Пыль грез. Том 1

Висто было четырнадцать. Он еще не начал взрослеть – и уже не начнет. Круглый живот выдавался вперед, так что позвоночник круто изгибался в пояснице. Он ходил, как беременная женщина, расставляя ноги; кости болели. Висто был набит наездниками Сатра – червями, которые без устали копошились у него в теле и день ото дня росли. И когда будут готовы – очень скоро, – они полезут из него. Из ноздрей, из уголков глаз, из ушей, из пупка, пениса и ануса. Те, кто окажется поблизости, увидят, что он словно сдувается: кожа сморщивается и покрывается длинными складками вдоль всего тела. Он внезапно превратится в старика. И умрет.

Висто ждал этого почти с нетерпением. Он надеялся, что костогрызы сожрут его тело, заглотят оставшиеся яйца наездников Сатра и сами подохнут. А еще лучше – если его съедят Отцы; но он понимал, что они не такие тупицы и не притронутся к нему. А жаль.

Змейка покидала Лес Стет; мощенная деревом дорога сменилась торговым трактом – разбитым проселком, ведущим на равнину Элан. Значит, Висто умрет на равнине, и его дух, покинув сморщенные останки – бывшее тело, – отправится в долгое путешествие домой. Искать сестру. Искать маму.

А дух и без того уже устал, ужасно устал от странствий.

К закату Бадаль заставила себя забраться на древний эланский курган с деревом – серые листья затрепетали, – и, обернувшись, взглянула на восток, на пройденную сегодня часть нескончаемого пути. За раскинувшимся лагерем она видела волнистую линию тел, уходящую до горизонта. Сегодня выдался особенно тяжелый день: очень жаркий, очень сухой. Вода попалась лишь раз – грязное, кишащее паразитами болотце с гниющими трупиками насекомых – и на вкус напоминала дохлую рыбу.

Бадаль долго стояла, глядя на костлявую длинную Змейку. Тех, кто падал, не оттаскивали в сторону, а просто шли по ним или обходили; и путь стал дорогой плоти и костей. Костлявая Змейка. Чал Манагал – на языке эланов.

Она дунула, отгоняя облепивших ее губы мух.

И прочитала еще один стих:

– Сегодня утромМы видели деревоС серыми листьямиМы подошли ближеИ листья упорхнули прочь.В полдень какой-то мальчикС проеденным носомУпал и не шевелилсяИ листья вернулисьНа пир.К закату на другое деревоУселись ночеватьТрепещущие серые листьяНастало утроИ они снова улетели.

Ампелас Укорененный, Пустошь

Машины были покрыты маслянистой пылью, которая поблескивала, когда по ней скользил слабый свет лампы. Калит тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело уклоняясь от свисающих с потолка черных узловатых шлангов. Нос и горло саднило от металлического привкуса спертого, неподвижного воздуха. Посреди разверстого чрева Корня она чувствовала себя словно в осаде неведомых, безграничных сплетений ужасных тайн. И все же эти неосвещенные, заброшенные коридоры стали ее любимым прибежищем – она прекрасно понимала, что ее выбор продиктован многочисленными самообвинениями.

Корень звал потерянных, а Калит в самом деле была потеряна. Не в бесчисленных извилистых коридорах, не в громадных залах тихих, застывших машин, среди дыр в полу, не прикрытых плитами, среди хаоса металла и шлангов, торчащих из не закрытых панелями стен – нет, за месяцы блужданий она нашла безопасный путь. Все дело в беспомощном, безнадежном замешательстве, охватившем ее дух. Калит – не та, кем ее хотят видеть, и переубедить кого-либо невозможно.

Она родилась в племени на равнине Элан. Там выросла – из ребенка в девушку, из девушки в женщину – и ничем не выделялась, не обладая никаким даром или неожиданным талантом. Замуж вышла совсем юной, через месяц после первой крови. Родила трех детей. Она почти любила мужа и мирилась с его легким разочарованием, когда красота юности сменилась усталостью материнства. И жила, честно сказать, той же жизнью, что прожила ее мать, вполне представляя – без всякого ясновидения – все, что ждет впереди: медленное увядание тела, потерю гибкости, все более глубокие морщины на лице, обвисшие груди и беспощадно слабый мочевой пузырь. Однажды она не сможет ходить, и племя бросит ее умирать в одиночестве, ведь все умирают в одиночестве, так было всегда. Эланы понимают больше, чем оседлые народы Коланса с их могилами и погребальными дарами, со слугами и советниками, которым перерезают горло и укладывают в проходе к склепу – слугами за пределом жизни, слугами в вечности.

Все равно каждый умирает в одиночестве. Простая истина, ее не следует бояться. Духи, прежде чем вынести приговор, ждут, что человек – в одиночестве умирания – сам вынесет приговор себе, прожитой жизни; и если обретет покой, то и духи явят милосердие. Если же бешеной кобылой брыкается больная совесть, духи знают, что делать. Наедине с собой душа не может лгать.

Это жизнь. Совсем не идеальная, немного несчастливая. Из нее можно слепить какое-то подобие достойной жизни, даже если выйдет нечто бесформенное и бессмысленное.

Калит не была ведьмой. У нее не было духа шамана, так что ей не стать наездницей Крапчатого Скакуна. И когда пришел конец ее жизни и жизни ее народа – в то утро ужаса и насилия, – у нее остался только позорный эгоизм: не хотелось умирать, хотелось сбежать от всего.

Это никак не сочтешь достоинством.

Достоинств у нее не было.

Дойдя до центральной спиральной лестницы – со ступеньками слишком низкими, слишком широкими для человеческих ступней, – она начала подъем, дыша все громче, поднимаясь этаж за этажом, прочь от Корня, к нижним палатам Питальни, где воспользовалась подъемной платформой, вознесшей ее по вертикальной шахте мимо бурлящих чанов с грибами, мимо загончиков, набитых ортенами и гришолами, и остановившейся на нижнем уровне Утробы. Здесь Калит накрыла какофония молодняка: шипение и крики боли во время ужасных операций – ведь горькая судьба предопределена; и, немного отдышавшись, она поспешила дальше по этажам ужасного шума, вони отходов и паники, блестящей, как масло, на шкурах извивающихся со всех сторон фигур – фигур, на которые она избегала смотреть, зажав ладонями уши.

От Утробы к Сердцу, где пришлось идти мимо громадных стражников, не обращавших на нее никакого внимания; если зазеваться, они могли просто ненароком раздавить ее. Воины Ве’гат, стоявшие по бокам главной платформы, были вдвое выше ее, а их таинственная броня напоминала о громадных машинах Корня далеко внизу. Из-под богато украшенных решетчатых забрал виднелись только клыкастые пасти, изогнутые в жуткой ухмылке, как будто их чрезвычайно радовало их главное предназначение. Даже больше, чем охотники К’елль или стражники Дж’ан, настоящие воины к’чейн че’маллей пугали Калит до глубины души. Матрона рожала их в огромных количествах.

Следовательно, близится война.

А то, что каждый воин Ве’гат доставляет Матроне ужасную боль, появляясь на свет в потоке крови и вонючей слизи, неважно. Необходимость, как давно усвоила Калит – самый жестокий хозяин.

Ни один воин не остановил ее, когда Калит прошла по платформе; через дыры для когтей в каменном полу струился, обдувая Калит, холодный воздух – прохлада на платформе, видимо, должна была остудить природный страх к’чейн перед появлением платформы, поднимающейся со скрипом и визгом через этажи Сердца к Глазам, Внутренней крепости, Гнезду Асиль и жилищу самой Матроны. Впрочем, Калит поднималась одна, и механизмы работали без особого шума: слышался только свист ветра, который постоянно создавал иллюзию падения, даже когда платформа двигалась вверх; и пот на руках и лбу быстро остывал. Калит уже дрожала, когда платформа притормозила и остановилась на нижнем уровне Глаз.

Стражники Дж’ан стояли у подножия спиральной лестницы, ведущей в Гнездо. Как и воины Ве’гат, они не обращали на Калит внимания – наверняка знали, что она идет по вызову; а даже если и нет, то не видели в ней никакой угрозы для Матроны, которую рождены охранять. Калит была не просто безобидна; она была бесполезна.

Горячий вонючий воздух окутал ее липким плащом, когда она с трудом начала подниматься по ступенькам к владениям Матроны.

На площадке стоял на часах последний стражник. Проживший не менее тысячи лет, Бре’ниган, тощий и высокий – даже выше воинов Ве’гат, покрытый многослойной чешуей в серебристой патине, был похож на привидение в выбеленной солнцем слюде. В разрезах глаз невозможно было разглядеть ни зрачков, ни радужек, а только мутную желтизну и катаркты. Калит подозревала, что стражник слеп; впрочем, двигался Бре’ниган с идеальной точностью и даже с гибким изяществом. Длинный, чуть искривленный меч в медном кольце на бедре стражника – а кольцо наполовину было погружено в кожу – был длиной с саму Калит; клинок казался керамическим, пурпурного оттенка, и только безупречное лезвие отливало серебром.