Пять сетов

Его судьба... вся его жизнь. Проиграть — это одновременно все проиграть.

Перед его взором встало видение играющей Женевьевы, а затем пронеслось все, что произошло.

Это произошло несколько недель назад, во время чемпионата Франции. В течение года они часто встречались во время спортивных поездок, турниров в Монте-Карло, Женеве, Брюсселе, летом тоже — в ла-Боле, в Динаре, но по-настоящему он жил близко к ней только во время розыгрыша первенства, так как она была его партнершей по смешанному парному разряду.

Утренние тренировки, когда лишь несколько легкоатлетов длинными бросками огибают беговую дорожку стадиона. Соревнования, где сражаешься плечом к плечу и вместе смеешься, глядя на норвежцев, изнемогающих от жары, или на столь ловких, но всегда так замысловато играющих японцев, или на индусов, которые, казалось, каким-то волшебством заставляют повиноваться мяч.

В этом году в смешанном парном они выиграли первенство. Они составляли, как об этом говорили журналисты, «идеальную теннисную пару». В продолжение двух недель их имена были неразрывно связаны. Повсюду они были вместе: на первых страницах газет и журналов, на фотографиях разных агентств, на обедах, устраиваемых в теннисных клубах, на приемах в федерации. Жан привык с ней не разлучаться или так, ненадолго... В одиночном разряде им приходилось, конечно, играть каждому отдельно. Из этого испытания он вышел победителем, тогда как она опять проиграла американке, которая вот уже несколько лет преграждала ей путь к званию чемпионки Франции. В тот день он был с ней, пытался утешить ее в горьком разочаровании. Он взял ее за руку,— она не выдернула у него руки. Женщина в слезах всегда ищет поддержки, но долго это не продолжается. Что он вообразил? Она даже не пообедала с ним — разве не пообещала она накануне сопровождать Рафаэля?

Нельзя было вызывать неудовольствие Рафаэля! Для игроков сборной он был всем: и администратором, и распределителем благ. В самом деле, это он, конечно с согласия комитета, решал все вопросы; это в его руках находился ключ к соревнованию; это он во время выездов команды в другие города снимал комнаты в гостиницах, выбирая лучшие, с ванными, для своих любимцев; это он устраивал им приглашения от разных именитых лиц: президентов, герцогов, королей — приглашения игрокам, заслужившим его предпочтение, в особенности женщинам, к которым он был неравнодушен; это он осведомлял журналистов, выделяя предпочтительно того или иного игрока, забывая упоминать имя того из них, кто не обхаживал его.

Рафаэлю было тридцать четыре года. Это был уверенный в себе человек. Он прекрасно разбирался в игре— сам когда-то состоял в сборной. Но он порвал связку на руке. Это оставило у него неизлечимую «теннисную травму». Не будучи игроком исключительного класса, воспользовавшись этим обстоятельством, он, не дотрагиваясь больше до ракетки, все же сумел сохранить репутацию выдающегося игрока. «В мое время...»— говорил он. И этого было достаточно. Высокого роста, немного полный, так как не занимался больше спортом, это был мужчина, которого между собой теннисистки называли «номер первый», ибо следует отметить, что он был очарователен, обворожителен и умел, когда хотел нравиться, делать для этого все необходимое,— замечательно врать.

На следующий день после поражения Женевьевы Жан узнал, что Рафаэль и она пообедали, вместе в одном ресторане на Елисейских полях, а затем до самого утра провели время в ночных кабаре «Флоранс» и «Монсеньер».

Выступая в паре с Женевьевой, Жану пришлось в этот день биться за двоих, так как его партнерша лишь незначительно помогала ему. Они чуть было не потерпели поражение в нетрудной встрече, что выбило бы их из соревнования. Возвращаясь в раздевалку, он шел рядом с ней, и насупившись, молчал. Взбешенная сознанием своей вины, она внезапно убежала от него и больше не появилась. Между тем в состоянии душевного равновесия они постоянно думали друг о друге. Для него, он знал, ничто никогда не сравняется с удивительным согласием, существовавшим между ними, когда они играли в паре. Они представляли тогда собой одно существо, один ум, одно сердце. Женевьева не могла этого не чувствовать. Она хорошо знала, что такое согласие — единственное в своем роде и что никогда ни с кем другим оно не будет возможно. Но игра — не жизнь. Во всяком случае, для нее — такой женственной, столь увлеченной поклонением мужчин, ожиданием любви — в этом не заключалась вся жизнь. Но он скоро понял, что любит ее.

Жан оказался по отношению к Женевьеве в ложном положении. Хотя он и добился славы, хотя столбцы всех газет и пестрели его именем, но в обыденной жизни он— лишь молодой человек без положения и обеспеченной будущности. Он прекрасно сознавал это, ибо знал, что чемпионом долго не бывают. Зарабатывать деньги, конечно, он может. Он уже привлек к себе внимание. Франкфурт, антрепренер профессионалов, тот самый, который несколько лет назад завербовал американских чемпионов и чеха — победителя Уимблдонского турнира, закидывал уже удочку: «Назовите цену, Гренье!»

Предприимчивому немцу необходимо было обновить состав своей группы, так как входившие в нее игроки уже всем примелькались. Необходимо было новое, громкое имя, чтобы делать сборы. Жану, пожелай он только этого, представлялась возможность заработать много денег.

Но он отказался. Не в этом он видел смысл своего существования. И Женевьева, если допустить, что она согласилась бы выйти за него, то все же не для того, чтобы он стал продажным спортсменом и дельцом. Только его незапятнанное имя было единственным, что могло привлечь ее к нему, сохранить ее любовь.

Обеспечить себя материально — означало для Жана потерять любимую девушку. Впрочем, ему было совершенно ясно, что, согласись он на предложение Франкфурта, никогда уже ему не быть в ладу с самим собой. Сделавшись профессионалом, зарабатывая на жизнь спортом, променяв его на материальные блага, он превратится в одну из особей стада, которое бродит по всему свету с расчетом, чтобы пребывание в каждой стране совпадало с летней порой.

Знает он этих игроков, променявших спорт на деньги! По истечении трех лет, изнуренные непрестанной жарой, они становятся подобными своей собственной тени. И не только потому, что продались, но и потому, что не выдерживают постоянной жары, от которой тают мысли, воля и в то же время теряется всякий смысл существования. Но ведь Женевьева была богата! В своей наивности Жан мечтал о любви, опрокидывающей все препятствия. Конечно, он отдавал себе отчет в общественном положении хирурга Перро. Ну и что ж! Если Женевьева любит его, неужели она не согласится разделить с ним судьбу, какой бы она ни была? Он подходил к жизни с такой же чистотой помыслов, с такой же верой, с такой же щедростью, как и к игре, когда с ракеткой в руке на корте безвозмездно расходовал лучшую часть самого себя. Дитя, он не ведал, что, даже когда любят, не отказываются от богатства и удобств. Привыкшая к достатку, к обслуживанию, к легко достающимся деньгам, Женевьева не поняла бы его, он не может дать ей всего того, к чему она привыкла и что казалось ей вполне естественным. Это была избалованная девушка. Она еще не знала подлинной цены вещей.

Любила ли она его? Этого она не знала. Бывали минуты, когда она думала, что это так. На корте она не представляла себе жизни без него. Надо сказать, что в такие моменты он был одухотворен, как бы превосходил самого себя. Она восхищалась им, чувствовала, что они дополняют друг друга. Даже когда она наблюдала, как он проводит какую-нибудь одиночную игру, она не могла представить себя рядом с другим человеком. Затем, когда он снова выходил в пиджаке и она, затянутая в плотно облегающий дождевик, позволяла ему провожать себя до Порт д'Отей, он становился молчаливым, не находил слов или выражался иногда так неловко, что обижал ее. Он так крепко держал ее под руку, что ей было больно. Затем, смутившись и весь залившись краской, он удалялся.

В то время как мимо нее на своих машинах проезжали Франкони, Марсан или делавший вид, что не замечает их, Рафаэль, ее как бы охватывали стыд и бешенство, которые от досады на себя вызывали у нее краску на щеках.

Когда, возвратясь к себе, она думала о нем, ее мысли становились более трезвыми и она яснее отдавала себе отчет в том, чего он действительно стоит. Жан любит ее — и глубоко, но принесет ли им эта любовь, на пути которой стояло столько препятствий, счастье?

Женевьева была молода и никогда еще не испытывала сильного влечения. Она не знала, что, быть может, настанет день — правда, в этом не было никакой уверенности, бывают женщины, которые, что бы они ни говорили, никогда не испытывают сильного чувства,— когда она ощутит в себе достаточно сил, чтобы по одному знаку, можно сказать по приказу, пойдет на все, готова будет пожертвовать всем. Нет, об этом она и не думала. В ее поколении перестали так отдаваться страсти и предаваться подобному романтизму; столько других вещей пришло на смену! Сегодня — и это гораздо разумнее — хотят счастья, точно оно когда-либо существовало...

Женевьева всей душой стремилась к счастью. Это было единственной ее целью. Если бы она была уверена, что найдет его с Жаном, то постучала бы в дверь кабинета отца и сказала ему о своем решении. Но такого побуждения у нее не было. Она только хотела вместе с Жаном играть на корте, встречаться с Рафаэлем, который был так молод душой и так хорошо танцевал, что ему — столь очаровательному и забавному — удавалось чудо: ночь напролет занимать ее в каком-нибудь кабаре.

С Рафаэлем, как и с Жаном, она всегда чувствовала угрызения совести. Даже прижимаясь к красивому парню в танце под звуки оркестра, Женевьева испытывала неудовлетворенность собой при мысли о завтрашней игре и об упреке, который прочтет в глазах Жана.