Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]

– Атлийский код, светлорожденный, - сказал один из сигнальщиков, почтительно сложив руки перед грудью.
– Пришел с запада, с тех вышек, что стоят вдоль дороги на Майран. Послание для светлого тара Тегунче.

– А ты его можешь разобрать?
– Дженнак коснулся сумки, где рядом с шаром хранилась пригоршня одиссарского серебра.

Воин, прислушавшись к звону монет, уныло покачал головой.

– Не могу, мой господин! А если бы мог, то первым делом известил халач-виника, своего владыку. Иначе и в яму с муравьями можно угодить…

Дженнак кивнул, задумчиво рассматривая стоявшие на площадке барабаны - два больших, закрепленных намертво, и третий поменьше, переносной. Но даже он доходил человеку до пояса, и чтобы пробудить его к жизни, требовались тяжелые колотушки, немалая сила и отменная ловкость. Сигнальщики обучались этому искусству с юных лет и могли отбарабанить без отдыха пол-кольца - мышцы на их руках были массивными и рельефными, как у мастеров, кующих топоры и клинки. Дженнак тоже умел обращаться с барабанами, и с боевым, и с сигнальным, но брал скорее силой, чем умением.

Но сейчас он думал не о барабанах, а о принесенной ими вести. Что-то было в ней неправильное, неверное или подозрительное, как подсказывали обостренные чувства кинну. Ясно, что послание Тегунче, отосланное четыре дня назад, было долгим; они с Оро'сихе сообщали своим повелителям о новых и важных обстоятельствах, о драгоценной карте Чантара, о свитке с расчетами, о щедром предложении Домов Одисса и Арсоланы, и о том, какая назначена ими цена. Что могли ответить Одо'ата и Ах-Шират? "Да" или "нет", причем любое из этих слов можно было бы отстучать за время одного вздоха. Имелся и другой вариант - подробные инструкции, где оговаривались бы действия послов и всякие уступки, которые они могли запросить: к примеру, свободный проход в Длинное море, а также в моря Чини и Чати, кое-какие сведения об устройстве одиссарских кораблей и навигационных инструментов, детальные карты уже разведанных на востоке территорий… В таком случае, размышлял Дженнак, ответ Ах-Ширата оказался бы столь же длинным, как посланное ему донесение; может, и еще длинней.

Однако барабаны говорили иное.

Тут не было краткого "да" или "нет", и не было подробных наставлений в духе искусства купцов - о чем торговаться, что и как купить, и за сколько продать; Дженнак услышал лишь резкую четкую дробь - четыре быстрых удара и один средней длительности, повторенные трижды. За ними следовал неведомый текст, не короткий и не длинный, и занявший при передаче десятую часть кольца. Будто бы решение и приказ - "взять!" или "не брать!" - но еще исполнить то-то и то-то, и не забыть об этом и сем… Он вновь подумал об атлийских кораблях и тасситских воинах, поджидавших в гавани Кинапе, и медленно направился к лестнице. Сигнальщики-майя, сложив у груди мускулистые руки, поклонились ему вслед.

Дженнак обогнул овальный водоем, почти незаметный за деревьями, и остановился под цветущей акацией. Справа от него тянулся к небу пятиярусный дворец Чичен-те, уже молчаливый и тихий, ибо халач-виник рано ложился и рано вставал; слева, на террасах жилища Ице, девушки зажигали огни в цветных стеклянных лампах, негромко переговариваясь и звеня браслетами. В своих воздушных одеяниях, розовых, желтых и лиловых, они казались стайкой мотыльков, слетевшихся к свету и уюту, или яркими птичками из Р'Рарды, что ждут угощенья из человеческих рук. Майясская речь звучала в их устах протяжно и нежно, как перезвон хрустальных колокольчиков или мелодичная трель флейты.

Прямо перед Дженнаком стояли в ряд три гостевые пирамиды, и здесь картина была не столь благостной. Средний хоган пустовал, как бы разделяя владения одиссарцев и тасситов; у правого входного проема сидели три степняка, телохранители Оро'минги, и острили на точильных камнях топоры. У левого тренировались Ирасса и Уртшига, подбрасывали в воздух палочки фасита и рассекали их сомкнутыми или расставленными пальцами, удерживая в другой руке чашу с водой. Ирасса при этом успевал строить степнякам жуткие рожи, скалился, закусывал ус и жевал его с громким чавканьем - словом, изображал страшного бритского дикаря, который питается человечиной и запивает каждую трапезу свежей кровью. Скуластое лицо Уртшиги было, наоборот, невозмутимым и выражало ровно столько же чувств, сколько поджаристая маисовая лепешка; но всякий раз, когда точильный камень скрежетал по топору, пальцы Уртшиги ломали стерженек фасита с такой силой и яростью, будто дробил он вражеские кости. Степняки в накладе не оставались: то один, то другой подкидывал вверх топорик или с воинственным видом вращал оружие у запястья.

Налюбовавшись этим зрелищем, Дженнак прикрыл глаза и глубоко вздохнул, погружаясь в транс. Мысли его потянулись к северу и югу, к западу и востоку; стаей незримых стремительных соколов взмыли они в воздух и ринулись на все четыре стороны света, в Серанну и горную Инкалу, в Коатль и далекую Бритайю, что дремала уже под звездным небом по ту сторону Бескрайних Вод. Удел его был благополучен, охраняемый твердой рукой накома Аттахи, сына Кайатты, и все исполнялось там в нужный срок и в должном порядке: одни корабли скользили в холодных северных водах, выискивая работорговцев, другие покачивались у лондахских пристаней; город жил в покое и мире, не опасаясь пожаров и ярости Тейма, голода, нашествий, ураганов или иных бедственных случайностей; солдаты несли службу, земледельцы трудились в полях, купцы торговали, стада плодились и множились, а достойный Аттаха правил, сообразуясь с собственным здравым смыслом и советами жрецов.

Брат Джиллор пребывал в раздражении - видимо, по той причине, что строительство крепостей и прокладку новых дорог пришлось остановить и перебросить воинов с рабочими командами к западным и южным рубежам. Однако гнев не туманил его разума, и боевые отряды шли к побережью, к Хотокану и к тасситской границе в полной готовности, с обозами и припасами, с бочками пива и громового порошка, с мешками маиса и стальных шипов, со связками бычьих кож и дротиков, с отточенными клинками и корзинами алых перьев - наградой бойцам за каждого убитого врага. И не приходилось сомневаться, что сперва опустеют те корзины, а потом уж, коль некого будет награждать, вступит вражеское воинство в Удел Одисса.

От премудрого Че Чантара веяло нерушимым спокойствием и силой, как от человека, чья жизнь в руках богов и в твердой хватке судьбы. Вероятно, он полагал, что долг властителя исполнен, и может он обратиться к иным путям и следовать не дорогой битв и свершений, но тропами раздумий и грез. Он был сейчас словно кецаль, готовый покинуть свою золотую клетку, сбросить яркое оперение, сменить обличье и полететь туда, где сияют огни непознанного и таинственного - в горы Чанко, в рардинские дебри или вслед за черепахой Сеннама, которая, как утверждали моряки, до сих пор бродит в океанах и ищет, куда подевался ее божественный хозяин. Дженнак, пораженный случившейся с Чантаром метаморфозой, невольно позавидовал ему, послал молчаливый привет и перенесся в Коатль.

Ах-Шират, владыка Страны Дымящихся Гор, торжествовал. Радость его была горделивой, но с оттенком злорадства, как у хищного зверя, еще не вонзившего в жертву клыки, но предвкушающего этот момент, сознающего силу свою, жестокость и непобедимость. Что было причиной таких чувств? Мысли атлийского властителя оставались для Дженнака взмахом вороньих крыл в темной комнате, и он лишь чувствовал, что Ах-Шират увлечен неким замыслом, пусть не столь величественным, как план Че Чантара, но не менее важным для судеб Эйпонны. Казалось, Ах-Шират затаился в засаде, выслеживая жирную куропатку, а тут прилетела вторая, нежданная, да еще подставилась так, что обеих можно поразить одной стрелой - чего же не радоваться охотнику? Дженнак попробовал угадать, что за вторая птица свалилась Ах-Ширату с небес - не чертеж ли, отданный им Тегунче?..
– но тут что-то грохнуло, зазвенело, и он очнулся.

Перед ним стоял Оро'минга в своих изукрашенных ремешками и хвостами замшевых одеждах, с ожерельем, свисавшим на обнаженную грудь, с топором на длинной рукояти, в сапожках с серебряными шпорами и с орлиными перьями в волосах. Но вместо жемчужных браслетов на запястьях его сверкали стальные обручи, и он колотил правым по лезвию топора. Этот резкий громкий звук и вырвал Дженнака из краев, где мог странствовать лишь кинну.

Как всегда, первым ощущением был холод и легкий озноб, будто запредельные миры не желали выпустить его из своих цепких ледяных объятий; затем он почувствовал ласку теплого ветерка на щеке, вдохнул аромат акаций, услышал, как перешептываются девушки на озаренной цветными фонариками террасе. Грохот металла неприятно диссонировал с их щебечущими голосами.