Пять синих слив
Шрифт:
«Твое зрение»… Если бы ее – было б легче. А то ведь сам слепнет…
Она поставила пузырек с каплями на журнальный столик – он давно уже «прописался» возле дивана, на котором спал муж (он – по одну сторону столика, она на своей кровати – по другую), и приказала себе: не заводись. Ну, накричал и накричал, значит, теперь и к этому привыкать надо. И что-то такое придумывать – чем бы его (да и себя) успокоить. Потому что если оба начнут кричать – один в девяносто, вторая в восемьдесят пять лет, – это уж и смех, и грех…
– Ладно, не хочешь – не надо. Но покушать-то не откажешься? Я тебе твою любимую кашку сварила – пшенную.
Капли прописала Вера Геннадиевна, поселковый глазной врач. Выписывала,
– Нынче суббота. На рынок надо сходить. Давай-ка не задерживай, ешь.
Он, кажется, уже отошел от гнева. Сел на своем диване, взял в руку ложку.
– Ну вот и молодец. А то разбушевался. На кого это ты смотреть не хочешь – на меня, что ли?
– Прости, Тонь…
– Ладно уж… Ты ешь, чай тоже на столике стоит. А я пойду, пока творог да сметанку не разобрали. И дверь закрою на ключ.
Дверь она не просто закрыла, а – трижды повернула ручку, чтобы в этом убедиться. И потопала по своей окраинной улице в центр.
Утро было на редкость хорошим. Раннее солнышко еще не жгло, а только ласкало кожу. Листья растущих вдоль дороги пирамидальных тополей светились чистотой и свежестью, какие бывают только в начале лета. «О, даже ноги сегодня не болят», – удивленно отметила про себя Тоня. Хотя… болят, не болят – что это меняет? Топать, чтобы было что лопать, все равно надо.
Месяц назад она вот так же вышла из дома. И с той же целью – закупить на рынке продуктов. Только дверь на ключ не закрыла. До того злополучного дня она рассуждала так: муж, в войну – выносливая пехота, рост под два метра, косая сажень в плечах – становится совсем плох. На журнальном столике аппарат для измерения давления, таблетки и капли. Так что дверь лучше не закрывать: мало ли что может случиться, пока ее нет, а тут кто-нибудь придет да поможет.
Нынешним маем они впервые не пошли на поселковый митинг, посвященный Дню Победы. Не один ее муж такой: почти всех (а много ли их – всех-то?) оставшихся в живых ветеранов представители власти приходили поздравлять домой. Поздравили и Антона. Вручили красивую открытку, конвертик с денежкой. Сказали необходимые в таких случаях слова – и ушли. И они были даже рады, что поздравление не затянулось: давление у мужа резко скакало вверх даже от самого малого переживания. А тут – война…
Дорогой для них день они отметили вдвоем: в обед она накрыла праздничный стол, поставила посередине бутылку «Монастырской избы». Кстати позвонили дети и внуки, и раздухарившийся после их поздравлений супруг отважился на вопрос:
– Что – беленькой разве не нальешь? Не полагается разве победителю?
– Ладно уж, – смилостивилась она. – Ради Победы…
И просидели до вечера. И вспоминали, как ни странно, не войну, а – как познакомились. Как все у них с Антоном начиналось.
…Тогда с ее улицы до центра поселка ходил автобус – маленький такой, побитый временем пазик. Прибежала Тоня на остановку (в молодости она чаще всего не ходила, а именно что бегала – как девчонка), а та – пуста. Высоченного роста мужчина (он один и стоял на остановке) счел необходимым подтвердить:
– Только что посмотрел автобусу вслед.
Она сердито нахмурила брови: а то сама не вижу; не хватало еще, чтобы стал навязываться со знакомством…
Сердитые брови незамеченными не остались, и все же незнакомец сделал еще одну попытку завязать разговор:
– А где вы работаете?
«Так я тебе и сказала», – все еще
не могла унять раздражения она. Но не отвечать совсем было невежливо и глупо, и она сочинила на ходу:– На сахарном заводе, конечно. У нас все там работают.
Незнакомец посмотрел на нее долгим взглядом и вдруг уверенно сказал:
– Вы – учительница.
– …Ну вот скажи – как ты угадал? – спрашивала вчера мужа теперешняя Тоня.
– Это было нетрудно: такие сердитые бровки бывают только у учительниц, когда их огорчают ученики. Ну и, скрывать не стану: интеллект. На твоем лице я увидел признаки интеллекта.
– Признаки… Всего лишь признаки, – ядовито заметила она.
– Тонь, не сердись. Давай лучше вспомним, что было дальше.
…Дальше начали подходить люди, и в очередной автобус народу набилось, как селедки в бочку, и всю дорогу (так почему-то само собой получилось) им пришлось стоять рядом; она, маломерка, едва доставала макушкой головы ему до подбородка, и, когда он опять попытался завязать разговор, ее ответы не всегда достигали его уха, и ему приходилось наклоняться к ней, как к ребенку. В какой-то момент она заметила: из левого рукава у него выглядывает не рука – кожаная перчатка. Протез. Но ни жалости, ни снисхождения к попутчику она не испытала – все мужики воевали, у всех война что-то или кого-то отняла. У нее, например, детство.
…– Тоня, вставай, отец приехал!
В то лето она жила в пионерском лагере, и все здесь ей нравилось: как сажали цветы и потом ухаживали за ними, как выпускали газету, в которую она с удовольствием писала заметки, как готовили концерты и выступали с ними у пионерского костра… Смена еще не закончилась, зачем же приехал отец?
Вышла на крыльцо и сразу попала в его руки. Прижав дочку к себе, он долго молчал, потом сказал тихо: «Война, Тоня. Меня на фронт берут»…
Тогда они жили в деревне, и домой отец вез ее на повозке. Ехали и молчали. Отец и всегда был не особо разговорчивым, а уж когда приходила беда… Что беда – она уже поняла, вернее, почувствовала своим маленьким сердчишком, но утешила себя тем, что – не одна же она остается, а с мамой и младшей сестрой. Вот они и будут все вместе отца ждать – как ждали с поля. Возвращался он обычно в сумерках, они с Шурой бежали ему навстречу. Отец ловил их в охапку и вынимал из кармана гостинец – сухарик с прилипшими к нему травинками или веточку земляники, сладкую до замирания сердца: «Это вам от зайчика»…
Пока мама хлопотала у печки, папка сажал ее на колени: «Что-то я плохо видеть стал. Ты не почитаешь мне газету?» И про зайчика, и про плохое зрение Тоня все уже понимала, но теперь был ее черед радовать отца…
«Ты старшая, Тоня. Маме помощницей будь», – только это он и сказал тогда дорогой.
Вообще-то старшим среди детей был брат, Юра. Но его увели из дома в тридцать седьмом, когда она еще и в школу не ходила. Пришедшие в дом люди в кожаных куртках говорили непонятные слова: антисоветская деятельность, преступный сговор с учителем истории… Мама плакала, отец тяжело молчал…
После этого старшей действительно стала она.
И когда проводили на войну отца, выполнять его наказ старалась изо всех сил. По утрам вставала вместе с матерью; пока та доила корову и готовила им с Шурой на весь день еду, гладила ее ситцевую кофточку и батистовый головной платок: чистюля мама, как бы ни уставала в поле, после работы непременно их стирала, а ее задача была погладить этот скромный наряд. Погладив, Тоня опять падала в кровать, а проснувшись во второй раз, принималась уже за серьезные дела, подключая к ним и Шуру. Прополоть огород, подбелить хату, наделать десятка два-три кизяков – зима шутить не будет… Нынешние дети о кизяках и представления не имеют. И хату белить их никто не заставит – не детское это дело.