Пятая авеню, дом один

Лифт остановился, и Шиффер вышла.

Через час Джеймс, покорно выдержав питательные маски и припудривание, сидел на табурете на фоне раскатанного рулона голубой бумаги, с застывшей улыбкой на лице, напоминавшей волчий оскал.

– Вы же знаменитый писатель? – допытывался француз-фотограф, старше Гуча лет на десять, но с густой шевелюрой и юной женой, годившейся ему во внучки, о чем поведала разговорчивая визажистка.

– Нет, – выдавил Джеймс.

– Ну, так скоро станете, – пообещал фотограф. – Иначе ваш издатель мне бы не платил. – Он опустил фотоаппарат и позвал визажистку, мявшуюся в дальнем углу. – Он застывший, как труп. Я не могу снимать труп. – Гуч неловко улыбнулся. – Надо что-то делать. Анита, помоги ему расслабиться.

Девушка подошла сзади и начала растирать ему плечи.

– Не надо, – попросил Джеймс, когда длинные сильные пальцы начали массировать ему затылок. – Я женатый человек. Правда. Моей супруге это не понравится.

– Что-то я не вижу здесь вашей жены, – заметила Анита.

– Но она...

– Ш-ш-ш...

– Вижу, вы не привыкли к вниманию молодых красавиц, – сказал фотограф. – Ничего, это пройдет. К знаменитостям женщины так и липнут.

– Не будет этого, – упорствовал Джеймс.

Фотограф и визажистка захохотали, и вскоре к ним присоединился весь павильон. Джеймс побагровел. Он вновь стал восьмилетним мальчиком, игравшим в команде Маленькой бейсбольной лиги и третий раз подряд пропустившим мяч между ног.

– Не расстраивайся, парень, – сказал тренер, когда Джеймса под оглушительный хохот зрителей удалили с поля. – Весь фокус в самовнушении. Ты должен представить себя победителем, и тогда ты сможешь им стать.

Остаток игры Джеймс просидел на скамье со слезящимися глазами и мокрым носом (у него был аллергический ринит), пытаясь представить, как от его удара засчитанный мяч улетает за пределы поля, однако видел одну и ту же картину – мяч предательски катится между расставленных ног и отец спрашивает: «Как прошло, сынок?» – а он отвечает: «Так себе». – «Что, опять?» – огорчается отец. «Да, пап, опять все плохо». Уже в восемь лет Джимми Гуч понимал, что ему суждено до конца жизни остаться человеком, который не годится для игры в команде.

Джеймс поднял глаза. Фотограф прятался за своей камерой. Послышался щелчок.

– Очень хорошо, Джеймс, – похвалил маэстро. – Вы сидели такой печальный, задушевный...

Гуч немного воспрянул духом. У него появилась слабая надежда достойно выглядеть в амплуа маститого писателя.

Вечером Шиффер снова поднялась к Филиппу, надеясь застать его дома. Потерпев неудачу, она постучалась к Инид.

– Филипп? – послышался из-за двери голос старой леди.

– Это Шиффер Даймонд.

– А я-то гадала, придешь ли ты меня повидать, – сказала Инид, открывая дверь.

– Как-то неловко без предлога.

– Наверное, ты решила, что я уже умерла.

Шиффер улыбнулась:

– Ну, Филипп мне бы сказал.

– Ты его видела?

– В лифте.

– Безобразие. Вы даже не сходили поужинать?

– Нет.

– Это все та чертова девчонка, – нахмурилась Инид. – Я знала, что это произойдет. Филипп нанял в референтки какую-то сопливую идиотку и тут же начал с ней спать.

– А-а... – машинально кивнула оторопевшая Шиффер. Значит, Билли был прав. Она пожала плечами, пытаясь не выдать охватившего ее разочарования: – Ну, его уже не переделать.

– Я все-таки не теряю надежды, – заметила Инид. – Может, ему на голову упадет что-нибудь тяжелое.

– Вряд ли, – сказала Шиффер. – Видимо, референтка сочла его неотразимым. В этом разница между девушками и женщинами: на девушек мужские чары действуют, на женщин уже нет.

– Ты тоже когда-то была увлечена Филиппом, – напомнила Инид.

– Я до сих пор им увлечена, – сказала Шиффер, не желая задеть чувства старухи. – Просто немного иначе. – Она быстро сменила тему: – Я слышала, в квартире миссис Хотон новые жильцы.

– Да. Не могу сказать, что я очень рада такому повороту. Это дело рук проныры Билли Личфилда.

– Но Билли такой приятный человек...

– Это он нашел сладкую парочку и свел их с Минди Гуч. Я хотела купить нижний этаж для Филиппа, но Минди и слышать не пожелала, зато собрала внеочередное заседание комитета, чтобы пропихнуть своих протеже. Ей больше по сердцу чужие в доме. Я встретила ее в холле и говорю: «Минди, я знаю, чего вы добиваетесь, назначая заседание», – а она мне, будто не слыша: «Инид, вы в прошлом году три раза задерживали квартплату». У нее зуб на Филиппа, – продолжала Инид. – Потому что Окленд – это имя, а ее муж – неудачник...

– Значит, ничто не изменилось?

– Нисколько, – отозвалась Инид. – В этом-то и вся прелесть. Зато ты изменилась. С возвращением, дорогая.

Через несколько дней Минди сидела в своем домашнем кабинете, просматривая бумаги супругов Райс. Один из плюсов должности председателя домового комитета – доступ к финансовой истории всех жильцов, вселившихся за последние десять лет. По правилам полагалось оплатить пятьдесят процентов наличными, причем у кандидата должно было остаться минимум столько же на текущем и пенсионном счетах, в акциях и прочих активах, то есть полагалось изначально иметь всю сумму целиком. Когда сюда переезжали Минди и Джеймс, правила были другими: требовалось оплатить лишь двадцать пять процентов запрашиваемой цены и документально подтвердить наличие ликвидных активов для коммунальных платежей на пять лет вперед. Минди организовала референдум и настояла на изменениях, с пеной у рта доказывая, что дом по швам трещит от тунеядцев – «тяжелое наследие» восьмидесятых, когда в доме жили исполнители рок-н-ролла, актеры, модели, кутюрье и всякие там приятели Энди Уорхола. Дом номер один был главной тусовкой в городе. Во время первого года пребывания Минди во главе комитета двое из старых жильцов разорились, третий умер от передозировки героина, а четвертая покончила с собой, когда заснул ее пятилетний сын. Бывшая модель, она считалась подружкой знаменитого ударника рок-группы, который женился на другой и переехал в Коннектикут, бросив ее с ребенком в двухкомнатной квартире, за которую ей нечем было платить. По словам Роберто, она наглоталась снотворного и надела на голову целлофановый пакет.

– О доме судят по жильцам, – сказала Минди в своем историческом обращении к домовому комитету. – Если у нашего дома будет плохая репутация, в первую очередь пострадаем мы, потеряв в ценах на квартиры. Никто не захочет селиться в доме, где у входа постоянно дежурят полицейские машины или «скорая».

– Но наши жильцы – творческие личности с интересной биографией, – возразила Инид.

– В этом доме, между прочим, и дети живут, – перебила Минди, бросив на старую леди испепеляющий взгляд. – Они не должны расти в обстановке передозировок и самоубийств.

– Так, может, вам лучше перебраться на Верхний Ист-Сайд? – невозмутимо предложила Инид. – Там живут врачи, юристы и менеджеры банков. По слухам, они вообще не умирают.

Но в конце концов предложение Минди было принято большинством в пять голосов против одного.

– По-моему, у нас с вами совершенно разные жизненные ценности, – заявила Минди.

– Несомненно, – кивнула Инид.

Инид Мерль была почти на сорок лет старше Минди, но всякий раз, общаясь с ней, Минди Гуч чувствовала себя пережитком прошлого.

Вскоре Инид ушла из домового комитета. На ее место Минди назначила Марка Вейли, приятного во всех отношениях гея со Среднего Запада, художника-декоратора, пятнадцать лет жившего с постоянным другом и удочеренной в Техасе прелестной испанской девочкой. Все жильцы единодушно согласились, что Марк просто душка, но, что важнее, он всегда смотрел Минди в рот.

На встречу с Райсами Минди решила взять Марка Вейли и Грейс Уэггинс, члена комитета с двадцатилетним стажем, которая работала в Нью-Йоркской публичной библиотеке и тихо жила в двухкомнатной квартире с двумя той-пуделями. Грейс была из тех женщин, которых жизнь совершенно не меняет (если не считать возрастных изменений), поэтому от нее можно было не ожидать всплеска амбиций; все, чего ей хотелось, – чтобы жизнь текла по-прежнему.