Пыль Снов

Лицо Руина исказилось горем, но он промолчал.

Улыбку Риада словно смыло: — Оглянись же, воин. Такой вот дом ты готовишь врагам и самому себе. Нравится?

— Думаю, да, Риад Элайс.

Неудовольствие и раздражение были ясно написаны на лице юноши.

Наступило молчание. Потом Олар сказала: — Ты ждал меня в засаде, Сильхас Руин. Это все приготовленные тобой слова или ждать чего-то еще?

— Я удовлетворил любопытство, — ответил гадающей Сильхас. — Но я подарю тебе сведения, чтобы показать: между нами нет вражды. Тебя ищут две неупокоенных драконицы. Я давно их знаю. Они будут кланяться, глотать пыль и клясться в верности. Но в глубине их сердец подлость.

Олар Этиль фыркнула: — Кажется, я и сама заметила … что-то. Сзади. Ты сказал, что их знаешь. А я нет. Странно, учитывая, что мы жили в одном мире.

— Я помню, как драконы были выпущены из Врат и начали искать власти среди разбитых остатков Куральд Эмурланна. — Он помедлил. — Моя встреча с ними была короткой, но яростной. Истинное отродье Тиам.

— Однако странствуют вместе. Неужели одна не замыслила предать другую?

— Они верят, будто являются двойняшками, выползшими из одного яйца. Среди всех драконов они были ближе всего к победе в Войнах за Тень. В последний раз стоял я рядом с братом, в последний раз защищал его бок, как и он — мой. — На время… — голос его дрогнул, — мы ощутили себя счастливыми.

Ливень ничего не слышал о Войнах за Тень и не представлял, какие стороны в ней сражались; однако он слышал горе в голосе Руина, и в душу его вонзилась заноза. «Поганые сожаления. Разве не все терзаемы ими? Поживи долго — и, может быть, лишь сожаления останутся живы в твоем разуме. Духи подлые, что за мерзкая мысль…»

Но в костяном мешке, которым была Олар Этиль, не осталось места для жалости. Она хрипло хихикнула. — Счастье несет смерть! О, вы тогда были такими праведными дураками! А теперь лишь один из братьев остается, словно шип, которого никому не выдернуть! Расскажи, какой великой цели ты решил послужить на этот раз, Сильхас Руин. Расскажи о достойных сожаления, но неизбежных смертях, которые усеют обочины мрачной твоей дороги! Не думай — я не насмехаюсь над тобой. Не обращай внимания на болтовню этого смертного. Устраивай побоище, Сильхас Руин! Ты и порченый огонек рядом с тобой, да и Кайлава тоже. Ну, давайте!

Видя такую вспышку, Сильхас наморщил лоб: — Говори не таясь, гадающая.

— Дар за дар? Отлично. Эрастрас призвал Старших. Сечула Лата, Килмандарос, Маэла — а теперь и Драконуса, да! Ты таился так тщательно, ты выпустил пульс мира из-под пальцев! Твой брат мертв, Сильхас Руин. Драгнипур сломан. Драконус вышел на свободу, Тьма в его руках — и что увидит былой любовник в ее глазах, снова устремленных на нас? Еще не поприветствовал маменьку, Сильхас? Не ощутил касания ладони? Думаю, нет. Она скорбит по сыну, которого любила больше, вот что я думаю. По тому, в котором ярче пылало черное пламя ее любви. Она заслужила великую ненависть и презрение за…

Удар руки Ливня пришелся ей в лицо, столь сильный, что ведьма упала, залязгав костями. Он навис сверху, поняв, что успел вытащить меч. — Ненависть, ведьма? Что же, ты знаешь о ней больше всех. Ну-ка, захлопни костлявую пасть и больше не открывай!

Провалы глазниц впились в него, словно были наделены когтями — но овл не дрогнул. «Уничтожение? Шелудивая сука, я боюсь жизни, не смерти!»

Он отступил и поглядел на Сильхаса.

Тот казался тяжело раненым, и удивительно было, что он еще стоит на ногах. Он обхватил себя руками, съежился и сгорбился. По впалым щекам текла алая жидкость. Ливень увидел, что лицо Риада исказилось тревогой. Шагнув к спутнику, он тут же развернулся к Олар.

Ливень встал на его пути. — Назад, — сказал он. — Не время. Утешь друга, Риад. Я уведу ее отсюда.

Юный воин дрожал, глаза его пылали яростью. — Она не…

— Не послушается? Еще как. Риад, хватит нападений…

Тот вздрогнул, глаза широко раскрылись. — Нападения. — Он кивнул. — Да, понимаю. Да. — Он снова кивнул и отвернулся, готовясь предоставить молодую силу в помощь сломавшемуся вдруг старику.

«Итак, он его превзошел и обрел лидерство. Вот так просто». Ливень вложил меч в ножны и пошел к кобыле. Схватил поводья, еще раз метнул уничтожающий взгляд Олар Этили — та даже не шелохнулась — и пнул бок лошади, заставляя скакать.

По следу фургона, на восток и юг. Он не оглядывался, но все же краем глаза увидел на гребне ближайшего холма вихрь пыли. Она шла рядом. «Вижу тебя. Ты не краше гнили в паху. Вспомнишь ли, что я, кажется, спас твой мешок с костями?

Что-то сомневаюсь».

Солнце окрасило золотом звериный оскал каменной башни; фигура из золота и бронзы стояла над другой, коленопреклоненной, скрывшей лицо в ладонях. Ни один не пошевелился, пока солнце не село, оставив небеса темноте.

* * *

Среди Баргастов был один старик, слабый разумом, любивший натягивать на плечи рваную, жеваную волчью шкуру и падать на четвереньки, словно находя истинное свое «я». Зверем, не способным ни на что кроме воя и визга, он носился по стоянке среди псов, рыча, пока не подчинял всех ошеломленных, испуганных тварей. Он любил заниматься с животными и другими вещами, но память Сеток отказывалась воспроизводить столь жалкие и отвратительные эпизоды. Огромный волк равнин, Баалджагг, напомнил ей того старика. Шкура покрыта пятнами, прогнила, кое-где просто свисает клочьями. Губы постоянно оскалены, показывая толстые пожелтевшие клыки и резцы — словно мир заслуживает лишь вечного вызова. Провалы глаз твари преследовали ее, говоря в красноречивой тишине: «Я смерть. Я твоя судьба и судьба всего живущего. Я то, что оставлено позади. Уходя из мира, ты оставишь лишь это».

Она гадала, что именно заставило старика считать себя волком. Какая рана разума позволила отбросить настоящую личность? Почему он не смог вернуться, найти потерянного себя? У разума слишком много тайн. Разум — мешок истин; их затаенная сила абсолютна. Искази одну истину, сделай ложью — и человек становится волком. Плоть и кость могут лишь следовать, пытаясь изменить строение тела. Две ноги в четыре, зубы в клыки: новые формы и новые цели, придающие достоверность фальши. «Но ведь ложь может быть не столь явной, как у старика с кривыми мозгами. Верно? Разве душа не может искажаться более тонкими способами? Сегодня я — один человек. Завтра я совсем другая. Видите мои истины? Ни одна не привязана. Я не скована одним „я“, мной владеет множество личностей. Неужели я становлюсь больной? Сломанной?

Вот почему я не могу обрести мира?»

Близняшки идут в пяти шагах перед ней. Они — одно, расщепленное надвое. Остроглазые лица смотрятся в зеркало, и ничто не скроется от взоров. Истины могут пригибаться, но им не скрыться. «Я добровольно пошла за Туком Анастером, хотя в душе и протестовала. У меня появилось пристрастие, и имя ему — неудовлетворенность. Каждый раз, как оно овладевает мной, кто-то платит. Кафал, я унизила тебя. Я выкрикивала жалобы на отсутствие веры, я заставила тебя убежать. Где ты теперь, жрец с добрыми глазами?»

Мертвый взор Баалджагга снова и снова останавливался на ней. Она отстала от двойняшек. Вес малыша заставлял пылать каждый мускул рук. Можно бы опустить его — но тогда путешествие сразу станет ползанием. Все проголодались — даже неупокоенный волк мало что может здесь поймать. Выветренные травы равнин остались далеко за спиной. Почва уступила место плотной глине и каменным россыпям. Там и тут торчали колючие кусты, высовывая кривые сучья между подушек кактусов. Сухие ручьи показывали, где искать куски древесины; по большей части они были не толще запястья, но иногда им удавалось набрести на что-то большее, толщиной в ногу. Сеток казалось, что деревяшки носят следы обработки. Отверстия, в которые можно сунуть большой палец (разумеется, сделать так означает получить укус скорпиона или паука); едва заметные сколы, отметины резца. Однако ни один из древних ручьев не мог нести лодки и даже каноэ или плоты. Она не могла понять назначение этих деталей.