Пять поросят
Шрифт:
Пуаро подсказал:
– Мисс Уильямс, Филипп Блейк…
Серьезное выражение лица Анджелы Уоррен на миг смягчилось. На лице появилась улыбка.
– Мисс Уильямс… Трудно поверить, что твоя собственная гувернантка могла бы совершить убийство. Она была всегда настолько невозмутима, исполнена чувства справедливости… Да, она ненавидела Эмиаса, как и всех мужчин. И была предана Кэролайн, готова ради нее на все. Но достаточно ли этого, чтобы убить? Конечно, нет!
– Разумеется, совсем недостаточно.
Анджела продолжала:
– Филипп Блейк? – и, какое-то время помолчав, сказала спокойно: – Если говорить о вероятности, то, думаю, он – личность, наиболее подходящая для совершения преступления.
Пуаро заметил:
– Интересно, мадемуазель Уоррен. Могу ли я спросить, что вас побуждает так думать?
– Ничего определенного. Но из того, что мне припоминается о нем, можно сказать, что это человек с довольно ограниченным воображением.
– А ограниченное воображение ведет к убийству?
– Оно может подтолкнуть к тому, чтобы разрешать трудности насилием. Мужчины подобного рода находят определенное удовлетворение в таких поступках.
– Да, наверное, вы правы… Гм… Это, несомненно, очень личная точка зрения. И все же, мадемуазель Уоррен, этого как будто недостаточно. Необходимо еще что-то. Какой мотив мог быть у Филиппа Блейка?
Анджела Уоррен не сразу ответила. Некоторое время она угрюмо смотрела на пол.
Эркюль Пуаро спросил:
– Ведь он был лучший друг Эмиаса Крейла?
Анджела утвердительно кивнула.
– Однако вы чем-то взволнованы, мисс Уоррен. Вы мне еще не все сказали? Возможно, они были соперниками по отношению к Эльзе?
Анджела покачала головой.
– О нет, не Филипп.
– В чем же тогда дело?
Анджела Уоррен сказала:
– Видите ли, иногда некоторые вещи приходят тебе в голову вдруг, через несколько лет… Сейчас я вам объясню. Когда мне было одиннадцать лет, кто-то мне рассказал сказку. Она показалась странно бессмысленной. Я над ней не задумывалась – в одно ухо вошла, в другое вышла. Но два года тому назад, сидя в театре, я почему-то вспомнила эту сказку и была так поражена, что сказала вслух: «Теперь я поняла смысл сказки о рисовом пудинге…» Хотя никакого прямого намека в пьесе не было, вообще ничего не было на эту тему.
– Я вас понимаю, мадемуазель.
– Тогда вы поймете и то, что я вам сейчас скажу. Как-то мне довелось жить в гостинице. Однажды, когда я шла по коридору, открылась дверь, и из комнаты вышла знакомая женщина. То была не ее комната, и об этом красноречиво свидетельствовало выражение ее лица. И я вдруг поняла выражение, которое я видела на лице Кэролайн, когда однажды ночью в Олдербери встретила ее, когда она выходила из комнаты… Филиппа Блейка. – Анджела приблизилась, предупреждая слова Пуаро: – Тогда, вы понимаете, я знала некоторые вещи – в том возрасте девочки кое-что знают. Но я не могла и подумать… Кэролайн, выходящая из спальни Филиппа Блейка, была для меня тогда ни больше ни меньше, чем Кэролайн, выходящая из спальни Филиппа Блейка. Это могла быть и комната мисс Уильямс, и моя… Но мне запомнилось выражение ее лица. Удивительное выражение, которого я тогда не поняла. Я постигла его только в ту ночь в Париже, когда снова увидела такое же выражение лица у другой женщины…
– Ваши слова, мадемуазель Уоррен, – заметил Пуаро с сомнением, – немного удивляют. У меня создалось впечатление, что ваша сестра не нравилась Филиппу Блейку и что он всегда относился к ней с неприязнью.
– Знаю. Не могу вам дать никакого объяснения, но так было.
Пуаро слегка покачал головой. В самом деле, во время встречи с Филиппом Блейком у него закралось подозрение, что там что-то не так. Его неприязнь к Кэролайн представлялась теперь искусственной. Пуаро вспомнил подробности беседы с Мередитом. «Фил был разочарован, когда Эмиас женился на Кэролайн. Он не ходил к ним больше года…» Возможно, Филипп Блейк был влюблен в Кэролайн. И его любовь в то время, когда она выбрала Эмиаса, превратилась в горечь и ненависть?.. Да, Филипп был слишком нервозен, слишком настроен против нее. Что же, однако, чувствовал Филипп Блейк шестнадцать лет тому назад?
Анджела Уоррен продолжала:
– Я до сих пор не понимаю, что же тогда случилось. У меня нет опыта в любовных делах, со мной не было ничего подобного. Я рассказала вам об этом на всякий случай, вдруг это как-то связано со всем, что произошло…
Часть вторая
Рассказ Филиппа Блейка
Письмо, которое было в конверте:
«Уважаемый мсье Пуаро!
Выполняю свое обещание и посылаю изложение событий, связанных со смертью Эмиаса Крейла. Должен обратить Ваше внимание на то, что по прошествии стольких лет может статься, что мои воспоминания не совсем точны. Но я записывал все так, как смог вспомнить.
«Заметки о ходе событий, предшествовавших убийству Эмиаса Крейла 19 сентября…
Моя дружба с покойным завязалась в далеком прошлом и продолжалась всю жизнь, до трагического дня его смерти. Дома наши стояли рядом, а отцы дружили. Эмиас Крейл был старше меня на два года. Мальчишками мы играли вместе, хотя и не учились в одной школе. Что касается его человеческих качеств, я чувствую себя обязанным изложить свои наблюдения о его характере и взглядах на жизнь.
С самого начала замечу: для тех, кто хорошо знал Эмиаса Крейла, мысль о его самоубийстве просто смешна. Крейл никогда не покончил бы с собой. Он очень любил жизнь! Утверждения защиты во время процесса, что Крейла мучила совесть и потому он принял яд, абсолютно абсурдны для всех, кто знал этого человека. Должен сказать, что в сознании Крейла не
Кэролайн Крейл я также знал много лет. Познакомился с ней еще до замужества, когда она приезжала в Олдербери. Она была в то время довольно нервной девушкой, у которой иногда проявлялись вспышки гнева, девушкой, не лишенной привлекательности, но с которой трудно ужиться.
Она сразу же влюбилась в Эмиаса. Не думаю, что он также полюбил ее, но обстоятельства заставляли их часто встречаться, к тому же Кэролайн была очень мила. В конце концов они обручились. Лучшие друзья Эмиаса скептически смотрели на этот брак: им казалось, что Кэролайн ему не пара. Это создавало некоторую напряженность между женой Крейла и его друзьями в первые годы. Но Эмиас и не думал отрекаться от своих товарищей в угоду жене. Спустя несколько лет мы с ним были в таких же отношениях, как и раньше, и я снова часто стал наведываться в Олдербери. Могу еще добавить, что я был крестным отцом их дочери Кэролайн. Это свидетельствует, по-моему, что Эмиас считал меня своим лучшим другом, и дает мне право говорить от имени человека, который никогда уже не сможет этого сделать.
Но вернемся к основным событиям, о которых Вы меня просили написать. Я прибыл в Олдербери (об этом свидетельствует пометка в старой записной книжке) за пять дней до преступления, то есть 13 сентября, и сразу же почувствовал какую-то напряженность. В доме жила и мисс Эльза Гриер, портрет которой писал Эмиас. Здесь я впервые увидел Эльзу, хотя слышал о ее существовании раньше. За месяц до этого Эмиас с восхищением рассказывал мне, что познакомился с прекрасной девушкой. Я заметил шутя: „Смотри, старина, ты снова потеряешь голову“. Он назвал меня болваном. Мол, кроме натуры для портрета, она не представляет для него никакого интереса. Я ему ответил: „Не болтай! Я уже слыхал от тебя подобное…“ А он: „На этот раз все по-другому“. На что я сказал довольно цинично: „У тебя каждый раз все по-другому“. Вид у Эмиаса был тогда встревоженный. „Ты не понимаешь, – сказал он. – Ведь она еще девочка, почти ребенок“. И добавил, что у нее современные взгляды и что она совсем лишена старомодных предрассудков. „Она честная, искренняя и реальная, земная, – заявил он. – И ее совсем ничто не страшит!“
Про себя я подумал, что на этот раз Эмиас определенно плохо кончит. Но ничего не сказал.
Несколькими неделями позже я услыхал: Эльза Гриер безумно влюблена, Эмиас явно недооценил ее, принимая за несмышленыша. Люди начали хихикать, заявляя, что Эльза купается в деньгах, знает, чего хочет, и всегда этого добивается. Некоторые задавались вопросом, – а что по этому поводу думает жена Крейла, на что следовал ответ: она уже давно привыкла к подобным вещам. Другие, возражая, заявляли, будто слышали, что она дьявольски ревнива и создала Крейлу такую невозможную жизнь, от которой волей-неволей пустишься в загул.
Я пишу об этом, ибо считаю важным для освещения событий, которые пытаюсь изложить с максимальной полнотой.
Конечно, мне не терпелось собственными глазами увидеть Эльзу. Как оказалось, она была действительно красива и привлекательна. Но, к моему удивлению, на этот раз Эмиас Крейл оказался не таким веселым и оптимистичным, как обычно. Я сразу заметил явные признаки переутомления – капризы, внезапная апатия и вообще нервозность и раздражительность. Эмиас обрадовался, увидев меня, и сказал, как только мы остались одни: „Слава богу, что ты приехал, Фил. Жить в доме с четырьмя женщинами!.. Для какого угодно мужчины этого достаточно, чтоб сойти с ума. Если они возьмутся за меня все четверо, то отправят в сумасшедший дом“.
Атмосфера там была действительно напряженная. Кэролайн слишком переживала всю эту историю и реагировала на нее бурно. Обычно вежливая, тактичная, она обращалась с Эльзой Гриер грубее, чем можно было себе представить, хотя и не позволяла себе сказать хоть одно оскорбительное слово. Что касается Эльзы, то она вела себя явно с вызовом. Эльза была любима, она это знала, и никакие правила хорошего тона не сдерживали ее бесстыдства. В результате Эмиас большую часть дня работал, а в перерывах пикировался с Анджелой. Их отношения обычно были дружеские, хотя они и подшучивали друг над другом и перебранивались. Но теперь… Во всем, что делал или говорил Эмиас, сквозило, что его терпение вот-вот лопнет.
Была еще гувернантка. „Кислая старая дева, – говорил о ней Эмиас. – Она меня терпеть не может!.. Сидит со сжатыми губами и постоянно меня осуждает“. Потом взорвался: „Черт бы побрал этих женщин! Мужчине, если он желает покоя, не стоит связываться с женщинами!“ – „Тебе не стоило жениться, – сказал я ему. – Такой человек, как ты, не должен быть опутан семейными обязанностями“. Он мне ответил, что теперь уже поздно говорить об этом. И прибавил, что, несомненно, Кэролайн была бы рада избавиться от него. В этом я увидел первый сигнал того, что назревает нечто необычное. „Что ты имеешь в виду? Неужели у тебя в самом деле что-то серьезное с Эльзой?“ Он ответил: „Она хороша, ведь так? Иногда мне кажется, что лучше бы ее никогда не встречать“. Потом он сказал с усмешкой: „Я надеюсь, все станет на свои места в конце концов. И ты должен признать, этот портрет – прекрасная штука“.
Он говорил о портрете Эльзы, над которым работал. Несмотря на свою недостаточную компетентность в живописи, я все же понял, что это в самом деле будет вещь высокого класса. Когда Эмиас писал, он перевоплощался. Несмотря на свою привычку ворчать, хмуриться, ругаться, иногда даже бросаться кистями, в те минуты он был на самом деле счастлив, необыкновенно счастлив.
Возвратившись домой, он не мог спокойно воспринимать враждебность, возникшую между двумя женщинами. Эта неприязнь достигла своей кульминации семнадцатого сентября. Завтрак оказался для нас тяжким испытанием. Эльза слишком, я считаю, обнаглела. Единственное подходящее здесь слово. Она подчеркнуто игнорировала Кэролайн, обращаясь только к Эмиасу, словно они были одни. Кэролайн непринужденно, весело беседовала со всеми, иногда ловко вставляла шпильки, но совсем безобидные. Ей не была присуща фальшивая искренность, искусством которой владела Эльза Гриер.
Взрыв произошел в гостиной, после ленча. Я сделал замечание насчет изящной скульптуры из полированного бука – весьма своеобразной работы. Кэролайн сказала: „Это произведение одного молодого норвежского скульптора. Мы с Эмиасом восхищены им и собираемся навестить его следующим летом“.
Эта спокойная уверенность, очевидно, оказалась невыносимой для Эльзы, она сразу же выпалила: „Эта комната приобрела бы лучший вид, если ее обставить надлежащим образом. Здесь слишком много мебели. Когда я перееду сюда – все это старье выброшу, оставлю только две-три хорошие вещи. Занавески повешу, наверное, медного цвета. – Она повернулась ко мне и спросила: – Вам не кажется, что так будет лучше?“
Я не успел ответить, как заговорила Кэролайн, голосом нежным, бархатным, но с угрожающей интонацией: „Вы намереваетесь купить этот дом, Эльза?“ Эльза рассмеялась и сказала: „Зачем нам прикидываться? Будем искренними, Кэролайн, вы хорошо знаете, что я имею в виду!“ Кэролайн ответила: „Понятия не имею“. – „Не будьте наивной. Мы с Эмиасом любим друг друга. Это не ваш дом, это дом его. И когда мы поженимся, я буду жить с ним здесь!“ Кэролайн сказала: „По-моему, вы с ума сошли“. – „О нет, – ответила Эльза. – Это не так, и вы это хорошо знаете. Не лучше ли быть откровенными друг с другом? Мы с Эмиасом влюблены – это вы видите достаточно хорошо. Вам остается только одно – вернуть ему свободу“. – „Я не верю ни единому вашему слову“. Но голос Кэролайн звучал неубедительно. Удар Эльзы был точен и пробил ее щит.
В этот момент в комнату вошел Эмиас. Эльза сказала со смехом: „Если вы не верите мне, спросите его“. – „Я спрошу его! Эмиас! Эльза говорит, что ты хочешь вступить с нею в брак. Это правда?“ Бедный Эмиас! Мне было жаль его. Человек оказывается в смешном положении, когда становится участником подобной сцены. Он покраснел, начал кричать на Эльзу, какого, дескать, черта она болтает. „Так это правда?“ – спросила Кэролайн. Эмиас не ответил. Не говоря ни слова, он силился просунуть палец за воротник рубашки. Так он делал всегда, когда попадал в затруднительное положение. Потом, стараясь держать себя с достоинством, сказал: „Я не считаю нужным говорить об этом“. – „Нет, мы будем об этом говорить!“ Тогда вмешалась Эльза: „Мне кажется, что честнее по отношению к Кэролайн сказать ей всю правду“. Кэролайн спросила, слишком даже спокойно: „Это правда, Эмиас?“ Эмиас казался немного пристыженным, как и любой мужчина, прижатый женой к стенке. „Правда-то оно правда, но я не хочу сейчас об этом говорить“. После этого он повернулся и быстро вышел из комнаты.
Я поспешил за ним. Не хотелось оставаться с женщинами. Я догнал его на веранде. Эмиас ругался. Мне не приходилось слышать, чтобы человек ругался с таким вдохновением. Затем он бросил со злостью: „Не могла помолчать! Почему, черт бы ее побрал?! Увидишь, какой теперь здесь будет взрыв! А я должен кончать свою картину, ты слышишь меня, Фил? Это самое лучшее, что я когда-либо сделал. И эти глупые женщины своими ссорами хотят все испортить!“ Я не мог скрыть улыбки. „Между нами говоря, старина, ты все это сам заварил“. – „Это ты мне говоришь! – застонал он. – Ты должен признать, Фил, что нельзя осуждать человека, если он теряет голову ради нее. Кэролайн должна это понять“.
На мой вопрос, что будет, если Кэролайн проявит стойкость и не согласится на развод, он не обратил внимания. Его мысли уже куда-то улетели. Я повторил вопрос, и Эмиас равнодушно ответил: „Кэролайн не станет желать мне зла. Ты не поймешь этого, дружище“. – „Но ведь у вас ребенок“. Он взял меня за руку: „Фил, дорогой мой, послушай! Я знаю, у тебя добрые намерения, но не стоит читать мне нотации. Я улажу все дела, все будет в порядке. Вот увидишь!“
Вот какой был Эмиас со своим неисправимым оптимизмом. Он закончил почти веселым тоном: „К черту всех этих женщин!“ Не знаю, что бы он еще сказал, если бы на веранде неожиданно не появилась Кэролайн. На голове у нее была шляпа темного цвета, с большими опущенными полями, в которой она казалась довольно забавной. Ровным голосом она сказала: „Сними пиджак, Эмиас, он весь испачкан красками. Мы идем к Мередиту пить чай. Или ты забыл?“ Эмиас вытаращил глаза и пробормотал: „Да, да, я и забыл. Конечно, пойдем“. Кэролайн подошла к клумбе и начала срывать цветы.
Эмиас медленно пошел в дом.
Кэролайн обратилась ко мне. Она говорила всякую бессмыслицу, что будет хорошая погода, что сейчас, видимо, много скумбрии в море, и можно было бы Эмиасу, Анджеле, мне – всем пойти на рыбалку… У Кэролайн была исключительная сила воли, и она прекрасно владела собой. Не знаю, тогда ли уже у нее созрело решение убить его, но меня это не удивило бы. Кэролайн Крейл была опасной женщиной. Я понимал, что она не склонна примириться со сложившимся положением, но почему-то подумал, что она сочла за лучшее вести себя сдержанно.
Вскоре подошли другие. У Эльзы был дерзкий и в то же время торжествующий вид. Мне она не нравилась – не люблю бурных женщин. Но должен признать, что в тот день она была необыкновенно красива. Женщины как будто хорошеют, когда достигают своей цели. Кэролайн не обращала на нее внимания. Я решил, что она либо согласится с неизбежностью разрыва, либо будет вести себя как ни в чем не бывало, уверенная в том, что Эмиас все равно к ней вернется.
Некоторую разрядку в тот момент внесла Анджела. Выйдя из дома, она заявила мисс Уильямс, что и не подумает менять юбочку, что юбочка на ней очень хорошая, что она очень нравится дяде Мередиту. В конце концов мы отправились. Кэролайн шла с Анджелой, я с Эмиасом, а Эльза одна.
Не могу четко вспомнить всех событий того дня, все затуманено в моей памяти. Помню, Мередит вышел нам навстречу. Мы, кажется, прогулялись по саду. Потом я долго беседовал с Анджелой о дрессировке фокстерьеров для ловли крыс. Анджела съела много яблок и все время угощала меня. Потом пили чай под огромным кедром. Мередит, помню, был встревожен. Я думал, что Кэролайн или Эмиас что-то ему рассказали. Он смотрел на Кэролайн с подозрением, потом внимательно поглядел на Эльзу. Он казался глубоко обеспокоенным. Понятное дело, Кэролайн нравилось, чтобы Мередит был у ее ног – преданный друг, который никогда не зашел бы слишком далеко. Такова уж была ее натура.
После чая Мередит наспех обменялся со мною несколькими словами: „Послушай, Фил, Эмиас не может так поступить!“
Я сказал: „Не ошибись, он собирается сделать именно это“. – „Он не может оставить жену и ребенка и уйти с Эльзой… Он намного старше ее. Ей же не больше восемнадцати“. Я сказал ему, что мисс Гриер – девушка двадцати лет, с достаточным жизненным опытом. „Но все равно она страшно молода, она не сознает, что делает“. Бедняга Мередит! Вечно он со своим донкихотством. Я ему сказал: „Не волнуйся, она знает, что делает и чего хочет“. Это все, что мы успели друг другу сказать. Думаю, что Мередита взволновала мысль, что вскоре Кэролайн может оказаться брошенной. После развода она могла ожидать, что преданный Мередит женится на ней. Но Мередиту, по-моему, больше нравилась безнадежная любовь. И признаюсь, эта сторона событий меня слегка забавляла.
Довольно странно, но я очень туманно припоминаю наш визит в лабораторию Мередита. Ему нравилось всем демонстрировать свое хобби. Мне лично оно всегда казалось скучным. Кажется, я присутствовал, когда он прочитал целый трактат о свойствах цикуты, но как следует я не помню. И я не видел, как Кэролайн брала яд, она была слишком ловкой женщиной. Но вспоминаю, как Мередит читал нам отрывок из Платона о смерти Сократа. По моему мнению, он очень нудный. Классики мне всегда были как-то не по нутру.
Больше ничего особенного не припоминаю из этого дня. Помню, что Эмиас снова повздорил с Анджелой; для нас ссора послужила своего рода отвлечением, избавила от других осложнений. Анджела побежала спать обиженная, бросив на ходу, что она с ним расквитается. Она объявила, что обрадуется, если он отправится в мир иной, пожелала ему заболеть проказой и, кроме того, сказала, что хочет, чтобы к его носу прилипла сосиска и он не смог бы ее оторвать. Помню, что все очень потешались над этим зловещим набором пожеланий.
Кэролайн тоже немедленно пошла спать. Мисс Уильямс пошла вслед за своей ученицей. Эмиас и Эльза вместе исчезли в садике. Я оказался лишним и потому пошел побродить в одиночестве.
На следующее утро проснулся поздно. В столовой никого не было. Удивительно, как припоминаются отдельные вещи! Хорошо помню вкус почек, жаренных на сале, удивительно аппетитных! Потом я слонялся по дому, курил. Встретил мисс Уильямс, сбившуюся с ног в поисках Анджелы. Она злилась, потому что Анджела должна была сидеть и зашивать порванное платье. Возвратившись в холл, я услыхал разговор Эмиаса и Кэролайн в библиотеке, довольно громкий. Кэролайн сказала: „Ты и твои женщины… В один прекрасный день я убью тебя!“ Эмиас ответил: „Не говори глупости, Кэролайн“. – „Я говорю совершенно серьезно, Эмиас“, – сказала она. Я не хотел больше слушать, ушел и около террасы встретил Эльзу. Она сидела в шезлонге, под окном библиотеки, окно было открыто. Я думаю, что она слышала все происходящее внутри. Увидев меня, Эльза улыбнулась, взяла меня за руку и сказала: „Какое чудесное утро, не правда ли?“
Для нее утро явно казалось чудесным, я в этом не сомневался. Она видела только свою цель и шла к ней напролом. Мы разговаривали на террасе минут пять, потом я услыхал, как сильно хлопнула дверь библиотеки. Явился Эмиас. Лицо у него было багровое. Он бесцеремонно схватил Эльзу за плечи. „Пойдем, время позировать. Я хочу заняться картиной“. – „Очень хорошо, – сказала Эльза. – Я только схожу наверх, возьму пуловер. Довольно прохладный ветер“. И побежала в дом. Я ждал, скажет ли мне что-нибудь Эмиас, но он только вздохнул: „Ох, эти женщины!“ Я ему ответил: „Не падай духом, старина“. Больше ни один из нас не проронил ни слова, пока снова не вышла Эльза.
Вдвоем они спустились в „сад-батарею“. Я зашел в дом. Кэролайн стояла в холле. Казалось, она даже не заметила моего появления. Иногда это с нею случалось – женщина как будто вырывалась из окружающей среды и погружалась в себя. Мне показалось, что она прошептала: „Слишком жестоко…“ Потом поднялась наверх, так меня и не замечая, как это бывает с человеком, погруженным в какие-то мысли. Я предполагаю, хотя у меня нет никакого права утверждать это, что она пошла за цикутой. Возможно, именно в этот момент она решилась на свой поступок.
В это время зазвонил телефон. В некоторых домах ждут, пока подойдет ответить слуга, но я так часто бывал в Олдербери, что поступил как свой человек в доме. Я поднял трубку и услыхал голос своего брата Мередита. Он взволнованно сказал, что обнаружил пропажу цикуты. Нет надобности повторять все, что теперь для всех понятно. Но новость была достаточно неожиданная, я растерялся. Мередит все что-то говорил дрожащим голосом, я услыхал чьи-то шаги на лестнице и быстро сказал своему брату, чтобы он немедленно пришел ко мне. Сам же отправился ему навстречу. Вы, наверное, не знаете топографии нашей местности. Должен вам сказать, что кратчайший путь от одного поместья к другому лежит через заливчик, который мы переплывали на лодке. Я спустился по тропинке к маленькой пристани. Чтобы попасть туда, нужно было пройти вдоль стены „сада-батареи“. Проходя, я услыхал голоса Эмиаса и Эльзы. Они казались веселыми и беззаботными. Эмиас заметил, что стоит на удивление жаркий день (в самом деле, было слишком душно для сентября), а Эльза сказала ему, что там, где она сидит, на стене, дует холодный ветер с моря. „Я совсем застыла. Может, отдохнем немного, любимый?“ Я услыхал крик Эмиаса: „Ни за что на свете! Сиди и потерпи еще немного. Ты же крепкая девушка. К тому же дело идет прекрасно, поверь мне!“ Затем – голос Эльзы: „Жестокий!“ И ее смех…
Мередит приближался с противоположного берега, налегая на весла. Он привязал лодку и стал подниматься по ступенькам. Был очень бледен и встревожен. „У тебя голова лучше, Филипп, что я должен делать? Цикута очень опасна“. – „Ты уверен, что она исчезла?“ Мередит всегда отличался рассеянностью, возможно, потому я и не среагировал на все это с надлежащей серьезностью. Он подтвердил, что вполне уверен. Накануне бутылка была полная. Я еще переспросил: „И ты не представляешь, кто мог это сделать?“ Он ответил отрицательно и спросил, что об этом думаю я, не мог ли, мол, сделать это кто-либо из слуг. Я высказал мысль, что эта возможность маловероятна. Ведь дверь там всегда заперта. „Всегда“, – согласился он. А потом начал что-то болтать об окне, которое якобы было приоткрытым на несколько дюймов. Кто мог туда залезть? „Случайный вор?“ – предположил я скептически. „Мне кажется, Филипп, – сказал он, – здесь что-то значительно серьезнее“.
Он допытывался, что я думаю. Я ответил, что если он уверен в пропаже, то, наверное, яд взяла либо Кэролайн, чтобы отравить Эльзу, либо Эльза, чтобы избавиться от Кэролайн и заполучить Эмиаса.
Голос Мередита задрожал. Он сказал, что мои предположения абсурдны, мелодраматичны и не могут быть правильными. „Во всяком случае, – сказал я, – цикута-то исчезла. Какое тут дашь объяснение?“ Понятно, он не мог объяснить. Он, по сути, думал то же самое, что и я, но ему не хватало смелости назвать вещи своими именами.
Мередит спросил снова: „Что нам делать?“ И я, болван, ему ответил: „Надо серьезно подумать“. Ты, мол, сообщи всем о пропаже цикуты или отведи Кэролайн в сторону и обвини ее в хищении. Если убедишься, что она не замешана в этом деле, поступи так же с Эльзой. Мередит воскликнул: „Такая очаровательная девушка!.. Не может быть!“
Молча поднимались мы по тропинке к дому. Как раз огибали „сад-батарею“, когда послышался голос Кэролайн. Я подумал, что они там ссорятся втроем. На самом же деле их было двое и говорили они об Анджеле. Кэролайн протестовала: „Это слишком жестоко по отношению к ней“. Эмиас что-то ответил раздраженно. Потом калитка сада открылась – как раз когда мы к ней подошли. Эмиас, увидев нас, казалось, смутился. Вышла Кэролайн. „Добрый день, Мередит, – сказала она. – Мы обсуждали вопрос относительно отправки Анджелы в школу. Я не совсем уверена, что это необходимо“. – „Не раздувай ты этого дела, – сказал Эмиас. – Все будет хорошо. Одной заботой меньше“.
На тропинке, ведущей от дома, появилась Эльза. В руках у нее был красный джемпер. Эмиас буркнул: „Идем, я не хочу терять времени“. Он обернулся к мольберту. Я заметил, что он пошатывался, и подумал, не хватил ли он слегка. Это было бы простительно в его положении – со всеми неприятностями, в сложившейся ситуации. Эмиас проворчал: „Пиво словно кипяток. Почему мы не можем держать тут немного льда?“ Кэролайн сказала: „Я пришлю тебе пиво из холодильника“. Эмиас кивнул: „Благодарю“. Затем Кэролайн закрыла калитку „сада-батареи“ и поднялась с нами. Мы устроились на веранде, а она пошла в дом. Минут через пять Анджела пришла с несколькими бутылками пива и стаканами. День был очень жаркий, и мы обрадовались, увидев пиво. Мимо нас прошла Кэролайн. В руках у нее была бутылка. Она сказала, что несет ее Эмиасу. Мередит предложил свои услуги – отнести бутылку, но Кэролайн сказала, что отнесет сама. Я подумал, что она это делает из ревности, потому что не выносит, когда те вдвоем. Именно ревность заставила ее спуститься в сад под предлогом, будто она хочет обсудить отъезд Анджелы.
Кэролайн пошла вниз, по тропке. Мередит и я смотрели ей вслед. Мы все еще ничего не решили, а Анджела с криком требовала от меня, чтобы я пошел с нею купаться. Поняв, что нам невозможно оставаться сейчас наедине, я сказал Мередиту: „После ленча поговорим“. Он кивнул. Потом я пошел с Анджелой купаться. Мы переплыли залив туда и обратно, позагорали на скалах. Анджела была почему-то молчалива, и это мне нравилось. Я решил сразу после ленча отвести Кэролайн в сторону и без лишних слов обвинить ее в краже цикуты. Не имело смысла доверять это дело Мередиту, он был слишком малодушен. Поразмыслив, я пришел к выводу, что цикуту взяла все-таки она. Эльза была слишком рассудительной, чтобы рисковать применить яд, – она заботилась о собственной репутации. Кэролайн же была неуравновешенна, склонна к внезапным, безрассудным поступкам. Явная неврастеничка. И все же в глубине моего сознания настойчиво билась мысль, что Мередит ошибся. Возможно, там убирал кто-то из слуг, перевернул бутылку и не осмелился в этом сознаться. Видите ли, отравление ядом кажется настолько мелодраматичным, что в него даже не веришь, пока что-то не случится.
Я посмотрел на часы. Было уже поздно. Мы с Анджелой должны были торопиться, чтобы поспеть к ленчу. Все уже ждали за столом, то есть все, кроме Эмиаса, который остался в саду работать над картиной. Для него это было вполне естественно. Я решил, что он поступает довольно мудро – трапеза в обществе четырех дам оказалась бы для него тягостной. Мы пили кофе на террасе. Хотелось бы в подробностях припомнить, как выглядела и что делала Кэролайн. Она совсем не казалась взволнованной. Спокойна, немного опечалена – такое у меня сложилось впечатление. Дьявольская женщина! Что ни говорите, а это сатанинская затея – хладнокровно отравить человека! С таким спокойствием и самообладанием!.. Она встала и сказала, что отнесет Эмиасу кофе. А ведь она знала, определенно знала, что в это время он уже мертв. Мисс Уильямс пошла с ней. Не вспомню, было ли это желание Кэролайн. Скорее всего, что да. Они пошли вдвоем. Вскоре отправился и Мередит. Я как раз придумывал повод, чтобы отправиться вслед за ними, как вдруг увидел, что брат возвращается бегом. Лицо его посерело, голос прерывался. „Надо позвать врача, немедленно! Эмиас…“ Я подскочил: „Ему плохо?“ Мередит ответил: „Боюсь, что он мертв“. Я забыл на миг об Эльзе, которая вдруг вскрикнула, словно от удара. Она закричала: „Он умер, умер!..“ – и побежала. До сих пор я не предполагал, что можно так быстро бегать.
Мередит, тяжело дыша, сказал мне: „Иди за ней. Я позвоню… Иди за ней… Кто его знает, что она может натворить“.
Я пошел за Эльзой и правильно сделал. Эльза легко могла убить Кэролайн. Я в жизни не видел в человеке столько боли, ненависти, неистовства. В одно мгновение с нее слетела вся воспитанность. Она превратилась в первобытную женщину, у которой отобрали самца. Убежденная в том, что Кэролайн убила мужа, Эльза готова была растерзать ее, вцепиться в нее ногтями, бить и топтать ногами.
Я схватил Эльзу и держал, потом подоспела мисс Уильямс. Гувернантка, должен вам сказать, оказалась на высоте. Она сумела в один миг привести Эльзу в чувство – сказала, что необходимо успокоиться, что скандал, шум и тарарам не могут помочь беде. Эльза утихомирилась, стояла, прерывисто дыша, и дрожала.
Что же касается Кэролайн, с моей точки зрения, ее маска была сброшена. Она застыла неподвижно, но она не была потрясена. Ее выдавали глаза. Они были внимательны, слишком осмысленны и словно бы что-то искали, ждали. Наверное, ей уже стало страшно…
Я подошел к ней и заговорил почти шепотом. Мои слова, видимо, не были услышаны другими женщинами. Я сказал ей: „Проклятая убийца! Убила моего лучшего друга“. Она с ужасом отклонилась и сказала: „Нет, о нет! Он сам, сам это сделал“. Я посмотрел ей в глаза: „Эту сказку расскажете полиции“. Она им и рассказала. Но они не поверили…»
На этом заканчивался рассказ Филиппа Блейка.
Рассказ Мередита Блейка
«Дорогой мсье Пуаро!
Как я обещал Вам, излагаю на бумаге то, что сумел вспомнить в связи с трагическими событиями, которые произошли шестнадцать лет назад. Прежде всего, хочу, чтобы Вы знали, что я серьезно обдумал сказанное Вами во время нашей встречи. Теперь я убежден еще больше, чем раньше, что Кэролайн Крейл не отравила своего мужа. Это мне всегда казалось абсурдным, но отсутствие какого-либо иного объяснения и ее поведение во время процесса заставили меня присоединиться, как овца к отаре, к мнению других и утверждать вместе с ними, что это сделала именно она.
После нашей встречи я серьезно обдумывал альтернативное решение, представленное тогда адвокатом, что Эмиас Крейл покончил с собой. Несмотря на то что мне была известна эта версия, она казалась мне тогда абсолютно фантастичной, ибо никак не соответствовала характеру Эмиаса, сейчас же я вижу, что должен изменить свое мнение. Прежде всего, чрезвычайно многозначителен тот факт, что так думала и Кэролайн Крейл. Если исходить теперь из гипотезы, что эта милая и нежная женщина была несправедливо осуждена, тогда ее убежденность в самоубийстве мужа должна серьезно повлиять на наше мнение. Она знала Эмиаса лучше, чем все остальные. Если она считала возможным самоубийство, тогда оно и в самом деле могло иметь место вопреки скептицизму друзей.
Следовательно, я поддерживаю версию, что у Эмиаса мысль об этом была. Это можно объяснить угрызениями совести и даже отчаянием, вызванным крайностями, на которые толкал его темперамент и которые понятны только его жене. Это, по-моему, небезосновательное утверждение. Возможно, только ей была известна эта сторона его характера, хотя другие люди, знавшие Эмиаса, ее не отмечали.
Тем не менее у большинства людей в характере присутствуют едва заметные черты, которые находятся в противоречии с основной их натурой. Их проявление порой неожиданно даже для близких. Случается, что в жизни уважаемого и порядочного человека обнаруживают хорошо скрытую черту – грубость. Отвратительный корыстолюбец может тайно увлекаться тонкими творениями искусства. Жестокие, безжалостные люди иногда проявляют необычайную доброту. Или наоборот: великодушный, веселый человек иногда поступает жестоко и подло. Таким образом, возможно, что у Эмиаса Крейла была болезненная тенденция к самообвинению. И чем безудержней проявлялся его эгоизм и стремление делать то, что ему вздумается, тем сильнее, возможно, были его муки. На первый взгляд это кажется невероятным, но я думаю, что именно так и должно было произойти. И повторяю – Кэролайн твердо придерживалась этой точки зрения.
Рассмотрим теперь факты, или, вернее, воспоминания, которые у меня остались о фактах, в свете этой новой версии. Считаю уместным восстановить беседу, которая у меня произошла с Кэролайн за несколько недель до трагедии. Это было во время первого визита Эльзы Гриер в Олдербери.
Кэролайн, как вам известно, знала о моем глубоком чувстве к ней. Я был человеком, с которым она всегда могла говорить откровенно. Мне показалось, что она в плохом настроении. Я удивился, когда она спросила, думаю ли я, что Эмиас в самом деле очень любит эту девушку. Я сказал ей: „Он хочет написать ее портрет. Вы же знаете Эмиаса“. Кэролайн покачала головой и заявила: „Нет, мне кажется, что он влюбился в нее“. – „Ну, может, немножко, – сказал я. – Мы же знаем, что Эмиас весьма неравнодушен к женской красоте, но пора бы вам разобраться, моя дорогая, что Эмиас по-настоящему любит только одного человека. И этот человек – вы. Все иные его увлечения – ненадолго. Вы – единственная женщина, которая что-то значит для него. И несмотря на то, что он себя плохо ведет, чувства его к вам не меняются“. Кэролайн ответила: „Так до сих пор думала и я“. – „Поверьте мне, Кэро, так оно и есть!“ – „Мередит, на этот раз мне страшно. Эта девушка ведет себя так… вызывающе. И такая молодая, такая страстная… Мне кажется, что на этот раз серьезно…“ – „Но вызывающее поведение молодых – это всего лишь способ самозащиты“. – „Мне тридцать четыре года, вы знаете, Мередит. Уже десять лет как мы женаты. У меня нет шансов соперничать с Эльзой. Я это хорошо понимаю“. – „Но, Кэролайн, вы же знаете, что Эмиас в самом деле любит вас“. – „Можно ли когда-нибудь быть уверенной в мужчинах? Я слишком примитивная женщина, Мередит. Мне хочется ударить топором эту девушку…“ Я объяснил, что, видимо, в таком возрасте Эльза не совсем понимает, что делает. Она восхищается Эмиасом, считает его гением и не отдает себе отчета, что Эмиас влюбился в нее. „Вы славный парень, Мерри“, – сказала Кэролайн и стала говорить о своем саде. Я надеялся, что она успокоилась.
Вскоре Эльза возвратилась в Лондон, Эмиас также отсутствовал несколько недель. Я совсем позабыл тот разговор, когда услыхал как-то, что Эльза снова в Олдербери – для того, чтобы Эмиас закончил ее портрет. Известие меня взволновало. Кэролайн при встрече не стала обсуждать это, вела себя обычно, без какого-то особого беспокойства. Я решил, что между ними все хорошо, поэтому очень удивился, когда узнал, как далеко зашло дело.
Я рассказал Вам о своей беседе с Кэролайн и о разговоре с Эльзой. У меня не было на этот раз случая поговорить с Кэролайн. Мы только обменялись несколькими словами. Словно вижу ее – с большими черными глазами, затаенным волнением, будто слышу ее голос: „Все кончено…“ Нет слов, чтобы высказать безграничную горечь, с какой она это сказала. То была жестокая правда. Без Эмиаса жизнь для нее кончилась. Потому, я в этом убежден, она и взяла цикуту. Это было спасение. Спасение, подсказанное моей глупой лекцией. И отрывки из Платона, прочитанные тогда…
Вот каково мое теперешнее убеждение. Она взяла цикуту, твердо решив покончить с собой, если Эмиас ее бросит. Он, наверное, увидел, когда она это делала, или узнал позднее, что у нее есть цикута. Это его напугало. Он ужаснулся, поняв, как далеко зашел. Но, несмотря на угрызения совести, он чувствовал, что не может отказаться от Эльзы. Это понятно. Ни один мужчина, влюбившись в нее, не смог бы порвать с ней. Он не представлял себе жизни без Эльзы. Он понял, что, в свою очередь, Кэролайн не сможет жить без него. И решил, что есть только один выход: самому воспользоваться цикутой. И то, как он это сделал, по-моему, для него характерно. Живопись была для него дороже всего на свете. Он решил умереть с кистью в руке. И последнее, что должны были видеть его глаза, – образ девушки, которую он безрассудно любил. Возможно, он подумал, что и для нее его смерть будет наилучшим выходом…
Признаю, эта версия оставляет без объяснения некоторые факты. Почему, например, на пустом флаконе были только отпечатки пальцев Кэролайн?.. По-моему, после того, как Эмиас брал флакон, его отпечатки были стерты тряпкой, лежавшей в комоде. А после смерти Эмиаса Кэролайн брала его, чтобы посмотреть, не трогал ли кто. Пожалуй, такое объяснение возможно и правдоподобно. Что касается отпечатков на пивной бутылке, то защита считала, что после принятия яда пальцы скрючиваются, и потому человек может держать бутылку неестественным образом.
Стоит объяснить и поведение Кэролайн во время процесса. Мне теперь понятны мотивы ее действий. Она взяла яд из моей лаборатории. Ее решение покончить с собой было причиной, побудившей ее мужа к самоубийству вместо нее. Не будет нелогичным предположить, что в момент болезненных угрызений совести она чувствовала себя ответственной за его смерть. Таким образом, Кэролайн убедила себя, что она виновна в убийстве, хотя вовсе и не в том смысле, в каком понимал ее вину суд.
Считаю все это вполне возможным и уверен, что Вам нетрудно будет убедить маленькую Карлу в невиновности матери и она сможет выйти замуж.
Все написанное до сих пор, к сожалению, не то, о чем Вы меня просили. Попробую сейчас исправить этот недостаток. Я Вам уже рассказывал обо всем, что произошло накануне смерти Эмиаса. Перейдем к этому дню.
Спал я очень плохо, взволнованный таким печальным для моих друзей поворотом событий. После долгого раздумья, когда я напрасно старался придумать способ избежать катастрофы, часов в шесть утра я заснул мертвым сном. Не проснулся, когда мне приносили чай. С трудом поднялся приблизительно в половине десятого, измученный, с тяжелой головой. Немного погодя мне показалось, что я услыхал шорох в комнате, которая была подо мною, то есть в лаборатории.
Шум, видимо, вызвала кошка, залезшая туда. Я увидел приоткрытое окно, по недосмотру так и оставленное с вечера. Приоткрыто окно было приблизительно настолько, что могла пролезть кошка. Сообщаю об этом для того, чтобы объяснить, что привело меня в лабораторию.
Как только, одевшись, я спустился туда и начал осматривать полки, – заметил, что бутылка с цикутой немного выдвинута. Это привлекло мое внимание. Присмотревшись, я увидел, что из бутылки исчезло значительное количество жидкости. Перед тем бутылка была почти полная, а теперь в ней осталось меньше половины.
Я плотно закрыл окно и вышел, заперев дверь на ключ. Меня разбирало волнение, я растерялся. Любая неожиданность всегда замедляла ход моих мыслей.
Все слуги в один голос утверждали, что в лабораторию не заходили. После некоторых раздумий я решил позвонить брату и попросить совета. Филипп быстро осознал всю серьезность произошедшего и вызвал меня. По дороге из дому я встретил мисс Уильямс, которая искала свою ученицу. Я заверил, что не видел Анджелы, быстро пошел к морю, сел в лодку и начал грести к противоположному берегу.
Брат ждал меня у причала. Мы поднялись к дому той же дорогой, которой прошли с Вами несколько дней назад. Местность Вы знаете, следовательно, можете себе представить, что, проходя около стены „сада-батареи“, мы не могли не услышать, если за стеной о чем-нибудь говорилось.
И мы действительно услышали голоса, однако слов не разобрали. Не вызывает сомнения лишь то, что Кэролайн и Эмиас спорили о судьбе Анджелы. И никаких угроз со стороны Кэролайн не было. Она, я полагаю, была против отправки девочки в школу, на чем решительно настаивал Эмиас. Он был неумолим, нервничал, кричал, что дело решено и что он уже распорядился упаковать ее вещи.
Калитка „батареи“ открылась как раз в ту минуту, когда мы были возле нее. Вышла Кэролайн. Она казалась немного взволнованной. В это время подошла Эльза. Понятно было, что Эмиас хочет продолжать работу над картиной, поэтому мы пошли по тропинке вверх.
Филипп позже горько укорял себя, что мы не приняли тогда срочных мер. Но я не разделяю его мнения. Абсолютно ничего не оправдывало наших предположений о подготовке убийства. (Кстати, я считаю, оно и не готовилось.) Естественно, что-то нам следовало предпринять, но уверен, что сначала надо было тщательно обсудить проблему, обязательно найти решение. Раз или два я даже спрашивал себя, не ошибся ли я, на самом ли деле бутылка накануне была полной? Я не из таких, как мой брат Филипп, которые считают себя абсолютно правыми во всем. Память иногда может сыграть злую шутку. Сколько раз, например, я был уверен, что положил какой-то предмет в одно место, а он потом оказывался совсем в другом. Чем больше я пытался вспомнить, сколько было в бутылке накануне, тем больше появлялось сомнений. Это очень злило Филиппа, он начал терять терпение. Мы не могли больше рассуждать и решили продолжить после ленча.
Позднее Анджела и Кэролайн принесли нам пиво. Затем я пошел по тропинке в сторону „батареи“. Как раз над „батареей“ среди деревьев есть полянка, где стояла старая скамья. Я сидел там, курил в раздумье, наблюдая, как позирует Эльза. Вечно буду помнить Эльзу, какой она была в тот день. Стройная, в желтой блузке и синих шортах, в красном пуловере, наброшенном на плечи. Ее лицо излучало здоровье и радость.
Вы, возможно, подумаете, что я подслушивал. Нет! Эльза меня хорошо видела, она знала, как и Эмиас, что я там сижу. Она даже махнула мне рукой и закричала, что Эмиас в это утро невыносим, что он не дает ей отдохнуть. Она, мол, вся замерзла, и у нее нестерпимо болит поясница. Она не замечала ничего и никого, кроме себя и Эмиаса, не знала сомнений, ни в чем себя не упрекала и ни в чем не раскаивалась. Да и можно ли этого ждать от жизнерадостной молодости? Раскаяние – это чувство, которое приходит с возрастом, вместе с мудростью.
Они, разумеется, много не разговаривали. Художник не любит болтать, когда работает. Каждые несколько минут Эльза делала какое-то замечание, а Эмиас что-то ворчал в ответ. Она ему говорила: „Мне кажется, ты прав в отношении Испании. Это первая страна, куда мы поедем. И ты поведешь меня смотреть бой быков. Это, наверное, исключительное зрелище! Только я бы хотела, чтобы бык убил человека, а не наоборот. Представляю, что чувствовали римлянки, глядя, как умирает гладиатор. Мужчины умирают – невелика беда, а вот животные!.. Они прекрасны“. Она сама была примитивна, как молодое животное, и не имела никакого опыта, мудрости преисполненного сомнений человека. Не думаю, чтобы она мыслила, она только чувствовала. Она была полна жизни, живее всех живых существ, каких я знал…
В последний раз видел я ее такой радостно-уверенной. Обычно вслед за такой веселостью приходит беда.
Гонг зазвонил к ленчу. Я встал, спустился по тропинке и зашел на „батарею“, где меня встретила Эльза. После тенистых деревьев свет кажется слишком ярким, слепящим. Эмиас сидел, раскинув руки, на скамье. Он внимательно смотрел на картину. Я только раз видел его в такой позе. Откуда я мог знать, что яд уже действовал, что Эмиас цепенел?
Эмиас ненавидел все, что напоминало болезнь! Он никогда бы не согласился болеть. Вполне возможно, что он решил – перегрелся на солнце, однако не пожаловался. Эльза сказала, что Эмиас не пойдет обедать. Я подумал, что это довольно разумно с его стороны, и сказал: „Тогда до свидания“.
Эмиас медленно перевел взгляд с картины и остановил на мне. В его глазах было что-то странное, не знаю, как и назвать… Что-то подобное враждебности. Взгляд пристальный, недоброжелательный, злой.
Разумеется, тогда я не понял этого взгляда. Когда на полотне не получалось так, как ему хотелось, у Эмиаса бывал просто убийственный вид. Я полагал, что это именно такой момент. Ни Эльза, ни я не заметили в нем ничего необычного – капризы художника, и все. Мы оставили его там и пошли к дому, разговаривая и смеясь. Если бы она знала, бедная девушка, что больше никогда его не увидит живым. Она могла бы тогда воспользоваться еще несколькими мгновениями счастья.
За столом Кэролайн вела себя как обычно, была чуть встревожена, не больше. Разве это не говорит о том, что она ни в чем не была замешана? Она не могла бы так держаться. Потом она и гувернантка спустились в сад и нашли его… Я встретил мисс Уильямс, когда она бежала снизу. Она попросила позвонить врачу и возвратилась к Кэролайн.
Бедный ребенок! Я имею в виду Эльзу. Скорбь ее была неистовая, безудержная, как у детей: они не думают, что жизнь может выкидывать подобные сюрпризы. Кэролайн была спокойнее. Она, конечно, лучше умела владеть собой, чем Эльза. Тогда ее еще не терзали угрызения совести, она только сказала, что это, разумеется, совершил он сам. Но у нас это не укладывалось в голове. Возможно, Кэролайн уже тогда поняла, что подозрение падет именно на нее. Да, я считаю, этим и объясняется ее поведение.
Филипп был абсолютно убежден: она убила Эмиаса.
Большую помощь оказала тогда гувернантка, человек, на которого можно положиться в самых неожиданных ситуациях. Она уложила Эльзу и дала ей успокаивающие лекарства, а Анджелу увела, когда появилась полиция. С этого момента все превратилось в хаос. Полиция обыскивала дом и вела следствие, репортеры кружили как мухи со своими фотоаппаратами, пытаясь взять интервью у членов семьи. Ужас… Я и сейчас, спустя столько лет, нахожусь под влиянием тех чувств. Когда Вы объясните маленькой Карле, как это все произошло на самом деле, да поможет ей бог забыть всю эту историю… Чтобы никогда о ней не вспоминать…
Наверное, Эмиас покончил с собой, каким бы неправдоподобным это ни казалось…»
На этом кончался рассказ Мередита Блейка.
Рассказ Леди Диттишем
«Я полностью изложила здесь все, что произошло с того момента, когда я познакомилась с Эмиасом Крейлом и до его трагической смерти.
Впервые я увидела его на каком-то собрании художников. Вспоминаю, он стоял у окна, и я заметила его сразу же, как только вошла. Я спросила: „Кто это?“ Мне сказали: „Это Крейл, художник“. Я попросила познакомить меня с ним. Мы разговаривали тогда минут десять. Впечатление, какое произвел на меня Эмиас Крейл, бесполезно пытаться описать. Если сказать, что, когда я видела Эмиаса, мне все казались маленькими, а потом исчезали совсем, то это до некоторой степени передает мои впечатления, если вообще можно их передать. После знакомства с ним я стала ходить в те места, где можно было увидеть его картины. Как раз тогда открылась его выставка на Бонд-стрит; одна картина была в Манчестере, другая – в Лидсе, а еще две выставлялись в галереях в Лондоне. Я ездила смотреть их, потом встретила его снова и сказала: „Я видела все ваши картины и считаю их прекрасными“. Его это как будто заинтересовало. „С каких пор вы стали разбираться в живописи?! Не думаю, чтобы у вас было о ней хоть малейшее представление…“ – „Возможно. И все же они прекрасны!“ Он улыбнулся и сказал: „Не будьте экспансивной барышней“. Я ответила: „Не собираюсь. Я хочу, чтобы вы написали мой портрет“. – „Если бы вы хоть немного подумали, то поняли бы, что я не пишу парадных портретов хорошеньких женщин“. Я сказала: „Мне не нужен парадный портрет, и я не такая уж хорошенькая“. Он посмотрел на меня, будто впервые увидел: „Да… Возможно, это и так…“ Я спросила его: „Так вы будете меня рисовать?“ Он рассматривал меня некоторое время, наклонив голову набок, потом сказал: „Вы странная девушка“. Я ответила на это: „Я богата, могу хорошо заплатить“. – „Почему вы так хотите, чтобы вас рисовал именно я?“ – „Потому что я этого хочу“. Он взял меня за плечи, повернул лицом к свету. Потом немного отступил. Я стояла неподвижно, в ожидании, пока он не сказал: „Я иногда горел желанием написать стаю австралийских попугаев с их невообразимой окраской… Стаю, садящуюся на собор Святого Павла. Если я буду писать вас на скромном и традиционном фоне – пейзаже под открытым небом, – кажется, будет тот же результат“. Я спросила: „Следовательно, вы будете рисовать?“ Он сказал: „Вы один из наилучших, оригинальнейших и ярчайших экзотических цветков, какие я видел. Я буду вас писать! Но я вас предупреждаю, Эльза Гриер: если я на самом деле буду вас писать, то я, наверное, захочу вас и любить!“ – „Надеюсь, что захотите…“ Я сказала это спокойным и сдержанным тоном. Я слышала, как он сдерживал свое дыхание, заметила блеск его глаз!
Видите, как все это неожиданно случилось!
Днем или двумя позднее мы снова встретились. Он сказал, что хочет, чтобы я поехала с ним в Девоншир – там, мол, хороший фон. И добавил: „Я женат, вы это знаете, и я очень люблю свою жену“. Я ответила, что его любимая женщина должна быть достаточно милой. „Она чрезвычайно милая, – сказал он. – Кэролайн просто прекрасна, я ее обожаю. Так что зарубите себе это на носу, дитя мое“.
Через неделю он начал писать картину. Кэролайн Крейл приняла меня довольно любезно. Я не очень ей нравилась, но, собственно, почему я должна ей нравиться? Эмиас был очень предупредителен. Он никогда не говорил мне ничего, чего нельзя было бы услышать его жене, а я проявляла такт и придерживалась всех условностей. Однако через десять дней он сказал мне, что я должна возвратиться назад, в Лондон. Я удивилась: „Картина же не готова!“ Он сказал: „Я ее только начал. Дело в том, что я не могу вас писать, Эльза“. Я спросила: „Почему?“ – „Вы хорошо знаете почему, Эльза. И поэтому вам необходимо уехать. Я не могу сосредоточиться, не могу думать ни о чем другом, кроме вас“. Мы сидели в „саду-батарее“, был теплый солнечный день. Пели птички, гудели пчелы. Все вокруг казалось спокойным и счастливым. Но это было не так. Я знала, что мой отъезд в Лондон ни к чему не приведет, но согласилась: „Очень хорошо, я поеду, если вы хотите“. Эмиас сказал: „Вы умная девушка“. И я уехала.
Я не писала ему. Он боролся с собой десять дней. Потом примчался. Он казался таким несчастным, что произвел на меня гнетущее впечатление. Эмиас заявил: „Я предупреждал тебя, Эльза. Только не говори, что я не предупреждал“. Я ответила: „Я ждала тебя. Я знала, что ты приедешь“. Он застонал и сказал: „Некоторые вещи сильнее, чем воля человека. Я не могу есть, не могу спать, не могу успокоиться, так сильно я хочу тебя!“ Я сказала, что знаю это, что то же самое и со мною, что так было с первого мгновения, как только я его увидела. Это называется судьбой, и нет никакого резона бороться с нею. „Ты недолго с нею боролась, не так ли, Эльза?“ Я сказала, что совсем не боролась. Он заметил, что я слишком молода, а я ответила, что это не имеет никакого значения…
Последующие несколько недель мы были очень счастливы. Но счастье – это не то слово. Это было нечто более глубокое и в то же время ужасное. Мы были созданы друг для друга, и мы нашли друг друга. Однако произошло то, что должно было произойти. Мысли о незаконченной картине начали преследовать Эмиаса. Он сказал: „Раньше я не мог тебя писать, ты сама стояла на моем пути. А теперь я хочу писать тебя, Эльза. Я хочу написать тебя так, чтоб эта картина была наилучшей из всего сделанного мною. Я страдаю, у меня чешутся руки от желания схватить кисть. Я хочу смотреть, как ты сидишь на старой зубчатой стене с башнями, избитыми, как старый анекдот, а в глубине – синее море и пышные деревья… Ты там сидишь как королева, бросая вызов всему свету! Я должен тебя такой написать! Но я не терплю, когда меня что-либо отвлекает от работы. Поэтому, лишь когда картина будет готова, я скажу Кэролайн правду, и мы развяжем всю эту запутанную историю“.
Я спросила: „Кэролайн будет протестовать, если ты будешь требовать развода?“ Он ответил, что не думает, но, мол, с женщинами никогда не знаешь, как они поступят. Я сказала, что мне жаль, если это ее огорчит, но, в конце концов, подобные вещи случаются. „Для тебя все слишком просто, Эльза. Может быть, ты и права. Но Кэролайн никогда не примет твоей правоты. Она любит меня, ты понимаешь?“ Я сказала, что понимаю, но если она любит тебя, то твое счастье должно быть для нее главным и ни в коем случае она не должна держать тебя возле себя. Эмиас сказал: „В жизни не удается решать вопросы при помощи прекрасных афоризмов, взятых из современной литературы. Природа жестока, с клыками и когтями, не забывай этого“. – „Но мы же цивилизованные люди“, – заметила я. Эмиас рассмеялся: „Черта с два цивилизованные! Кэролайн, наверное, захочет садануть тебя топором по голове! К тому же она это может. Ты не понимаешь, Эльза, что она будет страдать. А знаешь ли ты, что такое страдать?..“ – „Тогда не говори ей“. – „Нет, развод должен состояться. Ты должна мне принадлежать – как свет, как воздух, Эльза. И быть моею перед миром“. – „А если она не захочет разводиться?“ – „Не этого я боюсь“. – „Чего же ты боишься?“ И он тихо произнес: „Не знаю…“
Понимаете, он знал Кэролайн. Я – нет. Если бы я тогда могла предвидеть…
Мы снова поехали в Олдербери. Положение было сложное. На этот раз дела пошли тяжело. Кэролайн стала подозрительной. И мне это не нравилось. Мне всегда были отвратительны вранье и обман. Я придерживалась мысли, что мы должны сказать ей обо всем. Однако Эмиас и слушать не хотел. Страшней всего было то, что это его мало трогало. При всем его хорошем отношении к Кэролайн и страхе перед ее страданиями его просто-напросто не беспокоило, будет это честно или нет. Он отчаянно работал, а все остальное его не интересовало. Я еще не видела его таким. Только тогда я постигла, какой он гениальный. Он был, несомненно, одержимый, не считался с правилами хорошего тона. Иное дело – мое положение. Оно было ужасным. Кэролайн меня не выносила и была права. Единственный способ развязать узел – это сказать ей правду. Но Эмиас всегда отвечал, что не желает никаких сцен, пока он не закончит картину. „Но, наверное, – сказала я, – сцен не будет. У Кэролайн достаточно достоинства и гордости. А я хочу быть до конца честной. Мы должны быть честными!“ – „К черту честность! – закричал Эмиас. – Я работаю над картиной, черт бы вас побрал!“
Я понимала его точку зрения. Он моей не понимал.
В конце концов я не выдержала. Как-то Кэролайн рассказывала нам о ее и Эмиаса планах на будущее. Она говорила с такой уверенностью!.. Вдруг мне показалось ужасно подлым то, что мы делаем – оставляем ее в неведении. Возможно, я была к тому же рассержена, поскольку Кэролайн почти все время плохо ко мне относилась. Правда, в интеллигентной форме, так, что ни к чему нельзя было придраться. И я сказала ей правду в лицо. Я до сих пор убеждена, что поступила правильно. Хотя, естественно, я бы этого не сделала, если бы имела хоть туманное представление, к чему это приведет.
Буря разразилась немедленно. Эмиас рассердился, но вынужден был признать, что сказанное мной – правда. Поведение Кэролайн было мне непонятно. Когда потом мы пошли к Мередиту Блейку на чай, она прекрасно играла роль – болтала, смеялась… По своей неопытности я поверила, что она восприняла все должным образом. После этого мне было ужасно неприятно оставаться в Олдербери, но, если бы я уехала, Эмиас метал бы громы и молнии. Я думала, что, возможно, уедет Кэролайн и тогда все упростится.
Я не видела, когда Кэролайн брала цикуту. Я хочу быть честной и поэтому признаю, что, возможно, ее рассказ о намерении покончить самоубийством и правдив. Но по правде говоря – я не верю. По-моему, она была женщина чрезвычайно ревнивая и эгоистичная. Женщина, которая не хочет выпускать из своих рук ничего из того, что она считает своим. Она считала Эмиаса своей собственностью и готова была скорее убить его, чем отпустить навсегда к другой женщине. Мне кажется, она тогда же и приняла решение убить его. И по-моему, рассказ Мередита о свойствах цикуты подсказал ей способ осуществить задуманное. Она была жестокая и мстительная женщина, даже злая. Эмиас всегда помнил об этом. Я этого не знала.
На следующее утро у нее состоялось последнее объяснение с Эмиасом. Я слыхала его с веранды. Он держался прекрасно – терпеливо, спокойно; убеждал ее быть благоразумной, говорил, что ему слишком дороги и она, и ребенок, что он будет их любить и сделает все, чтобы обеспечить их будущее. Вдруг он посуровел: „Но пойми, я все равно женюсь на Эльзе, и ничто меня не сможет остановить! Мы всегда считали, что нельзя лишать человека свободы“. Тогда Кэролайн заявила: „Делай как знаешь. Я предупредила тебя“. Голос у нее был спокойный, но с какими-то странными нотками. „Что ты хочешь этим сказать?“ – спросил Эмиас. „Ты мой, и я не собираюсь тебя отпускать. Я скоре убью тебя, чем позволю тебе уйти к этой женщине…“ В этот момент я увидела Филиппа Блейка, который шел вдоль террасы. Я встала и пошла ему навстречу, мне не хотелось, чтоб он слышал их разговор.
Немного погодя Эмиас вышел из дома и сказал, что надо торопиться с картиной. Мы спустились вниз, на „батарею“. Он почти ничего не рассказывал. Заметил только, что с Кэролайн не так-то просто о чем-то договориться, но не стал больше говорить об этом. Он хотел сосредоточиться на работе. „Еще день – и картина будет закончена, – сказал он. – И это лучшее, что я сделал, Эльза. Даже если оно создано ценою крови и слез“.
Позднее я пошла взять свой пуловер, так как подул холодный ветер. Возвратившись, застала Кэролайн. Я подумала, что она пришла сделать последнюю попытку убедить Эмиаса. Там были также Филипп и Мередит. Эмиас сказал, что его мучит изжога и что он выпил бы чего-нибудь. Кэролайн обещала принести ему пива из холодильника. Вполне естественным, даже дружеским тоном! Вот актриса! Она уже тогда знала, что хочет сделать!
Минут через десять она возвратилась с пивом. Эмиас писал. Кэролайн налила стакан и поставила возле него. Никто из нас на нее не смотрел. Эмиас работал, а я не могла менять своей позы. Эмиас по привычке опрокинул одним духом стакан, сморщился и пожаловался, что у пива противный привкус, но, во всяком случае, оно хоть холодное. Даже при этих словах у меня не возникло никакого подозрения. Я рассмеялась и сказала ему шутя: „Это все твоя печень“.
Увидев, что он выпил, Кэролайн ушла. Прошло минут сорок, когда Эмиас начал жаловаться на онемение и боль. Он сказал, что это, наверное, легкий приступ ревматизма.
Эмиас всегда нетерпимо относился к любому недугу и никогда ни на что не обращал внимания. Тут же он весело сказал: „Старость, наверное. Ты заполучила старика, который трещит по всем швам, Эльза!“ Но я заметила, что он как-то странно, одеревенело передвигает ноги и раза два сморщился. У меня и мысли не было, что это не ревматизм. Затем он присел на скамью и несколько раз вставал, чтоб сделать новую серию мазков на полотне. Так он иногда поступал во время сеансов. Он сидел и внимательно поглядывал то на меня, то на полотно. Порой это продолжалось свыше получаса, так что на этот раз не удивило меня.
Я услыхала гонг, приглашавший к ленчу. Эмиас заявил, что не пойдет наверх, что ему ничего не надо. И это тоже было обычно для него. К тому же он не хотел встречаться с Кэролайн за столом.
За мной пришел Мередит Блейк. Он обратился к Эмиасу, но Эмиас только что-то проворчал. Мы направились с Мередитом к дому, а его оставили. Оставили, чтобы он умирал один. Я мало видела болезней в своей жизни, я мало знала о них. Мне показалось, что все это у Эмиаса только капризы художника. Если бы я знала, если бы я могла понять, возможно, врач и сумел бы его спасти… О боже, почему я не поняла?
Зачем думать об этом сейчас? Я была слепа и глуха, не смогла понять!
Немного еще осталось рассказывать.
Кэролайн и гувернантка спустились туда после ленча. Мередит пошел за ними. Но он сейчас же прибежал назад, сказал, что Эмиас умер. Тогда я все поняла. Поняла, что это сделала Кэролайн. Я все еще не думала о цикуте, подозревала, что если она пошла вниз, то застрелила или зарезала его. Я хотела броситься на нее, убить ее… Как она смогла это сделать? Как смогла? Проклятая женщина!..
Я ненавижу ее! Ненавижу и сегодня!
Ее даже не повесили. А стоило! Даже виселицы для нее было бы мало.
Я ненавижу ее!.. Ненавижу!.. Ненавижу!..»
На этом заканчивалось письмо леди Диттишем.
Рассказ Сесили Уильямс
«Уважаемый мсье Пуаро!
Я посылаю Вам описание событий, участником которых я была. Буду вполне откровенна и ничего не скрою. Вы можете показать это Карле Крейл. Вероятно, это ее огорчит, но я всегда стояла за истину. Надо иметь смелость смотреть правде в глаза. Без этой смелости жизнь напрасна. Больше всего зла нам приносят те, кто, желая нас защитить, прячут правду.