Пятерка
Шрифт:
— Даже не знаю.
Это казалось разумным ответом.
— Вот чего я про себя знаю, так это то, что всегда понимаю, когда мне лапшу на уши вешают. Вот прямо сейчас ты ни хрена не видишь в моих словах смысла, потому что обыкновенная мексиканская девчонка воду раздавала, ну так что? И ты думаешь, что я дурак и туплю на ровном месте. Так?
— Я не думаю, что ты дурак, — сказал Кочевник. — Откуда такие мысли?
Майк медленно проморгался и раздавил в чашке остаток сигареты.
— Да потому что я и правда дурак. Да нет, бас-гитару шевелить я умею. Свою партию веду. Я профессионал, что бы это ни значило. И пока меня умные берут с собой, я еще долго буду мотаться по дорогам.
— Мне кажется, что кто читал «Моби Дика» в детстве, уже не дурак. А тебе?
— А, ты про это. Нет, я больше в смысле схимичить, а не прочитать. Была такая мысль, что, если смогу
Покойный брат Майка, погибший на лесопилке. Мальчик, лицо которого у Майка на левом плече. Кочевник молчал — просто ждал продолжения. Майк заговорил дальше — хрипло и печально:
— Уэйн во всем был чемпионом. Звезда-защитник в футболе, отличник, общий любимец… бомба, не человек. Его ждала стипендия в университете Мак-Низа. Он себе на лето работу нашел на лесопилке. Ребята каждое лето на такую работу нанимались, год за годом. Лопнула цепь, груз бревен сорвался с крюка… И это все о нем, как говорится. Только он не сразу умер. Его, изувеченного и разорванного, в больнице еще пытались сложить обратно, но он… не стал бороться, типа. Не то чтобы к нему сознание вернулось… но он бы никогда, блин, уже ходить не смог, так ему разбило хребет. Черный то был день. А я брата любил, и очень. Он из тех был ребят, из которых хорошие отцы получаются. Понимаешь? Ну, внимательные.
— Понимаю.
— Тебе ничего, что я про это? — спросил Майк, прищурившись. — Накатило на меня сегодня. Ты не против?
— Ага. В смысле не против, давай.
— Как-то не очень красиво, — сказал Майк.
— Да ты и сам не очень, — ответил Кочевник, и Майк мрачно улыбнулся. Улыбка долго не продержалась, но все же была.
Он еще затянулся и задумался. Потом сказал:
— Понимаешь, он меня накрывал. Я просто болтался в его тени, и никто от меня ничего не ждал. Мне так легче было жить. А его не стало, и мои старики… Они по нему горевали, скажем так. Горевали, горевали и горевали еще раз, и наш дом вообще превратился в сточную яму для горя, будто лампочки одна за другой лопались и никто их не заменял. И очень скоро я уже возненавидел и его, и все, что было с ним связано, и они, типа, ненавидели меня, потому что я был дебильный братец, дубина, хулиган и музыкант. Когда они на меня смотрели — не часто бывало, — я понимал: они видят то, что осталось. Нет в нашем доме больше ни звезды футбола, ни студента из почетного списка, ни выпускника Мак-Низа. Все, птичка улетела. И я понимал, что должен убраться из этого дома и от этих людей, чтобы мне можно было любить Уэйна по-прежнему. Чтобы думать о нем как о горе, на которой держится небо, а облака у него в зубах. Мой старший брат. — Майк снова затянулся и пустил струи дыма ноздрями, как дракон. — И он первый мне бы сказал, чтобы я уходил. Вот я и ушел. Пару раз возвращался, когда попадал в беду. Но потом как-то раз ушел совсем от этой ненависти и воплей, и на хайвее меня подобрал какой-то черный хмырь лет ста двадцати от роду на потрясающем старом золотом «кадиллаке» с хвостовыми плавниками. Он мне сказал, что зовут его Гровер Мак-Фарленд, едет он в Новый Орлеан из Монтгомери в Алабаме, играть на блюзовом фестивале. Но еще он сказал, что у него сценический псевдоним — Каракатица Мак-Фарленд, потому что он умеет играть на басу так глубоко, что прямо залегает на илистое дно и там лыбится. — Майк сам улыбнулся, вспомнив. — Был он алкаш, в карты жульничал, имел двух жен сразу и в пятьдесят девятом застрелил проповедника в Паскагуле. Но этот сукин сын, упокой Господь его душу, не врал. По крайней мере насчет игры на басу. — Майк тронул изображение гитары на правой руке. — Вот это была его, лучшая, что я помню. На которой он учил меня. Он ее называл «Эльвира, повелительница черненьких».
Вдруг Майк поднял голову, посмотрел в сторону улицы.
— Машину слышишь?
Кочевник прислушался.
— Нет, — решил он. — Она пока не вернулась.
— Ей бы найти хорошую девочку, чтобы за ней приглядывала, — сказал Майк. — Достает она меня иногда.
Кочевник докурил сигарету и погасил ее в чашке. Ему хотелось встать и убрести прочь, поспать несколько часов перед тем, как надо будет складываться и ехать в Эль-Пасо. Концерт только в пятницу вечером, но можно с тем же успехом выехать раньше и несколько дней поваляться где-нибудь у бассейна. Он надеялся, что от продажи дисков и футболок они получили достаточно, чтобы хватило на «Мотель-6» в нешумном районе. Но он не ушел, чувствуя, что
еще нужен Майку.— Никогда не думал играть для заработка, — снова заговорил Майк после паузы, когда прислушивался к машине, которой не было. — В детстве хотел быть ветеринаром. Любил зверей, всегда умел с ними ладить. Только там математика нужна, химия, вся эта фигня. А мне сообразиловки не хватает. Даже учителя говорили… И тетка в библиотеке, она мне сказала: «Ты мал еще, ума не хватит на такую большую книгу». Она сказала: «Пойди поставь на полку и возьми такое, что ты будешь читать». А потом пригляделась и говорит: «Так ты брат Уэйна Дэвиса? Для него книгу берешь?»
Майк наклонил голову и закрыл глаза на несколько секунд, а Кочевник снова отвернулся, глядя куда-то вдаль.
— Хорошие слова, правда? — спросил Майк. Кочевник не ответил, и он добавил: — «Добро пожаловать». Хорошие слова.
— Для начала, наверное.
Майк не стал развивать мысль, а Кочевник не хотел допытываться. Слишком много страдания вкладывал Майк в свою речь, чтобы еще и расспрашивать.
После долгой паузы Кочевник сказал:
— Я, наверное, завалюсь. — Он просто из вежливости подождал, пока Майк скажет «о’кей».
Несколько шагов к дому — и он обернулся.
— Тебе же не обязательно ждать. Тебе самому тоже надо…
— Нормально, — прервал его Майк. — Мне и тут хорошо.
— Тогда доброй ночи, — сказал Кочевник.
— Доброго утра, — поправил его Майк.
Кочевник поднялся по ступеням, открыл скользящую стеклянную дверь, вошел в дом тихими кошачьими шагами и задвинул дверь обратно. Оставшийся во дворе Майк взял в зубы сигарету и потянулся за ручкой и блокнотом.
Глава седьмая
На запад, на запад ехала «Жестянка», увлекая за собой трейлер, по федеральному шоссе I-20 через выжженный солнцем ландшафт в сторону Эль-Пасо.
Весь списочный состав группы был в наличии. Берк в самом начале восьмого привез красный пикап со стикером международной ассоциации гей-родео. Она влезла в спальный мешок и не шевельнулась до половины одиннадцатого, почему «Жестянка» и не выехала до полудня. Но времени хватало, и все было хорошо.
— Триста восемьдесят два на YouTube, четыреста шесть на MySpace и четыреста пятьдесят четыре на нашей странице, — сообщил Джордж, посмотрев на сотовом статистику обращений к видео. — Но еще не вечер, парни, еще не вечер.
Сегодня он сиял — только что из-под душа, в джинсах и свежей футболке лимонного цвета — и чувствовал себя на миллион евро. Отчасти от радости и облегчения: он все рассказал о своих планах, и этот тяжелый момент остался позади. На него не пролился поток ненависти, никто никого не обзывает и не старается уесть. Джефф в Чикаго отмерил ему время щедро, тут проблем не будет. Концерт в «Кертен-клаб» принес три сотни с мелочью — вполне приличный улов. Не было ощущения, что он бежит с тонущего корабля: Джордж чувствовал, что создается какое-то солидное основание, что «The Five» переходит на новый уровень. Ролик оказался дорогим, не поспоришь, но вчера Джордж уже слышал о нем кучу комментариев, а все, что заставляет людей говорить о группе, — на пользу. СМИ — вот ключ ко всему. Как только они заинтересуются, это будет означать половину победы. И вот почему он не возражал потратиться на несколько дней в мотеле Эль-Пасо: потому что у них договорено интервью с «Таймс» во вторник, шесть минут на «Кей-Ти-Эс-Эм» в утренней передаче вереду, неформальный визит на ток-шоу местного радио «Кей-Ти-И-Пи» в среду, а в четверг — появление в магазине «Фрики фронтир комикс, книги и диски» на бульваре Пеббл-Хиллз. Надо мелькать в СМИ, надо, чтобы люди тобой интересовались и чтобы шли разговоры. Так что — да, он сможет их оставить в лучшем виде, чем когда пришел в команду, и ему очень важно было в это верить.
За рулем был Терри. Все достали кто айпод, кто геймбой, каждый по-своему проводил время. Терри втянул Джорджа и Кочевника в дискуссию, какая рок-опера «The Who» лучше: «Томми» или «Квадрофения»? Джордж стоял за волшебника пинбола, а Терри с Кочевником — за четыре личности Джимми. Потом разговор переполз на знаменитых авторов одного хита, из которых Берк считала самым очевидным «The Knack» с «Моей Шароной», — песню, которую крутили без конца на чьем-то дне рождения в боулинге. Берк тогда было десять, а было это лет через тринадцать после записи песни. Тут они соскальзывали на опасную почву, потому что Терри обладал энциклопедическими познаниями о бывших когда-то группах и в любой момент мог пуститься в странствие по — как говорила Берк — «царству плесени».