Пятая весна

В полутемной горнице у раскрытого настежь окна сидела хозяйка и пила чай. Слышно было, как на столе тонко поет самовар.

— Привел жильца, Варвара Михайловна, — проговорил технорук и тотчас вышел.

— Послушай без сердца, Петр Васильевич, — начала женщина, вставая.

Но в ответ ей только прогремело в сенях ведро, которое задел, поспешно выходя, технорук.

Хозяйка включила свет, и Сергей увидел старую поседевшую женщину, с темным лицом, изрезанным множеством глубоких и мелких морщин.

Варвара Михайловна пригласила Охлупина раздеться.

Сергей оглянулся и, увидев вбитые в стену большие гвозди, повесил плащ и кепку. В чистенькой горнице справа от двери стояла никелированная кровать, застеленная пикейным одеялом, слева — побеленная русская печь, пол был застелен домотканными дорожками.

Сергей опять посмотрел на хозяйку. Лицо у нее было расстроенное и казалось усталым. И блюдечко она держала, устало согнув в локте худую руку. Видно, уходилась за день по хозяйству и теперь отдыхала.

Варвара Михайловна ни о чем не спросила Охлупина и только предложила чаю или молока. Сергей попросил молока и, напившись, вышел на улицу.

Темная улица казалась широкой, как площадь. Почти во всех окнах горел свет. Послышались женские голоса. Девушки в белых платьях прошли так близко, что чуть не задели Сергея.

«Да-а, встретили… Как я тут работать буду?» — подумал Сергей, вспоминая неулыбчивого и хмурого председателя артели, молчаливого технолога и расстроенное лицо хозяйки квартиры.

Сергей вернулся в дом. Варвара Михайловна провела его в боковушку, где успела разобрать постель. На письменном столе в вазочке стояли свежие цветы, на стене висели репродукции в застекленных рамках.

На столе за чернильным прибором Сергей увидел рябиновую ветку, сделанную из камня и закрытую от пыли прозрачным целлофаном: гроздь крупных ягод из сургучной яшмы и три темноватых чуть намеченных листочка из змеевика. Что-то не понравилось мастеру в начатой работе, и он не завершил ее. «В семью камнереза попал», — порадовался Сергей.

Он разделся и потушил свет.

Слышался скрип половиц под шагами хозяйки, несколько раз она тяжело вздохнула, и Сергей окончательно утвердился в предположении, что в доме какая-то неприятность.

Громко хлопнула входная дверь, и звонкий девичий голос встревоженно спросил:

— Мама, кто у нас?

— Тише, — шепнула мать. — Спит… Из города человек. К вам в артель.

— А!.. — разочарованно вздохнула девушка.

— Собрать ужин?

— Не надо, ничего не хочу, — ответила девушка и быстро прошла по дружно заскрипевшим половицам.

Из репродуктора зазвучала музыка.

— Выключи, — забеспокоилась мать, и музыка тотчас оборвалась.

Скрипнули пружины кровати: очевидно, разбирали постель.

Мать с укором сказала:

— Ну, чего ты, Нюра, такая? Смотреть тошно…

— Чего, чего, — строптиво начала девушка, и вдруг в голосе её прорвались слезы. — Завтра на плиты пойду… Вот чего!.. И слушать не хочет. Тебе, говорит, забава, а мне план. Вот как он рассуждает…

Послышались сдержанные рыдания.

Мать и дочь заговорили так тихо, что уже ничего нельзя было разобрать. Девушка, кем-то сильно обиженная, плакала, а мать старалась успокоить ее. «Солнце глиной не залепишь…» — сердито сказала Варвара Михайловна.

Скоро голоса смолкли, щелкнул выключатель.

Утром Сергей умывался во дворе. По ступенькам высокого крылечка дробно простучали каблуки.

— На речку без меня не ходи! — послышался девичий голос. — Сама полью огород. И корову подою…

Охлупин обернулся. У крыльца стояла девушка лет восемнадцати. Его поразили голубые глаза такой ясности, что трудно было представить их отуманенными слезами. Светлые волосы она уложила в небрежный пышный узел, и казалось, что это сделано сознательно: небрежность прически очень шла к широкому смугловатому лицу. Короткие рукава пестрой блузки открывали загорелые руки.

Девушка заметила любопытный взгляд Сергея, смущенно поклонилась и торопливо пошла к воротам.

«Красивая! — подумал Сергей. — А чего же ты ночью плакала?»

После завтрака он пошел в артель повидать технорука. Оказалось, что технорук уехал с председателем в районный центр.

Захватив этюдник, Сергей пошел на старинные каменоломни.

Хотелось спросить Варвару Михайловну о рябиновой ветке на письменном столе, но уж очень расстроенным было и утром лицо хозяйки.

Цветущим лугом Сергей спустился к узенькой светлой речке с желтыми берегами и густыми зарослями ольхи. Посвистывали стрижи. Хотя еще сверкала роса, но в воздухе уже накапливался зной.

Начался лес. Стояла сенокосная пора, и в стороне виднелись цветные платья женщин, доносился звон литовок. Остро пахло свежим сеном. В воздухе мелькали стрекозы. Словно брызги воды, из-под ног разлетались кузнечики.

Узкой лесной дорогой, видно, пользовались только в покосные дни: высокая трава была чуть примята колесами. По сторонам стояли могучие березы, какие можно встретить в старинных парках. Скоро колесная дорога кончилась, вытянувшись в плотно утоптанную тропку, по которой и следовало идти до самых каменоломен. Она привела на просеку с высоковольтной линией, зараставшую березовым подлеском и шиповником. Охлупин присел на пенек.

Раздвинув кусты, на просеку вышел старик в синей рубашке, в сапогах, с узловатой можжевеловой палкой в руках и небольшой торбочкой за спиной. Из-под густых бровей сияли добрые серые глаза.

— Счастливо отдыхать, — сказал старик.

— Спасибо, — отозвался Сергей и предложил папиросу.

— Нет, сынок, свои курю, — ответил старик, удобно присаживаясь на траву возле пенька. Он достал расшитый бисером кисет и стал набивать табаком маленькую трубку с желтым костяным мундштуком.

Словоохотливый старик оказался жителем поселка мраморщиков. Звали его Кузьмой Прохоровичем. Узнав, зачем приехал в поселок Охлупин, он обрадовался.

— Ага, помнят, что тут старинные мастера живут, — пробормотал он в бороду, которую в разговоре все отводил в сторону, словно хотел отмахнуться от нее.

— Родился на мраморе, — сказал о себе Кузьма Прохорович, — борода от старости зеленеть начала, все на мраморе живу. В хорошее ты место приехал, жалеть не будешь. Мраморские работники славятся. Слышали, наши памятник другу Горького французскому писателю Анри Барбюсу делали. В Париже на могиле стоит. И моя долька в том памятнике есть. Мы тогда все лето лучшие блоки для памятника искали — самый хороший уральский камень отобрали, без трещины, без изъяна.