Пять вариаций с мужьями
Шрифт:
Домой он не пошёл, продолжили беседу. Никитич ему всякие истории рассказывал про жизнь в Кандиевке до войны – смешные. И Юрку он расспрашивал про то, какой сейчас писатель самый лучший – из живых – и почему. И тоже смеялся, хотя Юрка ему говорил совсем не смешное. Но Никитичу было смешно.
А потом завечерело, и Юрка как-то сразу умолк и сделался неподвижен.
Никитич тоже сидел молча некоторое время.
Потом спросил:
– Ти, хлопче, мову розумiєш?
– Так, – машинально ответил Юрка.
– Но то слухай, – сказал Никитич. – Козаком тепер не можна.
– Но так що? Це колись… – Юрка не понимал.
– Iнші часи, так. Повсюдно…
Юрка силился понять.
– Не козак – то така людина, яка має в собi й пана, і холопа. І хтось туди, а хтось сюди. Але… не буває, щоб усі. Природа проти.
Юрка по-прежнему не понимал.
– От – наприклад – я розмовляю з тобой українськой мовой. А могу и по-русски. Точно так же. И ты же тоже можешь?
– Конечно, – Юрка удивился. – Я же… – чуть даже не засмеялся.
– А вони – напів так, напів сяк. Тобто ні так, ні сяк. Нездатні вони до певного.
Юрка опять не понимал.
– До своїх тобі треба, Юрко.
– А хто вони? І де?
– Десь, – кратко ответил Никитич 1 .
Молчали оба – Юрий и директор.
– А уроки твои на кого отдам? – заговорил наконец директор. – А пацаны? Они ж за тобой хвостом бегают!..
Не отвечает Юрий. Спокоен. Блеска в глазах уже нет. Одет чисто. Бородка заметно подросла.
1
– Ты, парень, [украинский] язык понимаешь?
– Да.
– Ну, так слушай. Казаком теперь нельзя.
– Ну, так что? Это когда-то…
– Другие времена, да. Повсеместно… Вся карта – один цвет… Потому что не волю ценили, а спасение… или еду. … Не казак – это такой человек, в котором и пан, и холоп. И кто-то туда, а кто-то сюда. Но… не бывает, чтобы все. Природа против. … Вот – например – я разговариваю с тобой на украинском языке. … А они – наполовину так, наполовину сяк. То есть ни так, ни сяк. Неспособны они к определённому. … К своим тебе надо, Юрка.
– А кто они? И где?
– Где-то.
И в молчанье его – такое, отчего неубедительным становится директорский голос.
Подписал Павел Сергеич, отодвинул, отвернулся.
Первые нотки предстоящей осени тихонько прозвенели в кандиевском воздухе.
Раздал Юрий пацанам все почти книги. А Сашке ещё и транзистор «ВЭФ» подарил. Затулихе утюг оставил и будильник.
Сел к столу.
«Галка!»
Взял новый лист.
«Галечка!»
Взял новый лист.
Задумался.
В задумчивости рисовать принялся фигурки всякие…
Встал, скомкал листы. И – сжёг.
Не знал, куда пепел деть. Потом отнёс в ведро под рукомойником. И заодно руки помыл – от пепла запачкались.
– Перекрестить бы тебя надо на дорожку… – прохрипел Никитич. – Та я давно уже безбожник… – Оскалился хищновато.
Сдал он сильно за последний месяц. Видно было: скоро помрёт, наверное.
Юра стоял перед ним с опущенной головой.
– Не смей в землю смотреть! – вдруг выкрикнул Никитич. – На людей смотри! В небо смотри!.. – ноздри раздулись, затрясся старчески. Ногой топнул. И раскашлялся.
На автобус Юрка опоздал. Следующий – ждать несколько часов.
Перехватил чемодан поудобнее и пошёл пешком.
Навстречу – «жигуль». Мусиюкский.
Вышел Юрий на середину.
«Жигуль»
его объезжать не стал. Затормозил в двух метрах. Вынырнул из кабины Карп.Юрий чемодан поставил, приблизился. И ударил кулаком в ненавистные усики.
Но у Карпа шланг в руке возник. Да и резвей оказался, проворней. С лихвой Юрке ответил, сел за руль, чемодан переехал, и – только пыль за ним.
Лежит побитый Юрка головой в траве. Камешек в щёку впился.
Смахнул его. Встал на ноги. Чемодан поднял. Дальше пошёл.
Скрылось позади за поворотом село Кандиевка с его хатками и доминами, с теплицами, Мусиюками, мальвами, лопухами, ставком и тополями…
Шагает с кривым чемоданом; лицо в ссадинах, губа опухла, рассечена, левый глаз подзаплыл, прищурен – будто целится Юрий.
За другим поворотом скрылся и он.
Пусто на шляхе.
А приятели его, механизаторы, с весёлыми лицами без ссадин, забивали в этот час всей дружной своей оравой «козла», давая друг другу прикуривать сигареты «Астра», взаимно подшучивая и испытывая от всего этого чувство нормальной человеческой обеспеченности.
Ряд потрясений в гостинице / 1980-е
Когда человеку хочется есть,
он способен к банальной краже.
Когда хочется есть народу,
возможен переворот. Что, в общем-то, тоже обычно.
Но если голодны двое – никто не предскажет намерений и результатов.
В.Гейзенберг
1.
Таня казалась сонной. Во всяком случае, была она на вид равнодушной, склонной к полноте и неспортивной. Да ещё одета в свитер с длинной юбкой – и, несмотря на её молодость, можно было б пройти мимо, не заметив. Но… что-то как-то цепляло.
Может быть, то, что была она всё же скорее невозмутимой, чем равнодушной, а невозмутимость в женщине – это момент редкого шарма.
А может быть, то, что пила она пустой чай. Ничего на столе перед нею не было, ни крошки. И от такого питья она почему-то испытывала несомненное – и немалое – удовольствие. Даже глаза прикрывала.
И Саша пил чай тоже безо всего. Он был худ, простодушно губаст и, может, даже лопоух. И озабочен какой-то проблемой. Уставившись в точку, он делал напряжённо-регулярные глотки. Поношенный великоватый пиджак и некоторое общее несовпадение со средой выдавали в нём, пожалуй, студента – или просто молодого бюджетника.
Они сидели в гостиничном буфете – в разных его углах – и отличались от всех остальных сидящих и жующих тем, что не жевали.
На неё поглядывали мужчины. На то, как прикрываются её глаза. Как пошевеливаются ноздри.
Вот она допила, промокнула салфеткой губы – и вышла.
Сразу несколько человек посмотрели ей вслед – из-за столиков и из очереди.
(Пользуясь этим, буфетчица мгновенно подменила брошенную ей полусотню десяткой – и с приветливой улыбкой стала ждать, когда покупатель повернётся.)
И только Саша не смотрел ни на кого. Он уставился в стену. Было ясно, что он глубоко задумался и что он вообще такой – склонный задумываться.
Потом он достал потрёпанный блокнот и, запустив пальцы в волосы, начал что-то записывать, то резко ускоряясь, то останавливаясь.