Пять секунд будущего. Морпех Рейха

Лежа, перезаряжаю автомат, с трудом поднимаюсь: мрамор под ногами скользкий от крови, в основном, моей. Конечности, кажется, вот-вот оторвутся, но… патроны еще есть.

Топот ног: бегут на штурм.

Поднимаюсь из-за парапета и открываю огонь. Они начинают метаться туда-сюда, но я продолжаю стрелять. Ацтеки тоже стреляют на бегу, но я уже не пригибаюсь, только один раз отшатываюсь в сторону и продолжаю стрелять. Вот двое садятся на колено для выстрела, и в этот момент я одного укладываю. Выстрелы — стреляют с трех точек, я падаю за парапет. Так, черт, где последний магазин?!

Пальцы немеют, но я кое-как вставляю рожок в паз и снимаю затворную задержку. За спиной рвутся снаряды, я, лежа на боку, подтягиваю ноги в позу эмбриона, и теперь осколки попадают преимущественно в бронежилет и каску. Стреляют по очереди, долго, надеясь полностью меня измочалить перед штурмом…

И тут свет фонарей частично заслонило: дылда в бронекостюме довольно резво перемахнула через парапет, подпрыгнув, фактически, метра на два от земли, в одной руке у него что-то длинное и зубчатое — не иначе, ацтекский вариант «ножика фюрера», только по размерам это ничего так себе цепной пиломеч.

Вскидываю автомат: я, по сути, лежу у его ног, чуть в стороне, и стреляю снизу вверх. С расстояния всего в два метра мне замечательно виден в деталях массивный бронекостюм, я вижу, где примерно у него уязвимые места…

Но вначале — меч.

Он зажимает «газ», но я успеваю попасть в его оружие буквально в упор, от дульного среза до пиломеча сантиметров тридцать. Летят обломки и куски цепи, меч больше не опасен. Вторую очередь я отправляю ему в голову, а вернее — в самый верх нагрудника. Конструкция маски такова, что защищает нижним краем и верх груди. И когда я попадаю в самый верх нагрудника, стреляя снизу — пули рикошетят и уходят под маску.

Ацтек падает, словно подрубленный, хорошо, что не на меня.

Снова выстрел за выстрелом, разрыв за разрывом, я уже практически плаваю в луже крови. Когда это закончится? Мне уже все равно как — лишь бы закончилось. Это очень, очень больно — быть героем…

Наконец, обстрел заканчивается, но у меня уже темнеет в глазах. Топот слева, топот справа. Обходят с двух сторон.

Я просто направляю автомат налево, поскольку лежу у левого края лестничной площадки, и жду. Он выбежит — надеюсь, что попаду. Если попаду — попытаюсь развернуться и всажу остальные пули в того, что справа. Если успею.

Вот и он выскакивает сбоку. Долю секунды мы смотрим друг другу в глаза: его смотровая щель прозрачна, за ней обычные человеческие глаза. А затем я начинаю стрелять, но уже не могу совладать с отдачей, автомат пытается выскользнуть из пальцев.

Однако мне не потребовалось попадать точно: с трех метров бронебойные пули все-таки пробили броню. Из последних сил поворачиваюсь, вижу взбегающего с другой стороны ацтека, жму на спуск.

Щелчок. Патроны кончились.

Он уже бежит ко мне, гулко грохоча по ступеням и замахиваясь пиломечом. Проклятье, быть раскромсанным на куски — печальный и неприглядный финал…

И тут мой взгляд зацепился за что-то вороненое.

Автомат. Автомат того парня, когда он получил рану в руку, упал и все это время лежал у меня за спиной. Успею ли?

Из последних сил я протягиваю руку и цепляю пальцем за ремень. Рывок. Млеющие мышцы уже не хотят поднимать оружие, но сверкающие зубья электропилы приумножают последние силы. Я зажимаю гашетку, автомат прыгает и вырывается, словно оживший, приклад бьет мне в лицевой щиток, а затем умолкает с сухим щелчком.

Ацтек несется на меня, но на бегу у него подгибаются ноги, он с разгона падает мимо меня, выпавшая из его руки цепная пила летит мне прямо в лицо. Впрочем, кнопка газа уже отжата, пила не работает. Я получаю звонкий удар по шлему, в глазах темнеет еще сильнее.

Пытаюсь обрести опору и сесть, но отель начинает вырастать из земли. Видимо, это я просто сползаю по парапету. Перед глазами залитый красным белый мрамор, и я успеваю еще порадоваться, что на мне каска со щитком: не хотелось бы ощутить своим лицом лужу собственной крови.

Глаза закрываются… Спать… Я уже не проснусь и меня это устраивает.

Только это… можно мне следующую остановку… где бы она ни была… рай там, ад или новый мир… чтобы без нацистов, а? И без ацтеков…

Ну пожалуйста…

Врачи, генералы и ацтеки

Сознание возвращалось медленно. Вначале мне было абсолютно все равно, где я и что со мной происходит, я открывал на секунду глаза, а затем снова погружался во мрак и тишину небытия. Но некоторое время спустя я осознал, что нахожусь вроде как в больнице, и попытался приподнять голову, чтобы оглядеться и убедиться, что это и правда больница, а не лаборатория, и что я точно в палате, а не в морге.

В мое поле зрения попала медсестра с журналом, при этом моя активность сразу привлекла ее внимание. Она нажала кнопку на каком-то пульте, и в палате тут же появился еще и врач.

Он задает вопрос по-хорватски.

— Не шпрехаю по-вашему, — слабым голосом отвечаю я.

— Как мы себя чувствуем? — спрашивает врач по-немецки.

— Ну вы-то явно в добром здравии, а насчет себя я не уверен…

— Ха, чувство юмора на месте, будете жить, — улыбается он.

— Мне досталось, да?

— Не без этого. Из вас достали сорок семь осколков общей массой восемнадцать граммов. Наложено двадцать четыре шва. Но вообще ваши дела неплохи, ничего серьезного, а то, что сейчас вы чувствуете слабость — нормальное явление. Вас доставили без сознания, потом анестезия, трехчасовая операция…

— Быстро же, однако, вытащили сорок семь осколков…

— Вас оперировали четыре хирурга одновременно, и притом, к вашему счастью, не военных. То есть, вначале пытались военные, госпиталь-то военный, но мы прибыли вовремя и успели их своевременно выгнать, ха-ха!

— Выгнали военных хирургов в их же госпитале? А зачем?

— Ради вашего же блага! Знаете, что общего между военным врачом и морской свинкой? Морская свинка не имеет никакого отношения ни к морю, ни к свиньям.

— Что-то я не понял вашу шутку…

— С военными медиками такая беда: они не врачи. Медики — да, но не врачи. Не всякий медик — врач. У них другой способ работы и мышления. Понимаете, долг врача — спасти жизнь и здоровье пациента, и сделать это так хорошо, как возможно. Хорошо сделанная операция для самого врача способствует карьере, плохо — могут затаскать по судам. А военные медики должны спасать только жизнь пациента, но не здоровье, и делают это не хорошо, а быстро.

— Почему? — снова не понял я.

— А потому. Военный медик обычно работает в условиях, когда раненых много, а медиков мало. Он должен работать быстро. При этом здоровье пациента не имеет значения, потому что человек, оказавшийся на столе военного хирурга, уже в любом случае не имеет боевой ценности. Его ждут месяцы восстановления, он уже не годен воевать, и будет ли годен месяцы спустя — большой вопрос. Такая вот у военных медиков профессиональная деформация, и это очень хорошо видно в ситуациях с катастрофами, землетрясениями и прочим, когда на месте работают и военные медики, и обычные врачи. Военный медик успевает спасти больше жизней за счет большего числа пациентов, но у него ниже процент выживаемости, а у обычного врача пациенты реже остаются калеками. Такие вот дела.