Пылающий мир

— Ты смотришь слишком много фильмов ужасов, Эван.

Вот. Я хватаю его и запираю в своем хранилище, прежде чем оно снова ускользнет. Эван Кёнерли. Мускулистые руки. Рябое загорелое лицо. Кажется, ему нравится делать вид, что он все еще состоит в армии. Эван.

— Когда вы закончите обыскивать мою бедную машинку, — добавляет Джули. — Не могли бы вы захватить для меня эти банки с краской? О, и остерегайтесь журнального столика в багажнике, он может быть опасен.

Она поворачивается к солдатам спиной и, наконец, видит меня. Её раздражение сменяется улыбкой. Мне нравится наблюдать, как она переходит от их мира к нашему. Как будто наступает весенняя оттепель.

— Привет, Р.

— Привет, Джули.

— Как тут у нас дела?

Она бросает сумку с кистями и валиками и осматривает отверстие в стене, а потом начинает крутиться, пытаясь найти признаки прогресса. Её не было весь день. Она прочесывала окрестности в поисках еды и предметов домашнего обихода, — теперь весь мир как распродажа, — а я был здесь, старательно ничего не сделав.

Она смотрит на мою правую руку с фиолетовыми пальцами и сочувствующе улыбается.

— Всё еще возникают проблемы?

Я щелкаю суставами пальцев.

— Окоченение.

— Два месяца назад ты даже дышать не умел, поэтому я считаю, что ты очень хорошо справляешься.

Я пожимаю плечами.

— Давай ты подержишь доску, а мелкую моторику я беру на себя, — она шевелит передо мной пальцами. — Я — знаменитый художник, забыл? Мои работы висят рядом с картинами Сальвадора Дали.

Она поднимает молоток и горсть гвоздей. Я держу доску на дыре, пока она прищуривает глаз и устанавливает гвоздь. Джули ругается лучше всех, кого я знаю. У нее самый обширный запас отборного мата, которым она может ткать сложные узоры затейливых инвектив, или она может объяснить, что ей нужно, используя только вариации слова «хер». Она — поэт ненормативной лексики, и я чуть не начал аплодировать, когда она затопала по комнате, сжимая свою руку и извергая красочные выражения. Не могу не отметить, насколько по-разному мы отреагировали на удар по пальцу, и моя улыбка немного меркнет. Джули словно прожектор, а я — свеча. Она полыхает. Я мерцаю. Джули швыряет молоток в дыру и плюхается на диван.

— Ебись этот день конём.

Я сажусь рядом с ней и мы смотрим сквозь отверстие в стене на разрушенные окрестности как в телевизор. Повсюду на улицах видны воронки от снарядов. Газоны перепаханы. Дома обрушились или обгорели. Прямо начальные титры для очень мрачного ситкома.

Дверь открывается и входит Эван Кёнерли, но он не отпускает колкостей и своих фирменных фразочек. Он бросает банки с краской у входа и поворачивается, чтобы уйти, но останавливается перед дверью.

— Спасибо? — говорит Джули. Он оборачивается.

— Послушай, Джули…

Я не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь обращался ко мне или хотя бы смотрел мне в глаза. Словно я — плод воображения Джули.

— Я знаю, что уйдя жить сюда, ты пытаешься показать людям, что чума отступила и все хорошо…

— Мы этого никогда не говорили. Мы здесь не поэтому.

— Ваш сосед «Б» — плотоядный труп. Ты живешь по соседству с сотнями плотоядных трупов и даже не запираешь дверь.

— Они больше не едят людей, они другие.

— Ты не знаешь, какие они. Они сейчас немного сбиты с толку… но это не значит, что пока ты спишь, они внезапно не вспомнят о своих инстинктах, — он бросает на меня быстрый взгляд, потом переводит его на Джули. — Ты не знаешь, что они сделают. Ты ничего не знаешь.

Джули мрачнеет и выпрямляет спину.

— Веришь или нет, Эван, ты не первый, кто говорит мне, что мир опасен. Нам называли миллион причин, почему надо бояться. Какие еще ты можешь добавить?

Кёнерли ничего не отвечает.

— Мы знаем, что здесь небезопасно. Мы в курсе всех рисков. Но. Нас. Ни хрена.

Не волнует.

Кёнерли дергает головой. Дверь за ним захлопывается.

Джули расслабляется, скрещивает руки на груди и откидывается обратно на диван.

— Хорошо сказано, — говорю я.

Она вздыхает и смотрит на потолок.

— Все вокруг думают, что мы психи.

— Ну, они правы.

Я просто хотел пошутить, но её лицо мрачнеет еще больше.

— Думаешь, мы должны вернуться назад?

— Я не это имел в виду…

— Нора там. Кажется, она не против жить в Убежище.

— У нее там работа. У нас… здесь.

— А что мы действительно тут делаем? Мы вообще делаем что-нибудь?

Я надеялся, что это неправда, но контраст между ее робкими вопросами и жаркой перепалкой с Кёнерли показал, что здесь сомневаюсь не я один. Я не единственный, кто задается вопросом; а что дальше? Но когда ответ доходит до моего языка, я говорю:

— Мы распространяем лекарство.

Она встает и начинает ходить кругами, накручивая локон на палец.

— Думаю, я знаю, о чем ты говоришь. Но после того, как мы уехали из аэропорта… Б не становится лучше.

— Джули, — я дотягиваюсь до её руки и сжимаю ладонь. Она перестает кружить и выжидающе смотрит на меня.

— Ни шагу назад, — я тяну её к себе и усаживаю на диван рядом со мной. — Только вперед.

Я всегда плохо врал. Я никогда не смогу назвать черное белым, но если речь идет о сером — то это уже наполовину истина, и у меня получается, потому что Джули улыбается и успокаивается. Она вздергивает подбородок и закрывает глаза. Это значит, что она хочет, чтобы я ее поцеловал. И я целую.

Она замечает мою нерешительность.

— Что?

— Ничего, — я целую её снова. Её губы розовые и мягкие, знающие своё дело. А мои жесткие и бледные, они только недавно поняли, для чего они нужны. Я касаюсь своими губами её губ и двигаю ими, пытаясь вспомнить, как это делается, в то время, как она прижимается ко мне с нарастающей страстью. Обожаю эту девушку. Я любил её еще до того, как мы встретились, когда от одного взгляда в разрушенном классе забылись все года украденных воспоминаний. Джули выкопала меня из могилы.

Быть рядом с ней — это лучшая привилегия, которую я знаю.

Так почему я боюсь прикоснуться к ней?

Она жмется ко мне сильнее и целует глубже, пытаясь вызвать ответную страсть, и я знаю, что должен держать глаза закрытыми, но я украдкой подглядываю. Она так близко, что выглядит размытым желто-розовым пятном, как изображают красивых женщин импрессионисты. Потом она отстраняется, чтобы восстановить дыхание, и ее лицо оказывается в фокусе. У нее короткие светлые волосы, торчащие в беспорядке, как раздутые ветром перья. У неё светлая кожа, исчерченная тонкими шрамами. А её глаза… Снова голубые. Этот нереальный золотой цвет пропал.

Я помню тот мистический момент, и в каком шоке я был после нашего первого поцелуя на крыше Стадиона. Неземной, нечеловеческий оттенок, ярко-желтый как солнце — видимое подтверждение того, что происходило внутри нас. Мы никогда не говорили об этом. Это было слишком странно и глубоко, как ожившая мечта, которая исчезнет, если говорить о ней. Мы держали всё в себе, но она все равно исчезла. Несколько дней стоя вдвоем у зеркала мы наблюдали, как оттенок постепенно пропадает, и задавались вопросом, что бы это значило. Её глаза снова стали голубыми, а мои меняли цвет, пока окончательно не стали карими. Это было маленькое свидетельство какой-то магии, которая изменила меня. В иные дни я не уверен в реальности происходящего, в иные ночи я жду, что проснусь от этого чудесного сна, увижу рядом со мной кусок мяса, съем его и вернусь назад во тьму.