Пятый выстрел
Шрифт:
Так преподобный Амвросий своим явлением трёх человек (ещё ту медсестру сердобольную) привёл ко Господу. Никогда не забыть мне, как после ухода преподобного медсестра бегала по палатам, вздыхала и причитала: «Чудо, чудо-то какое! А мы уж думали, не жилец он на этом свете». И опять в другой палате: «Чудо-то какое! А у нас уж руки опустились…» Мы с женой только тогда и осознали, насколько всё безнадёжно было с нашим чадом.
Слава Богу за всё! Господь молитвами святых пометил нашего малыша. А он и не подозревает ещё. Старательно и даже жадно сосёт материнскую грудь, будто тяжёлую работу совершает. Раскраснеется весь, испарина выступит, волосики на лбу слипнутся. А потом откинет головку и беззубо и счастливо улыбнётся. А взгляд бывает иногда таким мудрым, что невольно
После выписки первым делом пошли в загс. Он у нас теперь не Андрей, а Амвросий. В честь Оптинского старца. Потом-то мы пожалели. Если уж Господь в младенчестве явил к нему такую милость, то, может, и в монастырь его призовёт. Мы-то всей душой. Вот там, в обители, при постриге и получил бы имя преподобного Амвросия. Но теперь поздно. Чего зря фантазировать! Не будем же ещё раз имя менять.
Да, ещё забыл сказать: горло-то у жены во время пения прошло вмиг. Ни красноты внутри, ни хрипоты снаружи.
Ах да! Вот ещё пришло на память. Николай Степаныч повелел сделать в реанимации полочку и поставить туда иконы Богородицы и преподобного Амвросия.
При этом якобы сказал: «Придёт ещё один такой же горячий (это он про меня, наверное!) и полезет икону в кувез ставить, а мы ему: пожалуйста, молитесь, образ'a здесь, на полице».
Боюсь, снимут его с должности. Как пить дать уволят! Впрочем, Бог не выдаст, свинья не съест.
И вот ещё что: икона после того случая словно наполнилась светом, будто её снова освятили. Мы так и думаем, ведь преподобный сам осенил образ своим реальным присутствием и всесильной молитвой. Чудны дела Твои, Господи!
2020 год
Празднование в честь чудотворной иконы
«Живоносный источник»
Пугало
Вот был у нас на селе такой случай.
Я очевидец и участник в некотором роде.
Приехала комиссия: дескать, в церковь давно никто не ходит, требуется закрыть. Сельсовет одобрил. То ли клуб в ней хотели организовать, то ли МТС в неё перевести. Уже не помню. МТС, конечно, не компания сотовой связи, а машинно-тракторная станция.
Приехала другая комиссия на грузовике. Сказали, иконы представляют музейную ценность, их, мол, вынут из иконостаса и увезут в область. Ну и разорили нашу церковку Богоявленскую, в честь Крещения, значит. Всё село в ней крестилось, всё село, так сказать, одним миром мазано. Это хорошо ещё, что в музей тогда уже стали отдавать образа-то. Дед рассказывал, что в его времена иконы прямо перед храмом рубили топорами и сжигали. Народу мало что удавалось спасти. А тут как-никак в областной музей отправили.
Я тогда в нашей МТС механиком работал. Ну, а шоферюги – известное дело – после смены в сельмаг, бутылку водки на троих с устатку. Был вариант подешевле: у Клавки-цыганки в любое время можно было самогоном разжиться. Когда третьего не хватало, меня тянули за собой.
Сначала я было сопротивлялся, но скоро тоже пристрастился. Летом на природе уж больно хорошо. Закуска своя, с огорода. Но вот в остальное время в некотором роде закавыка. Где пристроиться? У всех жёны – пушки заряжёны: как завалимся втроём, да с бутылкой, могут выстрелить. Обычно мы собирались с Парфёнычем и Михалычем. Как-то раз Парфёныч – помнится, день был дождливый, октябрьский – и говорит: давайте, дескать, в церкви посидим. Всё равно пустая стоит. Мы сначала воспротивились, но уж больно холод и сырость доставали. Парфёныч достал из кармана какую-то железяку и двумя-тремя умелыми движениями открыл замок южной двери. Так и повадились мы в церкви водочку-то распивать. Тайком, когда кругом никого не наблюдалось, пробирались туда, потом, уходя, за собой запирали.
К тому времени полы в храме повыломали. Но кое-какие доски остались. Иконостас в три ряда зиял пустыми глазницами.
Зрелище страшноватое, особенно в полумраке. Парфёныч и костёр хотел было разжечь, с топором приходил пару раз, да мы не дали. Всё же церковь! И так мы там распивали по самую весну.Как-то после Пасхи уже сидим как всегда, мирно беседуем то о работе, о новом председателе, то о бабах наших, но всё держится в рамках, без хамства и даже без мата. Мы с Михалычем уж больно не любили скверное слово. Но в тот день Парфёныч, видно, до нас ещё поддал, ну и съехал с катушек, в некотором роде. Не успели мы глазом моргнуть, как он полез на иконостас. Ловко, как кошка. Топор за поясом.
И куда пьяное расслабление членов делось! Мы кричим: слезай, мол, куда ты? А он уже в верхнем ряду из окна выглядывает, как безобразная икона. И только тут мы скумекали: крест хочет сбросить. Иконы-то музейщики забрали, а крест как был наверху, так и возвышается. Недолго он там возился, и слетело Распятие прямо на амвон. А было оно расписное, красивое, Христос был изображён на нём. И руки так раскинуты, словно Он всех хочет обнять или всех к Себе зовёт.
Мы сначала подумали, что Парфёныч теперь успокоится: чего, мол, не вытворишь по пьяни, – но он разошёлся ещё больше. Давай, дескать, по последней, и я пошёл крест в огороде ставить. Пугало для птиц из него сделаю. И ведь поставил! В тот же день. На верхушку Распятия надел старую рваную ушанку, а на пробитые гвоздями ладони натянул свои рабочие рукавицы. Всё село сбежалось смотреть.
Бабы, конечно, облаяли его, орали так, что в соседнем селе слышалось эхом, одна пыталась ему глаза выцарапать. Жена Парфёныча больше всех кричала на него, вилами грозилась. Мужики смотрели на дело по-разному. Одни иронично, в некотором роде, усмехались непонятно чему, другие удивлялись лихости Парфёныча, третьи – между собой поговаривали: мол, дурак дураком, чего с него взять-то. Только баранку крутить и умеет.
И неизвестно, чем бы дело кончилось, скорей всего, отдубасили бы его бабы, но тут откуда ни возьмись закружила в небе стая белых голубей, слетела вниз и облепила Распятие, прямо всё сверху донизу. А у нас в селе только Ванька-встанька (вообще-то он Иван Иваныч Неваляшкин) держит голубей, но у него сизари и ни одного белого. Представляете, какая тишина настала. Казалось, на всём белом свете она одна такая царит и никогда не кончится. Только что бабы орали, а тут некоторые прямо в голос зарыдали. У мужиков глаза тоже на мокром месте. Баба Маня, которая после войны у нас церковным старостой состояла, прошептала совсем тихохонько: «Святый Дух снизошёл на Распятие». И все услышали.
Парфёныч сгорбился, ушёл молча в дом. Народ ещё долго любовался картиной голубиной любви. То перелетают с одного места на другое, то неподвижно сидят, на нас внимательно смотрят, то клювиками соприкасаются, в некотором роде. Не заметили мы, как сумерки упали. Расходиться стали уже в темноте. Жена Парфёныча ушла к сестре ночевать. А я после того случая о Боге задумался.
Ночью Распятие исчезло. В селе сразу появились разные версии. Первая: Парфёныч ночью изрубил его и сжёг. Вторая: кто-то взял его тайно и спрятал от греха подальше. Третья, самая популярная:
Распятие голуби унесли. Но на простой вопрос: куда унесли-то? – никто ответить не мог. Да и как они умудрились бы поднять его в воздух? Тяжёлое всё же. Хотя если говорить о чуде, то тут ничего не возможного нет, и тяжесть тут ни при чём.
Парфёныч утром не вышел на работу. А в одиннадцатом часу он прошествовал через всё село в МТС, там у нас телефон есть. Руки же держал в стороны, как на Распятии нарисовано. Они у него не опускались. Так и шёл через всё село от реки до взгорка, где за храмом МТС стоит. И знаете, ни одной насмешки, никакого злорадства. Выстроился народ в два ряда – слух-то по селу молнией пролетел – и провожал его сочувственными взглядами. А он идёт-планирует, руками покачивает, бедолага, как самолёт крыльями, в некотором роде. Часа через три за ним приехала «скорая помощь» из района. Оказалось, руки у него ночью поднялись в стороны, и никак их не заставишь прижаться вдоль тела, как раньше. Так и не спал до утра.