Пыль Снов

Чужаки летят по ночному небу, и если трясы надеются выжить в грядущих ужасах, политика предательств должна уйти в прошлое. Навсегда. Ведь в этом суть ответственности. Может быть, сестра забыла древние клятвы Дозора. Он — не забыл. И сделал то, что необходимо.

Он не получал удовольствия от убийств. Удовлетворение — да, как всякий мудрый, разумный человек, сумевший отогнать множество тупоголовых акул, очистить море. Но никакого удовольствия.

Он шагал по берегу, и справа земля озарялась солнцем. А море слева оставалось темным.

Иногда грань между стихиями становится поистине узкой.

* * *

Переступая с ноги на ногу, Стяжка смотрела в яму. В ней кишели сотни змей, пока еще вялых — но день разгорается и они уже извиваются словно черви в гниющей ране. Она почесала нос (он имел обыкновение зудеть, когда она возвращалась к старой привычке жевать губы), но зуд не утих. Значит, она снова жевала сморщенные тряпки, прикрывающие то, что осталось от зубов.

Старость — это мерзко. Сначала кожа покрывается морщинами. Потом боль начинает терзать все части тела — даже те, о существовании которых она не подозревала. Ломота, уколы, жжение и спазмы — а кожа все усыхает, морщины становятся глубже, складки складываются. Красота пропадает. Уже нет аппетитно выпирающих ягодиц, невинности плоских, но больших грудей. Лица, презирающего капризы погоды, губ, сладких и ярких. Подушечек жира. Все ушло. Остался лишь разум, воображающий себя молодым, мечтающий о вечности в ловушке, в мешке вялого мяса и хрупких костей. Как нечестно.

Она снова потянула за нос, пытаясь вспомнить, каким он был. Да, еще и это. Растут ненужные части. Уши и нос, бородавки и желваки. Волосы лезут отовсюду. Тело забыло свои законы, плоть стала старческой. Ум внутри может вопить от ужаса — но ничего не изменится, разве что станет еще хуже.

Она раскорячилась и послала струю мочи на каменистую землю. Даже самые простые дела становятся сложными. Ох, какая жалкая штука старость.

Голова Сквиш вынырнула среди кишащих змей. Блеснули глаза.

— Да, — сказала Стяжка. — Я еще здесь.

— И давно?

— День и ночь. Уж утро. Нашла чо искала? У меня все болит. Дурные оспоминания мучают.

Сквиш начала выкарабкиваться из кучи змей. Они не реагировали на нее, даже не замечали, занятые вечным, бессмысленным размножением.

— Мож быть.

Сквиш протянула руку; Стяжка со стоном помогла подруге вылезти из ямы. — Да, богато воняешь, бабка. Змеиная ссака, белая слизь. У тебя яйцы в ухах заведутся.

— Я шла к холодным духам, Стяжка. Никогда такового больше не сделаю, так что ежли воняю, это сама малая прыблема. Эх, счас бы в море мокнуться.

Они направились к деревне, до которой было полдня пути.

— И далько ты зашла, Сквиш? Чо повидала?

— Плохо и еще плохее, Стяжка. На встоке холодная кровь, ее солнце не согреет. Видала черные тучи, они катятся, железный дождь хлещет, под землею гром. Видала звезды, они ушли, а зеленое сиянье осталось. Холодное, да, холодное как всток. Много цветов, да ветка одна. Понимаешь, одна ветка.

— Значит, мы верно угадали, и скоро Полутьма лодки запечатает и поведет трясов прочь от берега. Тогда ты встанешь и всё сорвешь. А потом мы проголсуем и ее прогоним. Ее и Дозора.

Сквиш кивнула, пытаясь одновременно вычесать из волос комки змеиной спермы (безрезультатно). — Чо заслужили, то получат. У трясов всегда глаза ясны были. Неча кидаться и думать, чо мир не кинется в ответ. Еще как кинется. Пока берег не обвалится, а он обвалится, и тогда мы все утонем. Я видела пыль, Стяжка, но не над щедрой землицею. Это были ошметки костей и кожи и снов, как мотыльки пугнутые. Ха! Нас сметут, сестрица, и все чо остается — хохотать и прыгать в море.

— А я ж не против, — пробурчала Стяжка. — У меня так много болит, чо я стала опредлением самой боли.

Две трясские ведьмы — последние, как им вскоре придется узнать — шли к деревне.

* * *

Возьмите сверкающую, сияющую длань солнечного огня, дайте ей форму, особую жизнь — и после некоторого периода охлаждения может появиться человек вроде Рада Элалле — невинно помаргивающий ресницами, не ведающий, что всё, чего он коснется, может вспыхнуть разрушительным пламенем, войди он в соответствующее настроение. Его можно учить, вести к взрослению, но главная задача все та же: не дать ему повода для пробуждения гнева.

Иногда, начал понимать Удинаас, лучше не тревожить потенциальную мощь, ведь потенциал в сыне таится весьма опасный.

Нет сомнений, любой отец осознает ослепляющую, обжигающую истину — в тот миг, когда чувствует неизбежность доминирования сына, физического или чуть менее откровенного в своей жестокости. А может быть, такое чувство — редкость. В конце концов, не у каждого отца сын может перетечь в форму дракона. Не у каждого сына в очах плещется золотистое сияние зари.

Мягкая невинность Рада Элалле — плащ, скрывающий натуру чудовища. Это неоспоримый факт, это горящие письмена в крови сына. Сильхас Руин говорит на этом же языке, и на лице его написано понимание, выражается болезненная истина. Элайнты, всегда готовые пожинать, жестокие и плодовитые, ищущие лишь собственного ублажения — они видели мир (любой мир) как пиршественный стол. Обещание блаженства кричит в каждом глотке силы. Редко кому из одаренных злой кровью удается победить врожденную мегаломанию. «Ах, Удинаас, — сказал как-то Сильхас. — Мой брат, наверное, Аномандер. Оссерк? Может, да, может, нет. Был когда-то Гадающий по костям… и Джагут — Солтейкен. Горстка других… тех, в ком кровь Элайнтов была разжижена. Вот почему я надеюсь на Рада Элалле. Он третье поколение — разве он не стал противоречить воле матери?»

Ну, ему об этом рассказывали.

Удинаас потер лицо. Снова поглядел на окруженную бивнями хижину, гадая, не следует ли вбежать внутрь и прекратить переговоры. Ведь себя Сильхас Руин в числе способных бороться с драконидской кровью не упомянул. Осколок искренности Белого Ворона, чувства, вызванного, скорее всего, раной смирения. Только это и удерживало Удинааса.

Присевший около него, окруженный облаком дыма от очага Онрек глубоко вздохнул, отчего в носу засвистело. Сломайте нос много раз, и каждый вдох станет сопровождаться уродливой музыкой. По крайней мере, с ним случилось так. — Думаю, он его заберет.

Удинаас кивнул, не решаясь подать голос.

— Я… в смущении, друг мой. Как ты решился позволить им встретиться? Как ты убедил себя, почему не стал противодействовать вторжению Тисте Анди? Хижина, Удинаас, может заполниться ложью. Что помешает Белому Ворону предложить твоему сыну сладкий глоток жуткой силы?

В тоне Онрека слышалась искренняя забота; он заслуживал большего, нежели смущенное молчание. Удинаас снова потер лоб, не понимая, что бесчувственней: руки или кожа лица, гадая, почему хочет ответить как можно точнее. — Я шел по Королевству Старвальд Демелайн, Онрек. Среди костей бесчисленного множества драконов. Подле самих врат тела были навалены, словно груды мух около узкого застекленного окошка.

— Поистине в природе Элайнтов заложена страсть к саморазрушению. Но тогда, — предложил Онрек, — не лучше ли держать Рада подальше от этого порока?

— Вряд ли это возможно. Можно ли отказаться от своей природы, Онрек? Каждый сезон лосось возвращается из моря и заваливает умирающими телами горный поток, отыскивает место рождения. Древние тенаги оставляют стадо и умирают среди костей предков. Бхедрины каждое лето мигрируют на равнины, а каждую зиму уходят на окраины леса…

— Безмозглые твари…