Пять рек жизни
Шрифт:
ПАРИЖ-ДАКАР
Элен - уникальная женщина. В здешних широтах всем девчонкам в возрасте двух-трех лет рубят клитор. Это в порядке вещей, как мужское обрезание младенцев. Но, если обрезание многим идет на пользу, особенно в пустыне, то женщина теряет весь свой жар. Женщины Мали -мертвые женщины. Тряпки пестрые, пляски -бойкие, крики - громкие, сами - мертвые. У них такие туповатые лица. Бесчувственные губы. Безвольные, калибасные груди. Отрубленные клитора разлетелись во все стороны, сели на финики, на акации, превратились в птиц, бабочек, ящериц, стали веселием Африки. В Африке, что ни тронь - все клитор. Конечно, в таком традиционном обществе как Мали, а Мали - самое консервативное общество в Африке, - взять удовольствие женщины под контроль - очень милое дело. Жен бери хоть четыре - ни одна не кончает. Это - доски материнства. Более того, им там все зашивают вплоть до замужества, а муж их вспарывает. - Ножницами, что ли?
– спросил я Элен. Она как принялась хохотать! - Ага, - говорит, - специальными мужскими ножницами! Всем девчонкам в деревне рубили клитор, а про Элен забыли. Так поднялась во весь рост проблема будущего Африки. Началась модернизация. Как это произошло, Элен сама толком не понимает, то есть, сначала не понимала, а когда поняла, стала скрывать. Может быть, и правильно, что малийским женщинам рубят клитор, чувственная природа африканки не знает пределов. Например, Элен рассказала мне под страшным секретом, что клитор сделал ее бешеной, и она выучила семнадцать местных языков. Лингвистическая Медея! Кроме того, она возит с собой три вибратора. Элен продела в клиторе три колечка на счастье - она сделала это в Неамее на свое тридцатилетие. Она была в постоянном возбуждении и часто отрывалась от кухни. Лучше вялость, чем блядство, - решили в далекие времена. - Покажи колечки. Я сидел на носу пироги, сильно морщась, потому что давил лимон на длинный кусок папайи. Я хотя и подозревал, что Элен - ворованный клитор вечной женственности, но живых доказательств у меня пока не было. Она застеснялась. - Потом как-нибудь, - сказала со смешком. Понимая, что я набрался контактной метафизики, я хотел оформить ее юридически. Я не собирался быть колдуном, но мне нужно было понять, что откуда берется. Так, если ралли Париж-Дакар, которое я имел странный случай созерцать в Томбукту, - фиктивное ралли, то как быть с журналистами и организаторами ралли, наконец, кто все эти механики-идиоты, которых я увидел в ресторане, и почему мотоциклы неслись по пескам, хотя это практически невозможно? Дело обстояло вот как. Когда мы с немкой прибыли в Томбукту, я изрек глупейшее mot. Велосипед в Томбукту так же нужен, как щуке зонтик. Помню, mot рассмешило немку. На следующий буквально день на Томбукту накатило ралли Париж-Дакар и доказало, что по пескам можно ездить, как будто кто-то пожелал поиздеваться над моим mot. Что-то смутно подобное бывает и в Москве. Стоит мне только подумать, что я давно ни во что не врезался, так тут же врежусь в столб или в мента. Подумаю: что-то жизнь меня балует, и, будьте уверены, немедленно начинаю блевать, отравившись не какими-нибудь солеными валуями, а самыми невиннейшими шампиньонами. Опережающей мыслью, знающей больше меня, исходящей из будущего, я как будто выбиваю заслонку. Но тут было в сто раз ударнее. Чем объяснить идиотизм европейских механиков, которые вошли в ресторан все одинаковые? Их выдумали нарочно. Да, но если они - конвейерные клоуны, то как объяснить украинцев? О том, что ралли Париж-Дакар прошло через Томбукту, объявили в мировой прессе. Я сам видел. Если это галлюцинация, то как она проникла в печать? И как ее возможно было обокрасть, а ведь плюгавый испанец с Канарских островов мне плакался, что их в пустыне обокрали туареги с пиками? Теперь - украинцы. Когда ралли свалилось на Томбукту, на аэродроме организовали праздник, пропуском на который могла стать любая белая кожа. Там все ходили, организаторы, участники, и я тоже - проверить, не есть ли это видение. Я слонялся по аэродрому и никак не мог поверить ни в реальность, ни в ирреальность происходящего. Скорее всего, это была отрыжка сознания. Например, что-то было отрыто из моей памяти. Там ходил англичанин, который был копией англичанина, виденного мною много лет назад в Москве. Я чуть не окликнул его по имени, и если не окликнул, то только потому, что забыл имя. Далее, все участники были очень маленькие - то есть белые пигмеи, и тоже, как и механики, все одинаковые, по-разному ярко выряженные, но морды - на одно
– закричал хохол пилоту. Но разве так кричат хохлы? Нет, так они не кричат. Это какое-то языковое издевательство. Если хлопцы, то почему фак-офф, и вообще, если они улетают, то тогда не фак-офф, а тейк-офф, так я понимаю. И хохлы улетели, не объяснив мне свою природу.
ДВОЙНИК
Я уважаю строгость бамакской администрации, их взятые напрокат триединые лозунги: "один народ - одна цель - одна вера", или лозунг столичного художественного училища: "терпение - дисциплина - сосредоточенность", или лозунг общенародной антиспидовской кампании: "верность - воздержание презерватив". Здесь надо все зажимать, иначе дикость вновь возьмет свое. Рубить клитора и возводить тоталитаризм. Иначе мы все - туареги. Французы явились в Африку с идеями Великой денежной революции 1789 года и взялись бороться за реальность, понимая, что если в Африке она не окрепнет, какие уж тут деньги. Вот она - цивилизаторская база колониализма. И если на местных кладбищах лежат останки сержантов и врачей, то они погибли за три измерения. На малярию гибель списать легче, чем на туарегов. Затем французы заслали в Африку своих писателей, от Жида до Экзюпери, Конрад тоже поехал, чтобы найти слова для закрепления реальности, и те осуществили социальный заказ без зазрения совести. Они дали обет молчания и промолчали. У Гумилева, правда, кое-что есть, но отдаленно, да и понятно, он не был в Западной Африке. Попытки предостеречь меня от "мистического раздвоения" без должной инициации производились различными средствами. В бывшем турагентстве СМЕРТ заломили такие цены за использование джипа с добрым водителем Яя и моим будущим другом Сури, что деваться было некуда: я готов был отказаться. Подоспел и генеральный секретарь Министерства культуры, который с ностальгией вспомнил социализм. Им, что ли, стыдно за сегодняшний бардак, за вечные опоздания, не соответствующие капитализму? Напротив, у них - космологический порядок, строгая иерархия, шесть колен тайных обществ. - Откуда знаете?
– смутился генеральный секретарь.
– Почему ищете встречи с членами общества Коре? Кто открыл вам тайну вибрации как первоначальной роли в сотворении мира? - Гла гла зо, - спокойно ответил я. - Зо сумале, - механически ответил он.
– Холодная ржавчина. Негр стал просто совсем никакой. Это был пароль. Я прочитал в его глазах испуг и смертный мне приговор; он его тут же вынес. Они боятся сговора белых с их божествами, чтобы не было мистического неоколониализма. Но я проявил настойчивость. Меня интересовала связь тайного знания с шестью суставами человека. - Оставьте нас, - пробормотал генеральный секретарь.
– Мы такие, как все. - Конечно, - согласился я, - вы такие, как все. Только и разница, что вы черные обезьяны с рваными ноздрями, а мы - белые люди. Не получилось с бюрократией, я обратился к коллегам. Но они оказались новаторами и диссидентами, к "холодной ржавчине" не имеющими никакого отношения. - Мали - страна плохих мусульман, - самоотверженно сказал писатель Муса К. Мусульманство - это маска, надетая на наше анимистское лицо. - Может быть, самые лучшие мусульмане -это плохие мусульмане?
– равнодушно предположил я.
– Покажите свое лицо! Как он обрадовался! Я был уверен, что он передаст мои слова своей единственной жене, по его понятиям, прогрессивной особе. Но лица он мне не показал, да и какое лицо у новатора? Потеря такого лица - одно удовольствие. Сдается, он мой малийский двойник. Муса считает себя продуктом колониализма. Говорит и пишет по-французски куда лучше, чем на родном языке, хотя из страны не выезжал. Я въехал в проблемы гоголевской России, французский язык, атеизм, патриархат. Но власть стариков - это против модернизации. Семьи паразитируют на тех, кто зарабатывает деньги. Поделись, - говорят семьи. Муса раскрылся как просветитель, Новиков и Аксенов в одной ипостаси, автор детских книжек о добрых верблюжатах. Я взвыл от скуки и оглянулся вокруг: все знаковые системы бамакской молодежи - западные: плакатные мотоциклы и красавицы, воля к деньгам, богатство, в далекой перспективе - клиторы. Мировая деревня. Дегенерация. Я хорошо вижу свои заблуждения. Муса принялся объясняться в любви к Достоевскому и Толстому. Я не стерпел и поделился с Мусой моими чувствами. Первое острое чувство в Африке - чувство европейского избранничества. Господи, спасибо за комфорт! Оно не исчезает, но трансформируется. Вторым идет чувство бессилия. Ничего не изменится! Живи для себя, самосовершенствуйся. Третье-ломка моногамии. Бамако порождает кризис. Жители говорят одно, а думают другое. Даже молодой хозяин турагентства женится по приказу отца. - Но я запишусь при женитьбе полигамом, -мстительно говорит он (можно и моногамом).
– Вторую жену сам выберу. Затем - реакция против негров. Да вы все тут ленивые черти! Котел модернизма и традиции, но уже сама разгерметизация культуры смертельна для традиции. Поздно! Мир выбрал модернизацию. Отказ смешон. Потери огромны. Куда ехать? Вторжение французов было делом всемирного промысла, поворота жизни от природного календаря к индивидуальному существованию. Арьергардные бои Достоевского и поздних славянофилов были обречены на провал. Явление идиотов-механиков, испанского организатора ралли с Канарских островов, который говорит черномазому таксисту в Томбукту: "Давайте будем разговаривать, как белые люди",.
– месть за утраты. Обмен и вызвал у меня отторжение, которое я принял поначалу за достойный вызов. Это выбор смерти, но поскольку смерть дробится на тысячи смертей, она не кажется столь чудовищной. Приоритет Монтеня. Теперь, когда такой тип самосознания окончательно утвердился и прочие способы жизни кажутся маргинальными, приходится, Муса, признать, что XX век забил дверь в вечность. Будет ли она выломана с другой стороны, если сверхмодернизация перекрутится в новый миф? - Езжайте лучше в Дженне, - шепнул Муса. Неверный адрес. Откройте карту. Ведите палец к востоку от Бамако. Трава смешается с песком. Вам встретится город Сегу. Уже в Сегу - бывшем французском колониальном центре, который после колониализма распался, но сохранил нежную красоту франко-суданской архитектуры розовых и зеленых тонов, Сури сложил с себя полномочия надсмотрщика. - Зачем вы собираетесь взламывать наши коды?
– спросил Сури вкрадчивым африканским голосом, одновременно ведя разговор об архитектуре. Я молчал как партизан. - Мне велено звонить шефу, но я не буду. - Каждый развлекается, как хочет, - сказала Габи. - Надеюсь, у вас чистые помыслы, - пожал плечами Сури. Он не был раздражен. У большого сенегальского капибаса нас ждал Яя. У Яя не было никаких терзаний. - Ну, чего? Едем?
– спросил он. Как всякий шофер, он засыпал тут же, как только джип останавливался. Дженне - город из застывшей придорожной грязи, великая фантазия обосранного ребенка, где, посмотрев на фекальные минареты, рупоры и деревянные опоры оплывающей мечети, ясно, что жизнь - замурованная в стену невеста, Фрейд реклама туалетной бумаги, а Гауди -плагиатор и может отдыхать. В остальном же Дженне - азарт настольного футбола, побрякушки, привал гедониста. Я спросил местного имама, что есть рай. - Рай - это виноград, за которым не надо тянуться, он сам лезет в рот, и женщин - сколько хочешь, и сколько хочешь алкоголя, а что выпито здесь - в рае не додадут. По большому счету, это печальное заключение для моей родины.
ДОГОН. ПЯТАЯ РЕКА
Возможно, когда-то они были рыбами, но когда мы приехали, они выглядели скорее полулюдьми-полузмеями, с красными глазами, раздвоенными языками, гибкими конечностями без суставов. Их зеленые, гладкие, сияющие, как поверхность воды, тела были покрыты короткими зелеными волосами. Они сидели на веранде харчевни и весело ели сандвичи с ветчиной. - Ты видишь их?
– спросил я. Я не был убежден, что Габи способна следовать за мной дальше, но она была так возбуждена Африкой, она вышла из самолета на маловразумительном аэродроме в Бамако, и сразу надела черные очки, и сразу сказала: Уф! конец Европе!
– и радостно бросилась в дикость. В Догон ведет узкая пыльная неасфальтированная дорога. В ее начале шлагбаум, как и везде в странах третьего мира, для сбора податей. Бензобочки, преграждающие путь. Солдат-оборванец поднял шлагбаум. Мы въехали на землю пигмеев, которые куда-то подевались, но до-гоны - такие же по росту пигмеи. Они пришли сюда с низовья Нила много столетий назад, спасаясь от мусульманства. В Догоне задери только голову и станет видно: солнце - примус. Раскаленное добела, оно окружено спиралью из восьми витков красной меди. Луну - даже днем окружает та же спираль, но из белой меди. Звезды - глиняные катыши, заброшенные в пространство. Догоны почитают "собачью звезду" Сириус и ее невидимого спутника, по траектории которого определяют смену поколений - тогда пляши весь год на ходулях! Когда мы вошли в харчевню, к нам навстречу разлетелся метрдотель в красном пиджаке. Габи не выдержала и воскликнула: - Мсье, вы так элегантны! Скорее всего, это была ошибка. Борьба с дикарем в Черной Африке закончилась его неумеренным почитанием. Всякий повод хорош для комплимента. Белый выделяет уважение к черному, как пот - в тропических дозах. Это -расизм шиворот-навыворот, выгнанный из сознания в подкорку. Короче, когда в харчевне показался местный проводник, или тот, кого они послали нам как проводника, атмосфера уже напряглась до предела. Они были обижены тем, что невидимый мир оказался доступным каким-то белым. Во всяком случае, у меня не имелось с собой никакого мандата на гениальность. Когда за столом я громко заговорил о луне, они прислушивались с нескрываемым подозрением. С другой стороны, итальянцы, которых я немало встречал в Мали во время путешествия и которые проходили какими-то чемпионами по невменяемости, смотрели на меня как на шарлатана. В десять вечере вырубили электричество. Мы пошли спать, и вдогонку нам лаяли собаки. Наутро пришел проводник. - Возьмите воды, - сказал он.
– Путь будет долог. Мы шли по каменистой пустыне. Сури плелся за нами. Наконец мы вышли к скалам. Внизу в долине лежала деревня. - У нас каждый камень может быть фетишем, - сказал проводник, - достаточно вдохнуть в него энергию и принести жертвоприношения. Он взял камень в руку, подумал и бросил его на землю. Я вдруг почувствовал, как у меня исчезает дешевое презрение к жизни, как испаряется сен-жерменский экзистенциализм, которым за свою жизнь я весь пропах, как свитер - табаком. Нас окружили местные женщины. Они дружелюбно улыбались. Местные приветствия отрывочны и трехступенчаты, как заклинания. - Саyо? Как дела? - Хорошо. - Как родители? - Хорошо. - Как дети? - Хорошо. - Ну,хорошо. Я незаметно сфотографировал женщин, и они набросились на меня с криками. - Это нехорошо, - нелюбезно сказал проводник. - Кадо! Кадо!
– закричали женщины. - Ты отобрал у них душу, - сказал проводник. - Что теперь делать?
– спросил я. - Кадо! Кадо!
– кричали женщины. Я достал мелочь. Женщины презрительно рассмеялись. Проводник молчал. Я полез в бумажник. Достал тыщу франков. Они вырвали купюру у меня из рук и побежали. - Ерунда какая-то, - сказал я.
– Неужели душа стоит тыщу франков? Проводник молчал. - Если вы смогли победить мусульманство, то почему не победили деньги? Гид, не отвечая, кивнул на скалы. - Здесь мы хороним своих мертвецов. Их поднимают на веревках в гроты, а потом приваливают камнем. В наших местах смерть - новость. Габи нервно захихикала. - Еще совсем недавно, - посмотрел на нее проводник без осуждения, состарившись, люди превращались в змей, и они ползали вот тут, по плато Бандиагара. По ночам змеи-предки заползали в жилища поесть, и люди, даже сегодня, как увидят змею, рвут на себе одежду и бросают ей, чтобы та приоделась. Затем змеи превратились в духов-йебанов. - Ну, этих духов у нас хватает, - сухо сказал я.
– А как же смерть? - Это была сделка, - сказал проводник.
– Мы поменяли смерть на корову. - Муууу!
– высказалась Габи, намекая на Хайдеггера, у кого бытие-в-смерти основано в заботе. Как брошеное бытие-в-мире присутствие вверено своей смерти, которая есть неоспоримый "опытный факт". - На корову?
– недоверчиво спросил я.
– Корова породила смерть! - Во всяком случае, смерть - это жадность, - сказал проводник. Мы вошли в деревню. Она состояла из двух частей-близнецов, каждая соответствовала человеческому телу. Хижины были похожи на белые грибы чуть выше мужского роста. В одних грибах жили люди, в других - овцы, в третьих хранилось зерно. Отдельно стояли хижины, где помещались менструальные женщины. Малые дети с душераздирающими криками, писаясь и какаясь на ходу, бросились от нас врассыпную: мы были белые люди, с содранной кожей, как освежеванные бараны, и детям казалось, что мы пришли их забрать с собой. Мы вошли в одну хижину без всякого приглашения, но нас никто не остановил. На полу лежала нагая женщина со следами смущения на лице. Над ней суетилась зеленоволосая братва, которую мы видели вчера в харчевне. Братья вытягивали у себя из пальцев волокна: они делали матери юбку. Скрученные спиралью влажные волокна, полные сущности этих зеленоволосых людей, заключали в себе слово. Мать очнулась и быстро заговорила. Мы вышли. Мне показалось, что земля под ногами пульсирует, что здесь бьется чье-то сердце. - Какие жертвоприношения любезны вашим богам?
– спросила, привычно сделав брови домиком, Габи. - Да всякие, - лениво сказал проводник.
– Мы любим курей, овец, собак. - А людей?
– спросил я. - Бывает, - ответил гид. - Белых тоже? - Когда предоставляется возможность, -сказал проводник с нехорошей ухмылкой. Сури заволновался. - Каннибализм?
– спросил я. - Дикарь с человеческим мясом между зубов - это колонизаторский миф! выкрикнула Габи. - Тут был небесный десант, - сказал проводник.
– Когда восьмой предок спустился на землю раньше седьмого, нарушив последовательность, тот пришел в бешенство, восстал против всех, раскидал, понимаете ли, наши семена. Пришлось убить. Мы съели тело, а голову отдали кузнецу. - Зачем?
– удивилась Габи. - Кузнец вырыл яму, похоронил голову, -ответил проводник. Габи дико закричала. Стояла ночь. Я схватил фонарь. Осветил помещение. Вцепившись Габи зубами в шею, проводник пытался совокупляться с ней, но что-то ему мешало. Какая-то сила мешала мне броситься немке на помощь. Проводник выхватил нож и срезал Габи клитор, который всегда поражал меня своими размерами. По своей конфигурации он был похож на термитник из здешней саванны. К утру все это привело к аномалии. Габи родила в сортире на улице непарное существо, шакала, и назвала его почему-то Йуругу, хотя при благоприятных обстоятельствах должны были родиться близнецы. Мы не знали, как быть. Габи кормила шакала грудью, хотела увезти в Берлин, поскольку это ее ребенок. Взволнованная мать утверждала, что шакал также необходим для нормального течения жизни, как и близнецы. Меня растрогали ее материнские чувства. Но, строго говоря, рожденный Габи в то жаркое утро зверь воплощал беспорядок (что было странно для мамы-немки), бесплодие, засуху, ночь и смерть. Оставшись без пары, шакал в тот же день совершил инцест с Габи, которая от ужаса, пытаясь воспрепятствовать его некрасивой затее, превратилась в муравья и спряталась в собственном чреве, но не смогла убежать. В результате инцеста шакал обрел дар речи, обматерил нас и открыл мудрецам замыслы нашего проводника. - Я знаю, - возник проводник, перейдя со мной на ты, - зачем тебе нужны пять рек. Я вздрогнул. В сущности, это была моя тайна тайн, ключ ко всей этой книге. В системе догонского знания пять рек - основа всех основ. Но я не совсем понимал их значение. Меня уверяли, что под действием напитка конжо, кажущегося, на первый взгляд, догонским квасом из проса, а также плодов колы, с которыми в этих краях ходят женихаться, можно совершать головокружительные путешествия. Но мы не в Мексике, здесь - без допинга. Вселенная по своей конструкции напоминает увесистую фруктовую вазу сталинских времен, состоящую из четырнадцати сфер. Все эти сферы нанизаны параллельно -одна за другой - на железный столб, однако вместо винограда, груш и гранатов на них живут люди. Сферы делятся на семь верхних и семь нижних, и земля - верхняя из нижних миров. Над нами, в верхних мирах, живут рогатые люди, которые посылают на землю болезни, чернуху, под нами - хвостатые. Круглая и плоская Земля окружена ободом из соленой воды, все это вместе, прикусив свой хвост, обвивает змея. Мы превратились в перелетных мух, садящихся с божества на божество, бестолково, но с видимым самосознанием. Кто мы? Мы - перелетные мухи. Мы перелетали из одной сферы на другую, от рогатых к хвостатым, пока не опустились на соляную поверхность, и время со страшной силой стало разматываться назад, до упора в слово АММА. Из этого слова, собственно, и произошел мир. Проводник остановился, отпил воды и продолжал, обращаясь преимущественно к немке: - Каждое человеческое существо наделено двумя разнополыми душами. Женская душа мужчины устраняется при обрезании, мужская душа женщины - при эксцизии. Услышав это, немка зарыдала. - Брось, - сказал проводник на правах бывшего хахаля.
– Не все так худо. Человеческая пара, созданная мною, породила восемь андрогенов. Они умели самооплодотворяться, - Проводник показал на пальцах, как это делается.
– От них и произошли восемь родов догонов. - А как же Лебе?
– спросил Сури, и мне подумалось, что он похож на молодого Горького и со временем станет классиком малийской словесности. - Лебе был потомком восьмого первоп редка и организатором человеческого языка. Но старый хранитель слова, седьмой первопредок, убитый нами, заманил его под землю - Лебе умер. Седьмой первопредок под землей проглотил Лебе, затем изрыгнул его вместе с потоком воды. На том месте, где находилось тело Лебе, вода покрыла большое пространство, образовалось пять рек. - Не четыре?
– придирчиво переспросил Сури.
– Обычно речь идет о четырех реках, текущих в четыре конца света. Взять, например, калмыкскую космологию... - Да чего далеко ходить, - перебил я.
– В начале Библии из Эдема вытекает река для орошения рая, а после она разделяется на четыре реки! - Ребята, пить хочется!
– облизнулась Габи. Ей дали попить. - Ну, это совсем другое, - вдруг обозлился проводник.
– Библия ошиблась. Кости Лебе, выблеванные первопредком, превратились в священные предметы культа, цветные камни -дуге. Они обозначили контур души, который делают Номмо при рождении человека. После того, как восьмой первопредок проглотил потомка, их силы смешались, и Лебе - это новое слово, а пять рек суть символ нового слова. Mon Dieu! Река как речь, как змея в Погоне составляет пятикнижье. Четыре реки неполное знание, пропущенная глава. Вот откуда берется человеческая слабость, вот откуда изъян и разрыв между верой и знанием, не хватает одного потока, вот куда стекла человеческая мысль, греческая, мусульманская, где на персидских миниатюрах изображаются четыре течения воды, наконец, библейская, и только в Догоне... Ах, как не хватает пятой реки! Проводник подтвердил мои мысли. Мне стало не по себе. У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи, дыши, свирищи, никто тебе не поможет, сам найди - не пожалеешь. Найди ее и разомкни цепь: сон-жизнь-слово-смерть-любовь. Нет более заветной (и более пошлой) цепи. Нашел. Неужто нашел? Похоже, это и есть тотсангам, на который меня навела Индия. Скважина основного мифа. Если замысел угадан правильно, то вот оно - золотое руно. Да, но как его, собаку, экспорировать? Украдкой? Чем точнее замысел, тем опаснее приводить его в исполнение. Нечеловеческое это дело. Здесь вторжение в правила, с которыми изволь считаться как с обязательными законами. Заметив мой испуг, проводник усмехнулся. Мы выехали из Догона в некотором оцепенении. Сури сосредоточенно молчал, занавесив лицо несвежим тюрбаном. Мы страшно пылили красной пылью. Немка дулась. Путь наш теперь лежал в Томбукту, духовный центр государства Мали.
ПОСОЛ НА ХУЙ
– Дай бинокль, - сказала немка. Перед отплытием из Мопти в Томбукту мы бродили по вещевому базару, смотрели, как делают пироги, толковали с кузнецами, зашли в кафе. С высокой веранды были видны моющиеся люди. Это были мальчики и мужчины. Немка балдела. - Ты погляди, - сказала она возбужденно, -когда мужчины выходят на берег, они прячут хуй между ног. Смешно. - Габи, - сказал я, - неужели тебя это все еще волнует? - А что меня должно волновать? Сури быстро вошел в кафе. - Капитан сердится, - сказал он.
– Пора отплывать, а вы чем тут занимаетесь? Сердце мое учащенно забилось. Мне представилась встреча с капитаном. Яя отвез нас к пироге и распрощался. Он возвращался в Бамако. Мы подошли к моторной пироге, или пинасе. Нам предстояло плыть на ней три дня. По доске прошли и сели. Двое курчавых пацанов в одинаковых белых пальто и черно-белых клетчатых штанах, очень грустные, предложили свои услуги. - Батюшки!
– перепугались они, вглядевшись в меня, с зеленой шапочкой на голове и в черных очках.
– Каддафи приехал III В Африке все на кого-то
– рассудил я. - Мы помощники капитана, - отрекомендовались повеселевшие трупные пятна моей культуры.
– Добро пожаловать! - А я Элен - повариха, - сказала застенчиво черная женщина и блеснула зубами. Капитан сидел в отдалении, ближе к корме, у руля. Это был черный человек в нелепых черных очках за три копейки с какими-то неприятными узорами на дужках и в дешевом спортивном непромокаемом костюме. Он помахал нам рукой, но даже не привстал. Я был несколько разочарован его видом. Впрочем, я уже в Индии заметил, что чем дальше я отрывался от западной цивилизации, тем бледнее становилась личность капитана. Она почти растворялась в окружающей среде: в Индии - по аскетической вертикали, в Африке - по природной горизонтали. Капитан завел мотор, мы поплыли. Мы плыли по молочно-зеленой воде Нигера в середине января, в середине месяца Рамадан. Нигер -благодушная река. В ней нет истерии. Она река рек. Она река крови, но в мирном смысле, то есть артерия. После Догона только так и хотелось. Река осмысляет пейзаж и делает его бесконечным. Каждый пикнику реки (фотография нарождающегося среднего класса во Франции, тридцатые годы XX столетия, женское белье на женском толстом теле) отличается от пикника без реки. Нигер между Мопти и Томбукту имеет неожиданную внутреннюю дельту, над происхождением которой ломают головы географы. Река распадается на рукава, сливается в молочно-зеленое внутреннее море без берегов, а после вытекает из моря стройным потоком без всяких причуд. Богат и разнообразен мир пернатых. Меня поразили длинношеии аисты, которые, взлетая, складывают шею, как столярную линейку, в несколько раз. Нигер, с другой стороны, дает примеры минимализма. То угостит стаей обезьян, и больше их никогда не покажет, то выставит крокодила (но я не буду врать, крокодилов не видел), то скромно положит на отмель дюжину бегемотов. Они - зорче матросов, с прозрачными фиолетовыми ушами, с большими ноздрями. - Ноздри, как у тебя, - сказала немка.
– В них танк пройдет. - Редкая женщина долетит до середины Нигера, - незлобно отмахнулся я. Кстати, Мали - в переводе и есть бегемот. Мясо бегемотов коптят. В таком виде его можно хранить в течение нескольких месяцев. Африканцы - прекрасные охотники. Техника охоты на бегемотов осталась до сих пор такой же, какой ее описал еще Ибн Баттута в 1352 году, путешествуя из Томбукту в Гао, и я не будут повторяться, скажу только, что загарпуненное животное мы с немкой тоже добивали копьями. Но это так -вскользь, а вообще наибольшую ценность представляет нильский окунь (lates niloticus), или иначе капитан.
Капитан - главная рыба Нигера. Он очень приятен на вкус, действительно напоминает нашего окуня и весит 10-20 килограмм, но, бывает, доходит до 100. Мы останавливали встречные пироги рыбаков с длинным шестом (как они ловко им орудуют!) и покупали свежайшего капитана. Элен оказалась классной поварихой и приготовляла капитана во всех видах, под разными соусами, с разными травками, натирала капитана петрушкой, киндзой, сельдереем, ладаном, мариновала, солила, боготворила, жарила на гриле. Мы все ели капитана с утра до вечера и очень хвалили Элен, а она улыбалась. По берегам Нигера широко распространены разнообразные термиты. Пейзажи сахеля пестрят их постройками, высотой до полутора метров. Отойдя от шока, Габи осторожно раздвинула губы. - Потрогай! Он вернулся ко мне! Мой петушок вернулся!
– от счастья заплакала Габи. На радость мне, она тонула во всех пяти реках. Мы были чужие друг другу люди, попадавшие в аргонавтные условия вынужденной близости. Каждый по-своему бездомный, несчастный, растерянный. Я люблю ее точные лесбиянские руки, шарящие по утрам мои соски. Она - разложение женской массы, выделение мужского начала, распространение волосяного покрова, щетина на ягодицах, затвердение молочных желез, отказ от деторождения, острый интерес к молоденьким графиням, развивающийся алкоголизм, перенос интереса в анал, тяжелая шишка сфинктера, раздробление принципов, потеря половой идентификации, генетическая катастрофа, гормональный бред, продукт века, его наказание. Я аккуратно потрогал указательным пальцем. Не хилый, и даже залупается, как детский пенис. Не сразу сообразишь, где кончается большой клитор и начинается маленький хуй. Боюсь ошибиться, но клитор Габи, по-моему, и есть посол на хуй. Мы с ней панически боялись (ой, просто тряслись), но не мухи цеце, с которой медицина довольно успешно борется, а одного водяного невидимого микроба, который живет в стоячей воде Нигера всего двадцать секунд жизни и за это время ищет, куда бы ему внедриться, и если человек купается или просто стоит как дурак, то микроб в него попадает, как пуля, и после этого у мужчин отпадают все половые органы в буквальном смысле этого слова. У женщин тоже все отпадает. Во всяком случае, у Габи, как теперь всем известно, есть чему отпасть. Солнце заходит здесь ровно в шесть вечера и начинается тьма. Первую ночь мы ночевали в палатках. Сны в пустыне похожи на медленно разворачивающиеся оперы с длинными ариями, хором, множеством действующих лиц, оркестром и декорациями из реквизита Большого театра. Лежишь, приложив ухо к пустыне, вслушиваешься в подземные саги земли и содрогаешься. Я такие безумные сны видел только раз, на Тибете, и во время болезней. О чем эти сны? О скоротечности времени, страшном суде, разлуке с любимой женщиной, человеческой бездомности, мало ли о чем. То в одной одноместной палатке, то в другой в ужасе орут сонные люди. То капитан заорет, то помощники-Пушкины, то верный наш Горький, то повариха Элен. Под утро, часа в четыре, ко мне в палатку с ревом влетела немка, ей приснилось, что она разрушила в Германии всю налаженную систему социального страхования. Не успела она успокоиться, как до нас донеслись неопределенные звуки воя. Они приближались. Надо сказать, что когда мы выходили на берег, я фонарем осветил какое-то большое скопление белых костей и даже успел пошутить по этому поводу, но тут призадумался. Когда же чьи-то хищные морды стали тыкаться в полупрозрачную, фактически, эфемерную для хищных зубов палатку, то Габи узнала в непрошеных мордах шакалов. Поскольку Догон снабдил ее дополнительной информацией об этих мерзких животных (информацией, которую мы с ней сочли правильным не комментировать), а, кроме этого, она, может быть, даже еще пахла шакалом, сомнений не оставалось. Мы поджали ноги и затаились. В соседних палатках тоже закончились храп и кошмарные крики. Наступила человеческая тишина. - Сури!
– крикнул я на весь сахель по-французски.
– Чего делать-то? - Ш-ш-ш!
– был несчастный ответ. Но вдруг раздался громкий выстрел. Это как-то сразу приободрило меня. Оказывается капитан захватил с собой огнестрельное оружие. Раздался вой испуганных зверей. Затем топот. Мы выскочили из палатки с фонарями. Капитан гнался за шакалами с палкой наперевес. Враги ретировались. Мы сели у костра. - У меня просьба, - сказал капитан, который, несмотря на тьму, оставался в солнечных очках за три копейки. - Не болтать о Догоне?
– не выдержал я. Капитан почесал нос. Я тридцать лет, и никогда такого, - сообщил он.
– Давайте перейдем спать в пирогу. Там на дне, конечно, не фонтан, но зато безопасно, как в чреве матери. Кудрявые помощники перенесли Габи на своих тонких руках на судно, храбро бредя по стоячей микробной воде. - А это верно, что у русского президента обезьянье сердце?
– спросил капитан, когда мы расставались с ним навсегда на пристани неподалеку от Томбукту. - Как обезьянье? - Да тут все говорят... Вы не обижайтесь, - сказал капитан.
– Обезьяны - они нам ближе собак.
ТОМБУКТУ
Посещение Томбукту есть уже само по себе его похищение, и любой отъезд из Томбукту напоминает бегство. Отсутствие дорог имеет принципиальное значение и не обсуждается. Каждый белый, посетивший Томбукту, достоин смерти. Я увидел себя в Томбукту как запечатанную сургучом бутылку и благодарил Господа за Его милость и покровительство. - Кто вы?
– спросил я стариков на паперти мечети. - Мудрецы, - сказали они.
– Нас здесь триста тридцать три человека. Теперь я знаю, что в три часа ночи по Томбукту проносится белая лошадь со всадником, приближенным к совершенству.
Мы бежали из Томбукту ранним утром, предприняв дерзко-трусливую переправу через Нигер. Новый шофер Мамаду оказался не слишком разговорчивым. Более того, несговорчивым. Мы пробивались на юг через пустыню с этим новым арабоподобным водителем. Мы вместе с ним вязли и пропадали в песках. Мы меняли ландшафт, как масти карт, нам выпадала то красная, то желтая, то черно-асфальтовая пустыня, она была то сыпучей, то каменной, внезапно выросли наросты диких гор и финиковые пальмы, мы доверяли водителю, не зная, что он и есть наш палач.
РАССТРЕЛ
Городишко Гао - одно недоразумение. Он разлинован, как Манхэттен, и в нем даже есть ресторан La Belle Etoile, но это не мешает ему быть захолустьем. В Гао самый рогатый рогатый скот. Он не боится машин. Я потер воспаленные глаза. Ночная Африка - континент беспощадного неонового света. Обложившись керосиновыми лампами, я медленно читал перед сном роман Достоевского "Бесы". Арабообразный водитель сдал нас полиции на опасном в военном отношении участке дороги Гао - Неомей, возле границы с урановой республикой Нигер без всякого сожаления. В порядке аргументации против нас он привел наши паспорта, в которых не значились въездные и выездные визы не только из Томбукту, но даже из Гао. - Да вы что? Вопреки всем уставам! Сержант покачал головой. - Ведь вы не простые пассажиры! Вы - туристы !!! Сержант сделал большие глаза и объявил нас врагами малийского народа. - Се n'est pas serieux, - пробормотал я фразу, оскорбительную для каждого уважающего себя негра. - Да у вас и паспорта фальшивые!
– вдруг выкрикнул он мне в лицо, вращая глазами. С каждой минутой он накалялся все сильнее. Он говорил, что у него нет никакой возможности держать нас под стражей, поскольку у него нет охраны и что самое разумное дело - нас умертвить и трупы отправить в Бамако на экспертизу. Он предложил мне согласиться с его проектом как наиболее гуманной акцией. До границы оставалось всего-то пять километров, и мне стало обидно погибнуть зазря. Однако шофер Мамаду не хотел, чтобы я уезжал с тайным знанием, опасным для метафизической безопасности не только сахеля, но и всей Африки. Если Элен и Сури симпатизировали нам, то Мамаду был воплощением ненависти. Когда он отошел пописать, а сержант пошел к проезжавшему грузовику, чтобы украсть дрова на костер, Сури шепнул мне, что с Мамаду нужно поговорить на языке африканского братства. - У Африки пока нет будущего, - заметил Сури, человек двух миров. "Отчего шофер плох? Отчего хорош Сури?" - взгрустнул я. С точки зрения мусульманства, Мамаду писал еретически, потому что он писал стоя, а не сидя на корточках. Пописав, он немедленно совершил омовение члена из пластмассового чайника с веселенькими полосками и повернулся в нашу сторону, цинично застегивая штаны. - Мамаду, - сказал я, - предложи сержанту деньги. - Я не твой раб, - ответил араб, - чтобы выполнять твои команды. Я видел, как сержант, зевая, ушел за рожком автомата, чтобы нас расстрелять. - Мамаду, - сказал я.
– В этой истории есть только два раба: она и я. Вот тебе моя братская рука. Выручи. - Я спросил небеса и Бога, - сказал Мамаду, - и они мне ответили: нет1 Вернулся сержант с автоматом. Вид его был свиреп и ленив. Скотоводы равнодушные убийцы. - Ну что, пошли?
– сказал он. Мы зашли за угол дома. Сержант выстроил нас у стенки. Габи стала презрительно улыбаться. Она схватила меня за руку. Казалось, это ее успокаивало. Я стал тоже кое-как подражать ей в презрительной улыбке, хотя мне не очень хотелось держаться за руки. Женская любовь не боится смерти, не то, что мужская, к тому же сердце мое принадлежало Лоре Павловне. Сержант поднял дуло автомата. Мамаду с удовольствием встал в стороне, изображая любопытную толпу. Как всегда, сцена расстрела обросла ненужными жанровыми деталями: блеяли овцы, кукарекали куры, вдалеке прыгали дети, было жарко. - Подожди!
– к нам со всех ног бежал Сури. Вид у него был растрепанный. Расстреляй лучше меня! Сержант в недоумении оглянулся. - Твоя бабушка - сестра моей бабушки, -кричал Сури.
– Застрели меня! - Какую бабушку ты имеешь в виду?
– заинтересовался сержант. Они заговорили о чем-то своем. - Mon amour, у меня красивые волосы?
– спросила Габи. Никогда в жизни я не встречал более отвратительных волос. - Шпрахлос!
– ясно ответил я. Мамаду грязно выругался, швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу. - Сколько?
– стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта. - Почему ты меня никогда не целуешь?
– молвила Габи. Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.
СМЕРТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ
Когда и где двукрылый флеботом укусил Габи, кто теперь знает, но укусил, и она заболела смертельной формой палюдизма, то есть тропической малярией. - Ты похожа на трехзвездочный Гранд Отель, в котором поселились непрошеные гости, - печально сказал я, глядя, как она умирает. - Ты всегда недооценивал меня, - сказала она, стуча зубами от лихорадки. - Ну хорошо, четырехзвездочный, - согласился я. Как в самом нежном колониальном романе, ее взялась выхаживать африканская семья, родные и близкие Элен. Они кормили ее с ложечки геркулесом и натирали разными мазями. Кровать Элен - четырехспальная. Вкус варварский. Голубой дневной свет. Большая бутылка Джона Уоркера. И какой-то мотоцикл на серванте. Молодой длинноногий французский доктор вошел. - Ну, раздевайтесь. Несмотря на малярию, Габи, как всегда, стремительно обнажилась. - Он залезал мне пальцем в пизду, - божественно шептала Габи. - Правда, что ли?
– не верил я. - А потом в попу. При чем тут правда? Мы с Элен млели. В комнате моей гостиницы Элен собрала остатки завтрака, кусок багета и разорванный абрикосовый мармелад в пластмассовую сумку, затянулась бычком и удалилась. Тридцать шесть - тридцать девять. И опять через полчаса тридцать шесть. Так сердце долго не выдержит. Умирание Габи чудесным образом воскресило ее в моих глазах. Русское слово -чудесно; русское чудо - словесно. - Путешествия... Чтение о них... бесконечно...
– бредила бедняжка. - Доктор!
– бросился я за ним.
– Она не умрет? - Либидо не умирает, - заверил француз.
– Мсье, вы распустили свой фантазм. - Как? Неужели Габи - нос майора Ковалева?
– ужаснулся я своей догадке.
– Майор Ковалев в Африке - это я. - Русский военный атташе?
– встрепенулся доктор Ив Бургиньон, не знакомый с литературной историей русских носов.
– Хотите виски?
– спросил доктор Ив Бургиньон с сильно выраженным сомнением.
– А знаете, Африка рванет через три-четыре поколения. У нее лучшее будущее, чем у России. - Нет, конечно, французы форсировали модернизацию, нарушая естественные законы движения, кроме того, сами французы ничего не умеют делать, они бюрократы, пользующиеся трудом других людей - это тоже талант, - заметил я.
– а русские товары!
– братья Элен заулыбались, - мы как-то приобрели русский радиоприемник! на лампах! Боже, что это была за вещь! вы не умеете доводить дел до конца! топорная работа!
– братья Элен захохотали, кушая кус-кус своими чистыми пальцами. Русский глаз, как орел, схватил эту варварскую привычку. По ночам я шатался по кабакам Неомея, наверное, самой горючей ночной столицы Африки. Кто был в тех притонах, кто плясал, резко выпив джина без тоника, под тамтам и электрогитары, тот знает запах африканского пота, тот помнит красоту неомейских проституток, их щиколотки цвета болотной воды, их ритуальные шрамы на ягодицах. От вяжущей страсти дымят и лопаются презервативы, как шины гоночного автомобиля. Меняя бубу на короткие юбки, Элен зверски плясала, отставив попу. Габи стала желтым пергаментом. Африканцы удивительно деликатны. Они скрывают свои туалеты и свои кладбища. Только раз, исколесив Мали, я наехал на мусульманское кладбище с остроугольными, как битое стекло, камнями (их не разрешено показывать не мусульманам). Христианские кладбища как будто напоказ. В стране уранового рая на столичном христианском кладбище есть могила. На ней написано. Сербский турист Иван (фамилию не помню). Мир праху твоему.
РАЗВРАТ ПО-НЕОМЕЙСКИ
Элен врубила свои вибраторы.
ТРАНСА НЕТ
– Транса нет, - сказал Ромуальд на веранде собственного дома в Порто-Ново с видом на мощный океан.
– По крайней мере, в твоем случае. Они все считают мой случай тяжелым, почему-то их всех трясет от моего случая. Из военизированного Нигера на такси-брус с курями и с баранами несчетных попутчиков на крыше я прорывался к океану (с прозрачной куколкой Габи на руках) через мягкое государство Бенин, колыбель самой активной из мировых религий. Я вырвал у Элен три кольца. Элен меня надула. На базаре я хотел купить серебряный браслет, дал ей деньги, она сказала одну цену, а браслет стоил меньше. Смутилась, но быстро отошла. Она ухаживала за Габи самозабвенно, но каждое утро врала что-то новое. Зачем? Так это и осталось невыясненным. Немка болела физическими болезнями, а я - метафизическими. Я подумал, пора бы отмыться от контактной метафизики, и обратился к Ромуальду, местной знаменитости, но он меня отшил. Ромуальд - молодое гниение Западной Африки, авангардистский банк червей. Он делает маски из отбросов: пластмассовых канистр и старых радиоприемников. Его message прост как правда, и правды там столько же, сколько в медицинском фантазме Габи: нынешний афро-русский народ нафарширован западным мусором. Негр выпрыгивает в этих кощунственных масках как карикатура. Замаливая перед родиной грехи, мы с Ромуальдом рисуем закат над Нигером. Солнце падает за горизонт со скоростью мяча. Упав, оно еще долго испускает жемчужный свет, мягко переходящий в жемчужно-серый, в серебристо-серый, зажигает-ся первая звезда, и небо темно-синеет, сине-чернеет... На двоих пишем минималистские полотна на грунтовке из настоящей красной земли и там выводим разные символы. Это делаем со значением и хмуря брови. Драма не художников, за которыми гоняется с ритуальным криком проклятия ОМА!, ОМА!, а -авторской искренности. Ломает парней. Рыбаки на пирогах становятся похожими на вырезанные из картона фигуры. Русские сливают в негров все свои дурные качества: лень, зависть, хитрость. Нет ни одной русской девушки, которая не боялась бы негра как класса. Положа руку на сердце, Россия - самая расистская страна на свете. Минутное малодушие. Увидев в глухой деревне, посреди ярко-зеленых калебасов вудунский фетиш Чанго, местного Перуна, облитый куриной кровью, я признал веру эманацией страха. - На четырнадцатое июля, - торжествующе сказал Ромуальд, - в самый разгар сезона дождей, французское посольство в Бенине заказывает вудунского колдуна. Он приезжает из деревни, устраивается в сторонке на табуретке, и - небо расчищено для фейерверков в честь взятия Бастилии! Это повторяется из года в год, внесено в расходную статью посольства, стоит пятьсот долларов. - А у нас мэр Москвы по-мудацки посыпает тучи солью, - рассказал я.
– Познакомь с колдуном! - Мы - ого-ого!
– заликовал Ромуальд, но вдруг сник.
– Главные наши вудунские вожди коррумпированы. Деревня еще держится, а эти суки ездят с эскортом мотоциклистов. Он сплюнул на пол. Океан шел стеной. - Никуда из Бенина не поеду! Я не ходок по музеям! Я был тридцать семь раз в Германии! Мне нечего делать в Москве! - Москва сейчас - самый интересный город в мире, - скромно сказал я. - Ты ешь людей!
– злобно развернулся Ромуальд в мою сторону.
– Они хрустят у тебя на зубах. Ты выпиваешь их, как устриц! - Мне кажется, ты для русского не существуешь, - сказала французская жена художника выздоравливающей Габи. - Я - художник. Я - африканец. Но я не африканский художник! - У писателя тоже нет прилагательных, -сказал я художнику. - Он царь, не трожь его, - сказала мне Габи. За ужином царь сказал, что в любой момент может улететь в Европу бизнес-классом на Сабене, у него виза многократная. Я посмотрел на Габи. - Ты не человек, - сказал я ей на ухо.
– Ты - феминистский гвоздь.
ТРАНС
Король Побе - самый справедливый король. Он правит мудро в своей провинции, на границе 100-миллионной бандитской Нигерии, которую все в Западной Африке боятся. У него подданные верят в разных богов, одни - в Христа, другие - мусульмане, остальные - вудуны. - Не понимаю, кто тут у вас Бог, - спросил я короля. - Бог - един, - гостеприимно сказал король. Я привез королю большую бутылку шотландского виски и 50 штук шариковых ручек "бик" для детишек. Король был тронут. Мы сфотографировались. - Как мне вас называть?
– спросил я короля. - Зовите меня просто кинг, - сказал король. - Кинг, - сказал я, - путешествия по разным культурам расшатывают нервы и моральные представления. Нормы оказываются чистой условностью. На мне, как на колючей проволоке, висят клочья разных вер. Что хорошо в Африке, в Европе беда. Нужно почиститься. Я сидел перед королем на лавочке, а он сидел на троне в королевском дворце, немножко, конечно, похожий на председателя колхоза, но только совсем немножко. Во всяком случае, люди падали перед ним на колени, и посольский шофер -африканец - тоже радостно упал и пополз. - Кинг, вы смерти боитесь? - Конечно, нет, - ответил король.
– Потому я и король. Они делают надрезы на ступнях, и змеи их не кусают. Король быстро собрался в дорогу, и мы вышли из королевского дворца, поехали в деревню на двух машинах (у него вместо номера надпись: Король Побе), но не успели отъехать, как король остановился, и мы купили ему три литровых бутылки бензина. В Обеле, так зовется деревня, граница между Бенином и Нигерией петляет среди курятников, алтарей и амбаров. Жители этой потревоженной государственности заходятся и заговариваются на смеси английского sit down! и французского asseyez-vous! по приказу кинга, которого поят вместе с нами болотной водой вместо хлеба с солью. Срочно чинят сломавшееся ночное солнце, подвешивают его на дереве, и женщины дико вопят об открытии церемонии. Шеф деревни, он же главный колдун - Абу. Лицо Абу не устраивает ни один из доступных мне дискурсов. Оно искажает синтаксис до неузнаваемости, похожей на грубую компьютерную ошибку программной несовместимости. Вместо букв экран покрывается неведомыми значками, глумливой иерографикой, о существовании которой в родном компьютере я не догадывался. Ритм трех тамтамов и рисовой супремешалки достигает космической частоты. Наконец, ударили в калибасы, и вся деревня бросилась в танец в позе перегнувшихся в талии ос. Единственная забота колдуна Абу - мое возвращение. Если жители деревни поднимаются-спускаются, как по лестнице, мое я может заплутать в топографии. Приходится проконсультироваться с Атинга, определить с заступником прогноз на ближайшее будущее, что сопровождается подключением еще двух колдунов в тонких женских трансвеститных платьях. Мне проливают на голову прозрачный напиток и всматриваются в судьбу. Сначала идет нижний ряд успехов и неудач. Затемняя мое семейное будущее, они отрывистыми жестами и словами троекратно сообщают мне о готовящемся кинотриумфе. Затем берут мою душу на более тонкий анализ, и я чувствую, как она вздрагивает в их руках. Обменявшись со мной четырехкратным рукопожатием с учащенной перестановкой кистей и пальцев для приведения энергии в адекватное состояние, колдун, наконец, мягко запускает меня.