформа с закреплённой на ней конструкцией из толстых металлических труб, скреплённых и сваренных в виде буквы "П".

— На турник похоже, — заметил Рыжий. — Слабовато, фантазии мало. У Карлика, бессмертного нашего, и то посложней, позамысловатей реквизит был.

К перекладине подвешен был обнажённый Повар. Запястья его прикручены были к трубе прочными кожаными ремнями, страховочная ременная петля захватывала грудь Повара.

Повар улыбался кривой и вымученной улыбкой, дышал тяжело и сипло, выхаркивая иногда себе на подбородок липкую, тягучую слюну. Ноги его болтались в воздухе, тело — белое, жирное, в голубых прочерках подступивших близко к коже вен, провисло, обвисло, тяжким, больным мешком висело над платформой, складками тянулось вниз.

Повар крикнул:

— Немного же!..

"Отсебятина!" тут же отреагировал старший распорядитель. "Господи, ну неужели нельзя такой просто текст выучить? Дилетант! Болван! Скульптор — не мешкать!"

Скульптор шёл за рабочими, что толкали платформу. А за скульптором четыре ассистента в зелёных резиновых гидрокостюмах осторожно катили огромный чугунный котёл на деревянных подставках с деревянными же, прочными колёсами.

Из котла столбом валил пар, так что яркий свет на сцене (лучи прожекторов от краёв, от кулис — сошлись к середине, высвечивая то место, где и остановилась платформа).