Пятая труба; Тень власти

Секретарь поднялся с колен. Приподняв сестру, он поцеловал её в губы, как бы желая показать, что для него она по-прежнему осталась чиста и непорочна.

— Надень хорошее тёплое платье и возьми из своих вещей то, что тебе более всего нравится. Мы должны уходить отсюда. Я теперь не могу объяснить тебе почему, но ты должна верить мне и не расспрашивать меня.

— Хорошо, — отвечала она.

— Пока ты будешь одеваться, я наведу порядок в доме. Оставайся здесь и не выходи, что бы ты ни слышала. И не спрашивай почему.

Выйдя из комнаты, он взял из угла труп отца Маркварда, положил себе на спину и отнёс в погреб. Ноша была не из приятных. Безжизненные руки и ноги мертвеца колотились о секретаря и о перила узкой лестницы, а вытаращенные глаза на багровом лице пристально смотрели в одну точку. Но секретарю было не до того. Он привык видеть мёртвых и не боялся их. Он спокойно спустился вниз, не ускоряя и не замедляя своего шага.

Он положил тело в угол погреба и покрыл его простыней. Он знал, что труп останется здесь не долго.

Когда всё было готово, он запер дверь погреба и тем же спокойным и уверенным шагом поднялся опять по лестнице и прошёл прямо в свою комнату. Здесь он открыл сундук и вынул со дна его какой-то свёрток, тщательно завёрнутый в холстину. Он долго развёртывал его, пока наконец в его руках не очутилась кольчуга, лёгкая и гибкая, но очень частая, какие делались тогда в Испании. Её можно было носить незаметно под платьем. Рядом с нею в сундуке лежала шпага — не такая, какие носят по праздникам бюргеры, с золочёной ручкой и тонким клинком, но тяжёлая и годная для боя.

Секретарь надел кольчугу и прикрепил шпагу, стараясь закрыть её длинным одеянием, которое носили члены городского совета. Затем он взял из потайного ящичка в сундуке мешочек с золотом и положил его в карман. Заперев снова сундук, он присел к столу и стал писать письмо, которое потом запечатал и также спрятал в карман. Покончив с этим делом, он отправился за сестрой.

Она была уже одета. Из вещей она взяла очень немногое. Их у неё было мало, и они теперь казались ей новыми и незнакомыми. Из драгоценностей у неё была всего одна небольшая золотая цепочка, неизвестно откуда попавшая к ней. С собой она брала только узелок с бельём и клетку с снегирём.

— Он умрёт с голоду, если его оставить здесь, — сказала она брату.

— В таком случае возьмём его с собой, — нежно отвечал он.

Так они покинули своё жилище.

ГЛАВА IX Приготовления

— О, какие высокие дома! — вскричала Эльза, когда они очутились на улице.

На самом деле дома не были высоки, даже для Констанца. Это был бедный квартал города. Несколько дальше, вниз по улице, виднелись из-за стен извивавшихся домов деревья и кусты. Хотя несчастная девушка в прежние годы не раз видела их, тем не менее они совершенно испарились из её памяти, и она шла по улице словно во сне.

— Посмотри, как нависли эти крыши! — говорила она.

Улица была не велика, но от нависших крыш с трубами и плоскими стенами домов с узкими окнами, громоздившихся одна возле другой в живописном беспорядке, она казалась гораздо длиннее.

Из труб весело бежал дымок. На чёрном фоне черепичных крыш выделялось бледно-голубое облачко, подбитое серебром. Дойдя до не загороженного ничем неба, оно вдруг стало золотым. Весело взлетела стая голубей, на минуту заполнив собой всё свободное пространство. Через минуту они вернулись, однако, на залитые солнцем крыши, как бы решив, что не стоит лететь, когда и здесь так хорошо. Внизу на улице у своих дверей играли дети, с улыбкой глядя на двух прохожих. Всё дышало миром и спокойствием, и Эльза, столько лет пробывшая в уединении, смотрела на всё с довольством и радостью. Но её брат шёл вперёд равнодушно. Он хорошо знал добрый город Констанц.

Скоро они дошли до конца улицы, которая в этом месте разветвлялась. Прямо перед ними, напротив маленькой площади высился большой массивный дом. Его деревянные части казались чернее, чем у других домов. На дворе, словно глаза какого-нибудь дракона, вспыхивали в тёмном погребе огни горна кузнеца мастера Вейганда, затухавшие только три раза в год: на Пасху, Пятидесятницу и на Рождество. Когда грозы срывали в городе крыши — а это случалось нередко, — дым из трубы кузнеца шёл вниз, выходил в двери и окна, окрашивая в чёрный цвет стены верхнего этажа.

В этот день огни здесь горели ярко, и весело работали мехи, разбрасывая тысячи искр.

Около печи, нахмурившись, стоял кузнец, сопровождая ругательствами каждый удар молота. Время от времени он останавливался, чтобы перевести дух и выпить из огромного кувшина, стоявшего сзади него.

— Как это вы учили меня, г-н секретарь? — спросил кузнец, поворачивая к ним своё красное от огня и вина лицо. — Один раз — королю, другой — папе, а третий — дьяволу, сидящему внутри нас!

И каждую фразу он сопровождал ударом молота, от которого по всей кузнице летели огненные брызги.

— Это всё пустое! Потому что ни королю, ни папе, ни дьяволу от этого ни тепло, ни холодно!

Секретарь, вошедший в кузницу вместе с сестрой, взглянул на налитые кровью глаза кузнеца. Потом он перевёл взор на бледную, изнурённую заботами женщину, которая стояла у окна и кормила грудью ребёнка. Холодный отблеск от камней мостовой падал ей прямо на лоб и щёки, отчего они казались ещё бледнее и худее. Вид у неё был такой, как будто она уже много выстрадала в жизни и впереди не ждала ничего хорошего. И было от чего. Подвыпив, мастер Вейганд бил её и сокрушал всё, что попадало ему под руку, не обращая внимания на то, был ли это старик, или женщина, или ребёнок, или, наконец, его собственное имущество. Потом он с мрачным видом сидел перед разбитым и поломанным, терзаемый стыдом и угрызениями совести.

— Ты не так меня понял, — отвечал Магнус Штейн. — Дай-ка мне молот.

Схватив правой рукой тяжёлый молот, он махнул им раза два-три, как бы для того, чтобы рассчитать его тяжесть. Затем он схватил левой полосу железа, которую ковал кузнец. Смело и ловко ударил он по красному железу. Искры снопом полетели под самый потолок.

— Это королю, — звонко воскликнул он. Освещаемое огнём, кузнецу его лицо казалось свирепым. — Это папе! А это дьяволу!

В третий раз молот, вместо того чтобы ударить по железу, опустился на кувшин, стоявший несколько вправо от наковальни. С треском разлетелись обломки по всей комнате, а вино, словно поток жидкого золота, разлилось по полу.

С минуту все стояли неподвижно от изумления, словно пригвождённые к своему месту. Мужчины прекратили свою работу, мальчики у мехов глядели, вытаращив глаза, жена кузнеца, видимо, испугалась. Сам Вейганд в остолбенении смотрел на осколки своего любимого кувшина. Когда он наконец понял, что случилось, жилы на его лбу налились, и, стиснув кулаки, он сделал несколько шагов по направлению к секретарю. В глазах последнего загорелся какой-то странный огонёк. Кузнец увидел знак, который тот сделал молотом на горячем железе, и струхнул. Опустив глаза, он пробормотал: