Пылающая комната
Шрифт:
— Не говори ерунду, — пробормотал Гор, глядя его светлые волосы, чувствуя, как незнакомые ему слезы закипают под веками, — Все давно прощено и забыто, не думай ни о чем. Все хорошо. Пойдем.
Он повел его в спальню, Конрад покорно шел за ним. Они легли на постель, не раздеваясь, Мел положил Гору голову на грудь и так замер. Хауэр продолжал гладить его волосы и думал, что никакая Пылающая Комната не избавляет от любви, и что ему все равно, что это было — предопределение или случай, это его жизнь, жизнь Мела, слитая с ней воедино, и ничего никогда не кончается.
Дневник Стэнфорда Марлоу
Не могу писать, наверное, и не стоит, если бы не мое глубокое убеждение в том, что я должен довести начатое до конца, чего бы мне это ни стоило.
День после возвращения Криса прошел как в бреду, мы уехали в город, оставили Айрона, привезшего нас в отеле и бродили до изнеможения по улицам Сьона, глазея на праздничные шествия, пили шампанское из бутылки, как в тот вечер на пикнике в парке, катались верхом, нас не узнавали, как следовало того ожидать в провинциальном городе, и это было лучшее, что могло случиться. Крис затащил меня в магазин и уговорил купить кольца, обычные обручальные кольца, мы надели их на пальцы друг другу, поклявшись, что никогда более не расстанемся ни на день, ни на минуту. После чего мы отправились в клуб, обычный танцевальный клуб, битком набитый народом, и танцевали, пока от усталости и спиртного, не потеряли окончательно способность держаться на ногах. Харди позвонил Айрону и сказал только два слова:
— Выезжай, «Мальстрем».
Айрон повез нас назад, я вспомнил о вчерашнем отказе шофера, и мне захотелось попросить его повозить нас по округе, но, взглянув на его уставшее потемневшее лицо, я не стал об этом заикаться. Айрон страдает от переутомления, помимо своих обязанностей, он занят нашим делом и, видимо, работает на пределе возможностей, не знаю, что произойдет, если он сорвется.
От ужина в положенное время мы отказались, попросив Питера все приготовить для нас часам к четырем утра, и заперлись в номере. В самый неожиданный момент позвонила Эстер, раздобывшая телефон наших комнат, она заявила, что видела моего брата и хочет с ним познакомиться. Мне стало смешно, я не хотел обижать ее, но предложить Харди увидеться с ней было абсурдом. Я предложил встретиться утром за завтраком, она подумала и наконец согласилась. Все же интересно,
Крис, полуголый, в одних джинсах, сидел в кресле и улыбался бессмысленно счастливо. Я спросил его, есть ли в его жизни какое либо желание, на исполнение которого он еще надеется. Он притянул меня к себе, и я сел на подлокотник кресла. Он молчал.
— Есть, Тэн, — вдруг сказал он, — я хочу, чтобы ты рассказал мне все, о себе, о том, как ты жил, ничего не скрывая, я хочу услышать все, до последнего слова. Ну, согласен?
— Хорошо, — ответил я. — Слушай, но не перебивай меня.
— Не буду, — пообещал Крис и я начал рассказ.
— Я родился 1 ноября 1997 в Манчестере. Я не могу похвастаться тем, что помнил момент своего появления на свет, я точно помню, что начал запоминать происходящее лишь тогда, когда увидел свою новорожденную сестру, которую мать поднесла, чтобы показать мне. Мы жили в центре, хороший дом, квартира на шестом этаже, я ползал по ней, как по огромному лабиринту, тогда мне казалось, что в ней есть какая-то тайна, и мать играла со мной в одну странную игру, она все время придумывала что-нибудь, например, что на самом деле в соседней комнате живет волшебник, которого мы можем увидеть только во сне, но для которого мы можем оставлять пожелания о подарках в нижнем ящике черного отцовского комода, мы так и строчили эти бесконечные записки, но это уже было позднее, что было раньше, я помню отрывками. Помню, что сразу же невзлюбил Пенни, она была нашей няней, и появилась, когда мне было не больше двух, она была слишком строгой, но нас она любила, даже слишком, когда мы пошли в школу, она плакала и просила мать хотя бы раз в полгода привозить нас к ней в гости. Я полюбил ее позже, когда она, однажды увидев, что я кидаю потихоньку мясо под стол, подкармливая Аду, собаку, которая прожила у нас тринадцать лет и казалась мне древнее и почтеннее, чем египетские пирамиды, сказала, что это будет отныне нашей тайной. Она свое обещание сдержала и меня не выдала. Сью она любила даже больше, она была послушной, но как-то разрезала костюм матери, чтобы сшить что-то для куклы. Мать вообще была очень терпелива, не помню, чтобы она хоть раз повысила на нас голос. Отца я видел не так уж часто, он работал допоздна и приходил к нам только, когда мы уже лежали в постели. Я не могу сказать, что мое детство было особенно счастливым, но я никогда не думал о нем иначе, как с радостью. Я помню одно из самых ужасных моих переживаний было связано с осознанием того, что такое боль, но боль не моя, боль другого живого существа. Под машину попала собака, маленький пудель наших соседей. Он не умер сразу и отчаянно безумно жалобно скулил на руках у хозяйки, у него были глаза, которые я никогда не забуду, раскрытые от невыносимости страдания, полные бессмысленного животного страха. Сью тогда расплакалась, а я смотрел на него и в тайне ощущал, что между ним и мною нет никакой преграды и его мучения — мои, это было страшно, я не хотел разговаривать после этого три дня, мать испугалась, отвела меня к врачу, но потом успокоилась, мною стал заниматься отец, читать мне книги, гулять со мной в выходные, рассказывать мне все, что только помнил обо всем на свете. Мы поднимались на мост, и я просил его посадить меня на перила, странно, что он это делал, но держал меня всегда так крепко, что мне и в голову не приходило, что это опасное развлечение. Отец был слишком серьезным, слишком занятым своей карьерой. По началу он настоял на том, чтобы я и сестра учились в разных школах. Меня отдали в школу так далеко от дома, что мать вставала ежедневно в пять утра, чтобы успеть сделать все дела, приготовить завтрак, отец вставал позже, гулял с Адой, потом в двенадцать приходила Констанс, домработница, мать не успевала заниматься всем, ей приходилось постоянно возиться с ее теткой, тогда больной и требовавшей к себе постоянного внимания, отец настаивал на том, чтобы ей наняли сиделку, но мать не соглашалась и все делала сама. Я учился в начальной школе без особого энтузиазма. Мне уже тогда нравилось рисовать, но без всякой осознанной цели. В основном каких-то мифологических красавиц и чудовищ, пока я не обнаружил сюрреалистов в библиотеке отца. Я сходил с ума от невозможность реализовать все свои фантазии с таким же блеском, мать это пугало, она рассматривала рисунки с каким-то мучительным выражением на лице. Мне было лет десять, когда это началось и продолжалось два года, пока отец не предложил мне заняться живописью всерьез. Он нашел мне хорошего преподавателя, ирландца, вполне безумного, лет пятидесяти, я ездил к нему три раза в неделю, и это и была моя настоящая жизнь, мы разговаривали часами, он любил выпить, но по-настоящему пьяным я не видел его никогда, он часами пересказывал мне легенды, в которых разбирался так, словно сам все видел своими глазами, он работал иллюстратором в каком-то литературном журнале, несмотря на свой возраст он был помешан на компьютерной графике и все время напоминал мне, что за ней будущее, он оказался прав, относительно, конечно. За два с половиной года занятий я скатился по всем предметам на самый низкий уровень, меня тогда как раз перевели в школу, где училась Сью, преподаватели меня любили, но отцу звонили постоянно с жалобами. Он вызывал меня к свой кабинет и требовал объяснений. Я молчал, он просил дать ему обещание исправиться, я с готовностью соглашался, и все продолжалось по-прежнему. Помню, как я страстно любил мать в этом возрасте, я обожал ее и ревновал к Сью, за которой она следила гораздо больше. Она брала ее в свои поездки за город к знакомым, а я всегда оставался дома. Я страдал от этого и в конце концов звонил Шону и просил разрешения приехать, он говорил, что не может со мной заниматься, что у него много работы, но я просил и просил, и он соглашался. Как-то он сводил меня в бар и угостил пивом, строго настрого запретив мне об этом распространяться, при этом он рассказал мне такое количество легенд об этом напитке, что мне он показался волшебным зельем, а приобщение к нему — подлинной мистерией. Отец об этом узнал, не знаю каким образом и мои занятия с ним прекратились. Наверное, этого было достаточно, я уже вполне был способен дальше обойтись без него, я взялся за предметы и довольно быстро выправил положение. Отец был доволен, я помню он сообщил мне, что мы все едем в Рим, и я радовался, как сумасшедший. Это была моя давняя мечта, и наконец она исполнилась, вот что действительно поразило мое воображение, кажется там в папке еще есть кое-что от того времени, я воображал, что буду знаменит и буду жить в этом городе. Мне было пятнадцать, друзей у меня в школе было немного, меня не так уж часто отпускали на прогулки и вечеринки, Сью занималась музыкой, мать очень хотела этого, но отцу эта затея не нравилась, он хотел, чтобы она интересовалась чем-нибудь более существенным, на самом деле у сестры были отличные способности в математике, он всегда помогала мне и смеялась надо мной, но я не обижался. Как-то раз мы с ней поссорились, не разговаривали дня три, я уже лег спать вечером, но она пришла ко мне и спросила: «Тэн, ты меня любишь, скажи?». Я удивился. Мне было не понятно почему она вообще это спрашивает, это само собой разумелось. Когда она услышала мое «Да, конечно», то расплакалась и стала целовать меня, я спросил, что с ней, и она сказала, что влюбилась в какого-то Рона, парня из ее класса, и очень боится, что все об этом узнают. Я спросил ее, что она собирается делать. «Я не могу есть», — сказала она — «Я боюсь мама это заметит, у меня горло сжимается, я все время о нем думаю». Я попросил ее рассказать мне о нем. Она сообщила, что он любит гоночные автомобили, футбол, у него друзья постарше и он плевать хотел на все, кроме этого. «Чего этого?» — я не понял что она имела ввиду. Она покраснела и объяснила: «Ну, он рассказывает, как он…» Я ее успокоил и уговорил поесть, вышел на кухню, чтобы не разбудить никого, приготовил кофе с яичницей принес ей и велел есть. Она съела половину и убежала в ванную. У нее была рвота. Я испугался, я вдруг подумал, что будет, если она умрет, моя Сью, я и представить себе этого не мог. Я не знал, что делать, мне хотелось убить этого придурка Рона, или заставить его написать ей, что он ее любит. Не понимаю, как мать тогда ничего не замечала, она так ее любила, но она так и не узнала об этом злосчастном Роне. Как-то он сказал Сью, что она плоская, как доска и его не интересует, просто взял и сказал при всех. Она убежала с урока, вся в слезах прибежала домой и на отца нарвалась. Он стал спрашивать, что случилось, а она только рыдает и ничего не говорит. Мне об этом ее подруга сказала в школе. Я явился к ним, нашел Рона, и плюнул ему в морду, мы подрались с ним, он был сильный парень, накаченный, поставил мне фингал под глазом, я пришел домой и сразу в ванной заперся, отец почуял, что-то неладное и стал требовать, чтобы я вышел. Когда он меня увидел, начал допрашивать о том, что твориться в доме, пришла мать, и стали разбираться. Потом позвонили из школы, Сью не признавалась, я тоже молчал. Родители, конечно, были в негодовании, но мы так ничего и не рассказали. С этого случая мы с сестрой стали настоящими друзьями, я все ей рассказывал и она мне тоже. Но кое-что я все-таки скрывал.
Я замолчал. Крис смотрел на меня с нетерпеливым любопытством. Я думал о том, что мне сказать дальше, умолчать ли о Вильяме или нет.
— Давай, — потребовал он, — рассказывай, что потом было, что ты от нее скрывал, ты пообещал все до конца говорить.
— У меня был приятель, Вильям, мы с ним в основном так от случая к случаю общались, я тогда читал все дни на пролет, больше меня ничего не интересовало, в кино ходили, у него была девушка, он все меня спрашивал, что нужно делать, чтобы переспать с ней, но так чтобы она не забеременела, я его отговаривал, говорил, что будет скандал, но он настаивал говорил, что она сама этого хочет. Откровенно говоря мне это не нравилось, я знал, что выйдет что-нибудь скверное. Но это не важно, он с ней так и не переспал, они расстались. Я тогда рисовал и периодически ходил в студию, там можно было рисовать с натуры, а я тогда был подвинут на этом, мне хотелось достичь какого-то немыслимого совершенства, ну, все нормально, ходил и ходил, но один раз мы шли с Вильямом из школы, он предложил зайти сыграть в боулинг на пять минут, я отказался, сказал, что в студию опоздаю, а он мне сказал, что, если я с ним зайду он, так уж и быть согласен, чтобы я с него рисовал. Мне показалось это была неплохая идея. Я зашел с ним, мы сыграли и поехали к нему домой. Дома никого не было, Мы заперлись в комнате, долго искали подходящее освещение, накинули на окно покрывало. Он мне говорит: «Мне как раздеваться совсем?» Я безумно хотел его нарисовать, у меня просто какой-то императив был это сделать. Я ответил, что да, пусть совсем раздевается. Он снял с себя все, кажется, он даже не смущался и встал передо мной голый, я смотрел на него и мучался так, что у меня руки дрожали, он этого не замечал, это было не осознанное желание, мне и в голову не приходило, что я могу его трахнуть или вообще даже к нему прикоснуться. Я начал рисовать, он стоял и думал, видно, о чем-то, не обращая на меня внимания, не знаю, как объяснить, когда это закончилось, я приехал домой и столкнулся с мамой, она ждала гостей и готовила обед вместе с Констанс, точнее, распоряжалась, она меня увидела, спросила не случилось ли чего-нибудь. Я ответил нет. Потом она меня попросила одеться поприличнее. Сью тоже вернулась, потом пришли гости, бесконечные, отец приехал, я сидел, как во сне, ничего не соображая, я все думал о Вильяме, о комнате, где он стоял. Когда мне наконец удалось избавиться и улизнуть ото всех, я заперся в ванной и мастурбировал до изнеможения, пока не почувствовал, что у меня голова кружиться, не один и не два раза, я не задумывался о том, что со мной такое. Когда мы встретились на следующий день с Вильямом,
я сделал вид, что все в порядке, ничего не произошло. Но он и не был способен что-то заподозрить, я сейчас понимаю, что он был вполне натурал, без отклонений, я думаю, скажи я ему что-нибудь, он бы меня послал куда подальше. Я не рассказывал об этом никому. Старался забыть, стыдился это до отчаяния. Заставлял себя общаться только с девушками, одно время у меня было столько подруг, что мне даже завидовали, думали они все в меня влюблены, но они не влюблялись, я это знал, они с удовольствием со мной болтали, ходили в кино, на дни рождения, на концерты, в театр, но больше ничего не было. С некоторыми из них я целовался и даже помню мне было весьма приятно, и точка. Я перешел в колледж, специализированный, художественный, с Вильямом больше не виделись. Там народ был свободный без предрассудков, меня там даже ханжой считали до поры до времени. Ладно, я сознаюсь, я трахался там первый раз, не меня, я сам. Потом с Лу начал встречаться, мы переспали с ней, но толку никакого, то ли я ее не устраивал, то ли вообще ничего не было, но это только два месяца продолжалось. Все остальное время мы были друзьями. Другой опыт был случайный, в основном с теми, кого приводили приятели. Вообще те два года были сумбурными, Сью с матерью ссорилась, она не хотела заниматься музыкой, хотела общаться с подругами, которые матери казались слишком распущенными, отец не давал мне денег, решив, что таким образом он оградит меня от основных пороков. Больше всего боялся, что я буду пить, такое сильное впечатление на него история с пивом произвела. Не знаю, мама тогда отца надоумила или он сам догадался, что время пришло, но он меня как-то вечером пригласил к себе и начал расспрашивать, сначала о колледже, потом о друзьях, потом о том, что я читаю, а я тогда читал Жене, и скрывал, естественно, от родителей, но сестре дал «Кереля». Она посмотрела и как-то вяло отреагировала, ей больше нравился Сартр, она им зачитывалась, ходила на какие-то семинары, обсуждения, вернула мне книгу и спросила, что мне так нравиться. Я пожал плечами. Она мне заметила, что пишет он неважно, и вообще ничего особенного. Отцу я что-то соврал, он мой выбор одобрил, потом поинтересовался не встречаюсь ли я с Лу, я ее приводил домой пару раз. Я ответил, что мы иногда общаемся, но так ничего серьезного, и тут он задал мне вопрос, к которому наверное готовился заранее: «Тэн, я надеюсь, у тебя есть голова на плечах, ты пользуешься презервативами?». Я его заверил, что тут все в порядке, и он вздохнул с облегчением. Он был вовсе не так уж непонятлив, пока дело касалось того, что он хоть и считал досадной издержкой, но по крайней мере это укладывалось в его представления о естественном ходе вещей. Больше мне вопросов не задавали, он даже стал давать мне деньги.Я снова замолчал, естественным образом используя паузу для отделения одной части своего повествования от другой. Харди уже сидел на полу, вместе со мной и курил, он не переставал улыбаться и я спросил его что ему так весело.
— Ну у тебя и жизнь была, просто финиш, я бы свихнулся.
— Почему? — я не понимал, что его так удивляет.
— Ну, если тебе отец такие вопросы задавал, то я представляю как тебя пасли, хуже, чем Джима. Ему хотя бы дома позволялось отсутствовать неделю. А тебе?
— Я иногда оставался ночевать у друзей, но родителям это не очень нравилось, они мирились, конечно.
— Валяй, дальше, это правда интересно, Тэн, ты очень классно рассказываешь. Я теперь представляю себе, что для тебя тогда наша встреча была. Я думал ты нарочно надо мной издевался. А теперь понимаю, тебе это действительно тяжело было.
— Да, нет не тяжело, я не уверен был, что ты действительно хотел того, что и я. Я был уверен, что ты меня пошлешь.
— Я? — Харди изумленно уставился на меня, — да я готов был что угодно сделать, чтобы ты только не отдергивался каждый раз от меня, неужели ты и правду не видел?
— Я видел, — сознался я, — но это ничего не значит. Ты забываешь, я тогда много чего не знал и боялся нажить еще кучу проблем в придачу к тем, что уже были. Ты мне тогда сказал, что я только Моцарта слушал, это не так, мы увлекались Ником Кейвом, в колледже, да и в университете, его все слушали, на концерт его было не пробиться, помню, как пришлось Сью вытаскивать из толпы, у меня как-то с тех пор до нашей встречи было довольно неприязненное отношение к рок-концертам. В университете, все было иначе. Я занимался графикой, тогда я уже знал чего я хочу, Томас читал нам лекции по истории рисунка. Ему было около тридцати восьми, ты видел его портрет, мне он казался тогда не то чтобы красивым, он был очень странным человеком, я бы сказал, что в нем была какая-то одержимость, хорошо скрытая под холодной рассудочной маской. Помню он тогда рассказывал о Дюрере, я слушал, как околдованный, он говорил так словно сам был знаком с Дюрером и был свидетелем того, как он работал. После лекции я подошел к нему, мы побеседовали, он очень заинтересовался моими работами, мне это льстило. Я хотел с ним общаться больше, чем то, что позволялось по этике между преподавателем и учеником. Он сначала держался очень отстранено и даже как мне казалось избегал меня, но через некоторое время мы познакомились ближе. Это было в университетском кафе, я был с приятелем, он собирался на переэкзаменовку, у меня занятия закончились, Томас вошел и, увидев меня, кивнул и сел за соседний стол. Приятель ушел, и я долго не мог понять, имею ли я право пересесть к Уиллису, или же это будет бестактностью, пока наконец он сам не сел ко мне. Так просто, словно мы были коллегами. Мы говорили о живописи, о моей будущей специальности, он рассказывал мне о своей точке зрения на современную графику и ее направления. Вообще все было очень интересно. Потом он пригласил меня в свой кабинет, показал пару своих работ, и мы расстались. Я вернулся домой после этой встречи, и ужасно хотел рассказать обо всем Сью. Но потом передумал. Я слишком много вспоминал его, слишком волновался перед каждой его лекцией и с ума сходил, если у него не было времени со мной поговорить, чтобы не понять наконец, что я испытываю к этому человеку не только ученический интерес, мне всегда хотелось чтобы он ко мне прикоснулся, я был готов на колени встать, чтобы он позволил мне стать ему ближе, но он держал меня на определенном расстоянии. Он хорошо умел это делать. Я был уверен, что вообще ничего не замечает, но просто не хочет опускаться до моего уровня из обычного снобизма университетских преподавателей, но однажды, он попросил меня зайти к нему в университете, когда у меня окончатся занятия. Я зашел, он дал мне конверт и попросил его передать, дал адрес и я поехал, счастливый и совершенно безумный от того, что на прощание он положил мне руку на плечо. Мы стали встречаться чаще, я показывал ему все свои наброски, он критиковал меня жестоко, но не без пользы, а передачи я так и возил, он ссылался на то, что у него нет времени. Потом я привел Сью и познакомил ее с ним, он был очень вежлив, очень корректен, но ей не понравился. Она начала мне советовать не иметь с ним дела, я прекратил этот разговор и продолжал делать то, что считал нужным. Я хорошо помню, что это был вечер, был семинар по средневековому искусству, я какой-то доклад делал по Фра-Беато Анджелико, провалил его и был очень раздосадован, это значило, что мне придется сдавать экзамен. Вышел из аудитории, побрел вниз по лестнице и вдруг натолкнулся на Томаса, он стоял и курил. Не знаю почему, но я сразу понял, что он меня ждал. Это было очевидно, ему нечего было делать в это время в университете, да еще на черной лестнице. Он взял меня за руку и очень тихо стал говорить мне, что я должен немедленно бросить все и уехать, потому что завтра будет уже поздно, я уставился на него, не понимая, что происходит. Он объяснил, что конверты, которые я передавал содержали информацию небезынтересную для спецслужб и они арестуют его в ближайшие сутки, меня же уговаривал бежать. Просто сесть на поезд до Лондона, а после этого вообще за пределы страны. Мне это казалось дикостью, но он требовал, чтобы я немедленно это сделал, у меня даже денег на билет не было… но он сказал что купил и билет на самолет и билет на поезд, сунул мне их, приказал спешить. Я был в бреду каком-то от этой истории, он так настаивал, и запрещал мне звонить кому-либо домой, что я и возразить не посмел. Я сделал то, что он мне советовал. В результате приехал сюда, и уже думал, что это все шутка или ошибка какая-то, я не знал, что мне делать. Ни денег, ни вещей, ни документов, это был ад, я боялся, что меня остановят и начнется разбирательство, я думал, как мне назад вернуться, решил звонить домой с просьбой перевести деньги. Ситуация была нелепая, разыскал какой-то супермаркет, телефон, на последние деньги купил карту и пошел звонить, а там был огромный зал с телевизорами и я смотрю, что показывают арест Томаса и говорят, что он обвинен в шпионаже или что-то в этом роде, что это скандал для университета и прочее и прочее. Я от ужаса не знал, что мне делать. Домой звонить не стал, забился в какой-то темный двор и сидел всю ночь. Я протаскался по городу четыре дня, на пятый просто сел в поезд, без всяких целей и там я познакомился с Генри. Он дал мне свой телефон, я не сразу позвонил, только когда понял, что уже не дотащусь никуда, потому что заболел, температура была такая, что я ждал его и сидел на ступеньках, он меня привез к себе. У него была роскошная квартира в центре, он уложил меня спать, дал что-то выпить, мне уже все равно было, что он, что больница, я проболел полторы недели, у него тогда всем занималась пожилая дама, Магда ее звали, она сразу мною заинтересовалась, но я боялся, что она донесет на меня, я рассказал Генри о своей проблеме, все, что знал. Он не особенно обрадовался моему хвосту, но обещал, что что-нибудь предпримет. Я поначалу был уверен, что он правду говорит, но прошел месяц, а он не собирался ничем мне помогать, когда же я сказал, что должен вернуться или хотя бы позвонить домой, он мне ответил, что это скорее всего будет последним, что я сделаю по собственной воле. Я все же дураком был, поверил ему. Он убедил меня оставаться у него, а узнав, что я художник, предложил работу. Мне она показалась несерьезной, но выбора не было. Я и представления не имел о том, что он хочет. Уже через три месяца, он как-то пришел вечером, я собирался спать, он посмотрел на меня и, подойдя ко мне так близко, что я отступил назад, сказал, что нам пора перейти к более близким отношениям. Я спросил его, что он имеет в виду. И он ответил, что мы могли бы спать друг с другом, если я не возражаю, он это сказал так, что понятно было, это «если» значения не имеет. В первый раз я чувствовал себя отвратительно, но он как раз настаивал на том, чтобы я его трахал, он никогда не предлагал мне сделать того со мной, если говорить правду, то меня это более чем устраивало, я никогда бы не согласился на то, чтобы он мне вставил, Крис, теперь ты меня понимаешь, это было для меня унизительно тогда, я считал это чем-то позорным, чем-то что только при условии, что это делаю я, не низводит меня до уровня извращенца, от которого вся моя семья отвернулась бы с отвращением. Он стал всем представлять меня, как своего племянника, заставлял участвовать в этих нелепых комедиях с предсказаниями. У меня не было документов, пока он не сделал их нелегально. Денег он мне не давал даже за работу, я вынужден был сопровождать его во всех его поездках в Италию, Германию, Францию. Это было самое тяжелое время в моей жизни, я думал, что никогда не вырвусь из этой бесконечной игры, правила которой мне были омерзительны. Я испытывал к нему благодарность поначалу, но потом постепенно начал его ненавидеть. Сбежать от него подумывал, но мне практически некуда было податься…
— Хватит, — прошептал Крис, привлекая меня к себе. — Я узнал о тебе достаточно…
Он лег на пол, я лег сверху, целуя его лицо, шею, плечи, он сжимал меня в объятиях, стремясь продлить возбуждение до тех пор, пока оно не сделается нестерпимым, он расстегнул на мне рубашку, и я прижался к его телу, горячему, напряженному до предела, он прерывисто дышал, не прекращая целовать меня в губы, если я еще помнил что-то так это, что я хотел его больше жизни, больше спасения души, я готов был отдать за минуту этого соития все свои надежды и отказаться от всех воспоминаний, я готов был принять мучительную смерть и ад, обещанный грешникам, лишь бы обладать им без остатка хотя бы мгновение.
— Малыш, я не могу больше ждать… — сказал он тихо.
— Давай на постели.
— Нет, — он снимал с меня джинсы, — не надо.
Он положил меня на ковер, когда он входил в меня, я, повинуясь страстному желанию оттянуть приближение оргазма, крикнул ему:
— Медленнее, медленнее, я хочу чувствовать тебя!
— Я не могу… — задыхаясь, ответил он, и чем быстрее он проникал внутрь, тем более острым становилось удовольствие, разрешившееся так внезапно у нас обоих, что я услышал его громкий стон и похолодел от страха, это не был стон наслаждения или страдания, это был глухой стон изумления.