Пять времен года

Они поднялись по старинным ступеням, куда более крутым, чем в опере Западного Берлина. «Упади моя советница здесь, — подумал Молхо, — она бы не то что ногу подвернула — пожалуй, костей бы не собрала». Гид провел их на высокий балкон с темными, как в соборе, стенами и начал подробно рассказывать об архитектуре здания. «Жаль, что сегодня нет представления, — думал Молхо. — Расскажи я в Израиле, что был на спектакле в опере Восточного Берлина, моя репутация меломана поднялась бы на недосягаемую высоту». Тем временем гид, увлеченный собственным рассказом, решил провести туристов прямо в зал, хотя он тоже находился на ремонте и все кресла были затянуты пластиком. Тут он стал с воодушевлением рассказывать о планах реставрации зала, особенно подчеркивая намеченное восстановление старинных картин на потолке. Когда группа наконец вышла из зала и направилась по коридору к выходу, послышались звуки музыки и пения, насторожившие французов, и гид, по их просьбе, провел их в другой зал, поменьше, по-видимому предназначенный для репетиций, потому что здесь на сцене, вокруг стола, сидели несколько человек с нотами в руках. «Можно ли иностранным туристам послушать?» — спросил гид по-немецки. Певцы не только не возражали, но напротив — казалось, были даже рады показать иностранцам свою работу.

Декораций не было, на сцене стоял только большой рояль, за которым сидел аккомпаниатор, певцы без конца повторяли один и тот же отрывок, а постановщик, невысокий, чернявый человек, то и дело прерывал их своими замечаниями. Французы, рассевшиеся было послушать, вскоре начали перешептываться — как видно, им надоело, — но Молхо был увлечен. Даже когда вся французская группа потихоньку вышла, он остался сидеть, как прикованный, в своем углу, вслушиваясь в голоса исполнителей. Он никогда в жизни не бывал на репетициях, и, хотя знал, что на этот раз не увидит конечный результат, сам процесс становления оперы показался ему необыкновенно интересным.

Музыка была ему незнакома, он не имел ни малейшего представления, современная это опера или давняя, а может, и старинная. Иногда она казалась ему такой примитивной, что можно было принять ее за средневековое произведение, хотя он когда-то слышал, что в средние века опер еще не писали. Постепенно его интерес, однако, переместился с музыки на чернявого дирижера, который время от времени необычайно оживлялся, расхаживал по сцене, размахивал руками, давал указания пианисту, иногда пел сам, а иногда взволнованно выхватывал у певцов ноты и менял что-то карандашом, как будто был не только постановщиком и дирижером, но и самим композитором. Его воодушевление, казалось, усиливалось по мере того, как певцы уставали. Но тут Молхо внезапно заметил, что в углу сцены сидит еще один человек — он почему-то не пел со всеми, а оставался совершенно неподвижным. «А вдруг это какой-то их коммунистический комиссар по музыке, — испугался Молхо, — и сейчас, увидев постороннего в зале, прикажет закрыть все входы и выходы?!» Он торопливо поднялся и начал крадучись пробираться между стульями в поисках выхода. Певцы замолчали, пианист остановился, неподвижный доселе комиссар резко привстал, а энергичный дирижер, видимо заметив беглеца, что-то крикнул ему по-немецки, но Молхо, торопясь улизнуть, не обращал внимания на его слова — страшась, что его вот-вот схватят и обвинят в музыкальном шпионаже или оперной диверсии, он молча продвигался к двери. Но тут со сцены крикнули опять, и он оглянулся.

Сцена была залита светом, а свет в зале был выключен, и поэтому они не могли его разглядеть, но, видимо, приняли за кого-то знакомого, потому что дважды отчетливо позвали: «Зигфрид? Зигфрид?» Молхо оглянулся, но за ним не было никакого Зигфрида, и он остановился, напуганный, слегка согнувшись и приложив руку козырьком ко лбу, как будто смотрел куда-то вдаль. «Пардон, — крикнул он хрипло, то ли спрашивая, то ли отвечая и надеясь, что это всем известное слово покажет им, что он всего-навсего задержавшийся или отставший от группы французский турист. — Пардон?» И, не ожидая ответа, снова — наклонив голову, на ватных ногах, с дрожащими коленями — прошел между стульями к двери, которая, к его великой радости, оказалась незапертой, что позволило ему быстро выйти в коридор и добежать до выхода из здания. Выбравшись наконец на знакомый широкий бульвар, он так же поспешно добрался до пропускного пункта и, решив махнуть рукой на оставшуюся у него кучу восточногерманской мелочи, торопливо стал в очередь, отдал свой пропуск и перешел обратно на свободный Запад. Только сейчас он успокоился и вдруг почувствовал себя в приподнятом настроении.

32

За день канаву возле пансиона засыпали землей, и сейчас идти было легче. Но в самом пансионе было шумно — прибыла группа итальянцев, и все были заняты расселением этих крикливых гостей. Веселый огонь горел в камине, а в голубятне номер один лежали сразу три сообщения, которые ему тут же перевели на английский. Первое было от госпожи Занд, которая звонила после полудня из Восточного Берлина сообщить, что у нее все в порядке и нечего беспокоиться, потому что ее «приняли» — впрочем, не указывая конкретно, куда именно приняли. Второе сообщение было из Израиля, от Анат, которая передала, что будет ждать отца завтра ночью в аэропорту Бен-Гурион, а третье — от администрации пансиона с извещением, что номер на втором этаже занят, как его и предупреждали, и все его вещи уже перенесены в маленькую комнату на первом.

Он поднялся к себе. Чувствовалось, что немцы постарались как можно аккуратнее перенести и разместить все ее вещи, но злополучный сундук спрятать им уже не удалось, и его просто положили на кровать, как будто думали, что Молхо ляжет с ним в обнимку. Он тут же вернулся в вестибюль, чтобы обсудить вопрос о сундуке с симпатичной хозяйкой, уже нарядившейся к вечернему открытию маленького бара. Сам он, объяснил Молхо, уезжает завтра, но сундук принадлежит не ему, а госпоже Занд, которая перебралась в Восточный Берлин, но, возможно, еще вернется за своими вещами. Хозяйка сочувственно выслушала сообщение о даме, решившейся перейти в Восточный Берлин; что же касается сундука, сказала она, то это не составляет проблемы — это уже не первый раз в их практике, когда гости оставляют свои вещи в гостинице, и у них на этот случай есть специальный подвал. Тут же вызвали дедушку, который вместе с Молхо затащил сундук в лифт, откуда они вдвоем понесли его сквозь шумную толпу итальянцев в кухню и там, подняв крышку в полу, опустили по крутым ступенькам в указанный хозяйкой подвал. Старик проявил неожиданную силу и сноровку — Молхо еще не успевал найти, где поднять и откуда подтолкнуть, а сундук уже как будто двигался сам, подпрыгивая и поворачиваясь вокруг своей оси так ловко и точно, что Молхо оставалось только извиняться за причиненные хлопоты. Впрочем, старик не понимал по-английски и потому отвечал дружелюбными улыбками и кивками.

В подвале было сухо и тепло, здесь чувствовалась рука заботливого хозяина — в одном углу были аккуратно сложены дрова и бутылки с вином, в другом стояли друг на друге чемоданы забывчивых гостей, снабженные табличками с их именами. На стенах были развешаны рабочие инструменты и охотничьи двустволки. Сундук тут же присоединили к чемоданам, но тут старик вдруг задумчиво остановился над ним, и Молхо решил, что он хочет проверить, что находится в этом странном ящике, который гостиница берет под свою опеку. «Это вполне разумно с его стороны», — сказал он себе и жестами показал старику, что у него нет ключа и им придется вырвать замок. На том и порешили — старик принес фонарь и клещи, они легко сорвали замок и открыли крышку, обнаружив, как и ожидал Молхо, вполне предвидимые вещи: женскую одежду на все сезоны — на зиму, на весну, на лето и на осень, и кучу израильских лекарств; вид знакомых упаковок с их квадратными ивритскими буквами — здесь, в берлинском подвале, — вызвал у Молхо острую тоску по дому. Старик, словно удовлетворившись осмотром, умело вернул замок на прежнее место, так что теперь никто и не заметил бы, что в нем ковырялись. Они поднялись плечом к плечу в кухню и отправились помыть руки. Хозяин пансиона, видимо чувствуя вину за отнятый у Молхо номер на втором этаже, со всей любезностью пригласил его отужинать с ними, и на этот раз Молхо согласился.

Его усадили на почетном месте, рядом с бабкой, и он рассказал им о своих приключениях в Восточном Берлине. Хозяин переводил его рассказ на немецкий, и все так удивлялись и ахали, не веря, что есть люди, стремящиеся вернуться в ту страну, откуда порядочные немцы так хотят бежать, что Молхо на миг даже показалось, будто и они начинают подозревать его в причастности к какой-то секретной агентуре, регулярно переправляющей женщин с Запада на Восток. А что, поинтересовался кто-то, он и первую свою женщину, ту, что привез сюда зимой, тоже пытался так переправить? Молхо покраснел. «Нет, — смущенно улыбнулся он, — то был особый случай». А почему же эта хотела туда вернуться? Молхо почувствовал необходимость защитить свою маленькую русскую; «У нее там возлюбленный, — объяснил он, ухватившись за первую пришедшую в голову мысль. — Он не мог выехать из России, и поэтому она сама вернулась к нему». Только теперь наконец им все стало понятно, хотя примириться с этим они как будто все еще не могли.

33

В самолете, закрепляя ремень, Молхо думал: «Кто бы мог поверить, что за один год я дважды побываю в Берлине? Кажется, я уже исчерпал этот город полностью». Он летел ночным рейсом израильской авиакомпании «Эль-Аль», на исходе субботы, было полнолуние, и небо было таким на редкость ясным, что капитан специально посоветовал пассажирам не пропустить открывающиеся внизу фантастические виды. Над заснеженными Альпами, отдав стюардессе поднос, Молхо вынул большой лист бумаги и тщательно записал все свои расходы, чтобы дать теще подробный отчет, но сколько он ни выуживал из памяти все, самые мельчайшие детали, ему никак не удавалось набрать ту сумму, которую она ему дала. Вероятно, он забыл несколько ресторанов — где-нибудь в Вене и в поезде, ведь не может же быть, чтобы эта поездка обошлась так дешево! Под конец, чувствуя, что ему не удается сосредоточиться, он махнул рукой и порвал лист на клочки. Неужто она и впрямь вздумает требовать у него отчет? А его труды — они разве ничего не стоят? При мысли о теще Молхо охватило теплое родственное чувство, и он с удовольствием подумал о том, что завтра снова ее увидит. Он встал и пошел по проходу, рассматривая пассажиров и выискивая знакомые лица; потом протиснулся между стюардессами, вошел в туалет и протер руки и лицо остатком лосьона из флакона, стоявшего возле раковины. Над греческими островами он завязал разговор с соседом по поводу маленькой душистой сигары, которую тот было закурил и тут же вынужден был погасить по указанию стюардессы, что весьма огорчило не только его, но и Молхо. Сосед немедленно предложил ему такую же сигару, и он, слегка поколебавшись, сунул ее в карман. Вообще-то он бросил курить несколько лет назад, сказал он соседу, не вдаваясь в объяснения, но, возможно, теперь решится дома попробовать этот подарок, хотя бы в память о таком симпатичном попутчике.

В очереди к паспортному контролю он увидел за барьером свою дочь, она стояла рядом с полицейскими, и у него дрогнуло сердце, — видно, случилось что-то неожиданное, если уж она попросила специального разрешения встретить его прямо в зале, а не на выходе. «С бабушкой плохо, — сказала она сквозь слезы, обнимая отца. — Она уже дважды теряла сознание». Молхо молча обнял ее. «Ты должен поспешить, если хочешь поговорить с ней, — сказала Анат. — Она все время спрашивала о тебе и о той женщине, которую ты повез с собой». Он сильно прижал ее к себе и спросил о сыновьях. «Они в порядке», — ответила она.

Когда они вышли, часы показывали десять вечера. Воздух показался Молхо прохладным и свежим, не было и того сильного, холодного ветра, который сопровождал его при отлете. По пути к машине дочь рассказывала ему о том, что произошло за время его отсутствия. Оказалось, что бабушка, под влиянием какого-то непонятного чувства вины, решила еще в день его отлета прийти к ним домой, чтобы сварить обед для гимназиста, который остался один в доме, но забыла, что у нее нет ключа, и от растерянности и спешки споткнулась на ступеньках и сломала себе руку. Она пролежала возле их дома несколько часов, на холодном ветру, не в силах двинуться от боли, пока сосед не обнаружил ее и не вызвал такси, чтобы перевезти в дом престарелых. Дети Молхо ничего не знали, но в среду им позвонила бабушкина русская подруга, потому что у бабушки началась пневмония. В четверг ее пришлось перевести в отделение для лежачих, на пятом этаже дома престарелых, где она и находится сейчас. Уход там, конечно, прекрасный, но ее состояние очень тяжелое. «Теперь ты видишь, почему мы с матерью настаивали, чтобы она перешла в дом престарелых? — сказал Молхо. — Мы думали как раз о такой возможности».