Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

В декабре 1984 года Григорий Глазков поступил в аспирантуру ЦЭМИ и получил возможность расширять круг общения с большим числом экономистов.

Центральный экономико-математический институт за два десятилетия своего существования стал легендарным местом. Легендарна была даже архитектура: здание ЦЭМИ с «ухом» на фасаде (хотя это была на самом деле железобетонная лента Мёбиуса – по ней советская экономика и ходила в своей математической безнадежности) было спроектировано архитектором Леонидом Павловым, который говорил: «Архитектура измеряется не человеком, а требованиями общественного развития». И построил ЦЭМИ как две налипающие друг на друга, словно намагниченные, пластины – одна для больших компьютеров (которые, пока здание строилось, уже устарели), другая – для тех, кто на них работает. Не случайно тот же архитектор примерно в то же время спроектировал еще одно здание для расчетов планомерного развития – кубическую фантазию Главного вычислительного центра Госплана СССР на Новокировском проспекте. А рядом с ЦЭМИ стояло здание ИНИОНа, библиотеки, в которую специально приезжали заниматься питерские экономисты, расширявшие пространство мышления не за счет математики, а благодаря гуманитарному знанию – удобное, просторное, светлое, с самыми свежими поступлениями западной научной литературы – пир духа!

В наши дни здание архитектора Павлова загородили, обступив и как будто взяв в плен, многоэтажные жилые дома. ИНИОН сгорел и был снесен, отчего возникло ощущение черной дыры. Потом, правда, библиотеку восстановили.

О Павлове, своем учителе в Архитектурном институте, и о его «ухе» писал поэт Андрей Вознесенский в прозаической поэме «О»: «Москвичи знают это плоское здание, как заслонка замыкающее Ломоносовский проспект. Это здание – Ухо». Вознесенский путает – называет ЦЭМИ Вычислительным центром. Но в этом есть своя правота: экономико-математическая школа в СССР дала только вычисления, остались миллиарды цифр, исчез обсчитанный со всех сторон Советский Союз вместе со своей экономикой, которую обволакивали квадранты межотраслевого баланса. Может быть, поэтому в ЦЭМИ и не пошел работать Егор Гайдар – эта щебенка из цифр казалась ему неживой. Но! Восемнадцать молодых людей из ЦЭМИ, по подсчетам американского антрополога Адама Лидса, оказались в разных структурах правительства Гайдара. Значит, не прервалась связь времен.

«– Да никакое это не ухо, это лента Мёбиуса, – доказывает Павлов. – Это скульптурно-философская восьмерка… Я придал ему размер – одна миллионная диаметра земли… Поэтому вас и тянет к пропорциям этого квадрата – инстинктом человек чувствует соразмерность с Землею… Поглядите, какая гипнотичность пропорций фасадов».

Трудно поверить в эту архитектурную поэзию, выветрившуюся спустя миллиард социальных лет, в сегодняшнюю эру, не знающую родства, и превратившую легенду в обшарпанную советскую стекляшку, мешающую новым домам. Атлантида затонула, оставив на берегу артефакт…

Институт был знаменит не только потому, что в нем развивалось ставшее модным в 1960-х годах экономико-математическое направление – в конце концов поиск волшебной формулы оптимального функционирования экономики (даже стенгазета в ЦЭМИ называлась «За оптимум») без рынка, естественно, закончился неудачей, но и по той причине, что здесь работали самые прогрессивные экономисты из старшего поколения и талантливая и многочисленная молодая поросль.

Само формирование института было «освящено» авторитетами академиков Василия Немчинова [1] и Леонида Канторовича, лауреата Нобелевской премии. Директором с момента основания был Николай Федоренко, сам не слишком серьезный исследователь, которому, по многочисленным свидетельствам, работы писали лучшие сотрудники, но хороший организатор, умело прикрывавший разнообразную активность ученых института и проводивший свою структуру «между струй» руководящего гнева. По замечанию Евгения Ясина, Федоренко «был достаточно умным, чтобы держать при себе людей умнее себя».

1

Немчинов был основателем лаборатории экономико-математических исследований АН, из которой и вырос в 1964-м ЦЭМИ – воспитанные им математики-экономисты называли его кто Дедом, а кто Папой; этот человек, будучи ректором Тимирязевской академии, в 1948 году нашел в себе смелость противостоять самому Лысенко.

Гнев же возникал по разным причинам – в 1967-м, например, в силу слишком пессимистических оценок будущего экономики СССР в докладе Бориса Михалевского, в 1973-м – из-за отъезда из страны Арона Каценелинбойгена (он возглавлял отдел оптимизации сложных систем, а в США стал профессором Пенсильванского университета) [2] . После этой истории в ЦЭМИ на некоторое время перестали принимать на работу евреев. А Евгений Ясин, будущий патриарх российских реформ, успел «проскочить» до запрета: он работал в ЦЭМИ вместе с Юрием Лейбкиндом, специалистом по самому главному в экономико-математическом романтизме – программно-целевым методам, и Ефремом Майминасом, заведовавшим лабораторией систем принятия решений [3] . У него же в лаборатории трудился будущий министр науки гайдаровского правительства Борис Салтыков (он был одно время секретарем парткома ЦЭМИ).

2

В мемуарах Каценелинбойгена есть замечательная история, описывающая абсурд советской плановой системы. Она связана с именем Леонида Канторовича: «В 1948 году Канторович преподавал в Ленинградском университете и параллельно работал в Математическом институте имени Стеклова. Уже имея опыт работы с методами линейного программирования, он решил применить их к новому объекту – раскрою материалов. Канторович, с группой математиков, принял решение опробовать свои идеи на Ленинградском вагоностроительном заводе имени Егорова. По его предложению, на этом заводе, имевшем очень большие отходы, решили внедрить оптимальное планирование раскроя стальных листов. За короткое время был достигнут колоссальный эффект – завод снизил отходы с 26 до 7 процентов. Все, казалось, шло как нельзя лучше. Но через некоторое время Канторовича приглашает секретарь Ленинградского обкома партии и обвиняет его чуть не во вредительстве. От ареста его, действительно, отделял лишь один шаг. Что же выяснилось? Оказывается, завод им. Егорова долгие годы был поставщиком лома Череповецкому металлургическому заводу. После введения системы оптимального раскроя завод не выполнил плана по сдаче металлолома. Это, в свою очередь, привело к срыву выполнения плана Череповецким заводом. Вопрос, кажется, дошел до Политбюро. Что можно было объяснить на заседании Политбюро, когда на обсуждение подобных вопросов давали до полутора минут?»

3

Майминас еще в середине 1965 года ввел в научный оборот понятие «социально-экономического генотипа», некоего сочетания культурных и институциональных факторов; это концепция близкая к теории зависимости от предшествующего развития. Сам он определял понятие следующим образом: «Социально-экономический генотип (СЭГ) – это информационный механизм, обеспечивающий воспроизведение структуры, принципов функционирования, процессов регламентации и обучения (отбора, запоминания и распространения позитивного опыта) в данной общественно-экономической системе». В конце 1980-х он писал о том, что «административно-командная система с присущим ей СЭГом завела нашу страну в „тупик неэффективности“, поставила на грань кризиса».

Кто-то пустил в интеллигентский оборот шутку: есть ЦЭМИты, а есть антиЦЭМИты. Здесь читался намек и на «этнический» состав института, и на то, что у экономико-математического направления было много оппонентов.

Разрабатывалась так называемая СОФЭ – система оптимального функционирования экономики, в моду вошли автоматизированные системы управления, АСУ, из-за чего возник иронический термин «асупизация» или даже – «асучизация». Велись работы по межотраслевому балансу, над которым поначалу трудились лучшие умы в еще одном важном для математического направления месте – Научно-исследовательском экономическом институте Госплана СССР. Там начинали будущие классики – Анчишкин, Шаталин, Яременко. Занимались этой проблемой и в Сибирском отделении АН Абел Аганбегян и Александр Гранберг. Группа экономистов из НИЭИ и ЦЭМИ, включая Эмиля Ершова, Владимира Коссова (работавшего и начальником ГВЦ Госплана, и замминистра экономики уже в 1990-х), Эдуарда Баранова, Льва Минца (сидевшего, кстати, по делу Промпартии) и Станислава Шаталина, получила в 1968 году Государственную премию за работы по построению межотраслевых балансов.

Спустя годы, уже в перестройку, осенью 1989 года, легендарный председатель Федеральной резервной системы США Алан Гринспен побывал в Москве и, в частности, посетил Госплан, где ему показали расчеты межотраслевых балансов. Они, писал Гринспен в мемуарах, могли бы впечатлить даже их создателя Василия Леонтьева: «Идея Леонтьева заключалась в том, что любую экономическую систему можно описать путем отображения потоков материальных и трудовых ресурсов… Теоретически она (модель «затраты – выпуск». – А. К.) позволяет спрогнозировать влияние изменения объема выпуска той или иной продукции… на отдельные сегменты экономики». Однако, продолжал экономический гуру, эта модель не отражала динамику экономики – межотраслевые взаимодействия меняются быстрее, чем может отследить самый эффективный контролер. Эта ноша, как выразился Гринспен, непосильна: «Капиталистические рынки функционируют, опираясь на мгновенно поступающую информацию об изменении цен. Можно ли без нее делать выводы о том, сколько и какой продукции можно производить? В отсутствие механизмов рыночного ценообразования советская система экономического планирования была лишена эффективной обратной связи».

Из отдела народно-хозяйственного прогнозирования ЦЭМИ, который возглавлял Александр Анчишкин, потом вырос Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса, куда почти сразу из ВНИИСИ перешел Егор Гайдар. В разное время заместителями директора работали Станислав Шаталин (тоже лауреат Госпремии 1968-го), Николай Петраков, Юрий Яременко – серьезные авторитеты для молодых экономистов, не говоря уже о том, что Петраков был признанным лидером московских «рыночников».

Чубайс, впечатленный интеллектуальной свободой московских дискуссий тех лет, как-то заметил, что для питерских экономистов в годы застоя само понятие «рыночник» звучало столь же неприлично, как и слово «гомосексуалист». Хотя в самом ЦЭМИ рыночников было не так уж много: математический подход и поиски оптимальности предполагал веру в то, что улучшение системы можно просчитать с помощью правильных математических моделей.

В любимых учениках Юрия Яременко и Александра Анчишкина ходил Андрей Нечаев, тоже трудившийся над межотраслевыми балансами. Через ЦЭМИ, как и было замечено выше, прошли многие из тех, кто потом работал над планом либеральных реформ. Самые известные – Константин Кагаловский, Владимир Машиц, Андрей Вавилов, Сергей Глазьев, Александр Шохин, Алексей Головков.

В принципе в этом экономическом комьюнити все друг друга знали и иной раз перетекали из института в институт. Скорее, большее значение имела принадлежность к кругу того или иного ученого: например, Валерий Гребенников в ЦЭМИ работал с Шаталиным, оттуда ушел вместе с ним во ВНИИСИ, затем в Институт экономики и прогнозирования НТП. Гайдар был шаталинским учеником и тоже двигался в его фарватере. Известный экономист Олег Пчелинцев, занимавшийся проблемой размещения производительных сил, тоже работал во ВНИИСИ, а затем в Институте Анчишкина. К этому кругу примыкали и ученые из иных профессий: выдающийся демограф Анатолий Вишневский находил больше понимания у Шаталина, чем в своей профессиональной среде, и докторскую защищал в Институте системных исследований. Почти полтора десятилетия в ЦЭМИ проработал выдающийся социолог Юрий Левада, для которого после разгрома Института конкретных социальных исследований экономическая структура, как ни странно, стала местом сравнительно комфортной ссылки.

Расширение пространства дискуссий происходило не только в строго экономической сфере. В 1987 году на базе ЦЭМИ в Москве был создан клуб «Перестройка». «Это был наш проект, чтобы вторым шагом, опираясь на московское разрешение, сделать такой же клуб у нас в Питере», – рассказывал Анатолий Чубайс. Разрешение дал Севастопольский райком партии, весьма либерально относившийся к дискуссионной активности интеллигентов из академических институтов, которых было очень много на территории этого района столицы. Сергей Васильев вспоминал: «После семинара в ЦЭМИ в январе 1987-го я, Гайдар и Петя Филиппов шли к метро. Филиппов сказал, что у него есть идея создать „Комитет защиты перестройки“. Гайдар согласился с тем, что это очень хороший замысел. Петя быстро сформировал в Москве на базе ЦЭМИ клуб „Перестройка“, где Глазков стал ответственным секретарем. Затем весной 1987-го шесть коммунистов, включая меня, Чубайса, Филиппова, написали письмо в Ленинградский обком КПСС. И 1 июля клуб „Перестройка“ открылся и в Ленинграде. На открытии я выступал с докладом „План и рынок. Вместе или отдельно?“»

Поиски оптимальности, планомерности, программно-целевого подхода, оптимальных пропорций к этому времени закончились – они имели мало отношения к действительности. Осталась только шутка из фольклора ЦЭМИ: «Программный подход – хитроумный метод правдоподобного обоснования бессмысленной деятельности по достижению нереальных целей и по решению неразрешимых проблем».

Именно Гайдар – из всей московской команды – целенаправленно и осмысленно поддерживал связи с ленинградцами, обнаружив в Питере обширный, профессиональный и работоспособный резервуар единомышленников-экономистов.