Пыльца

НА САМОМ ДЕЛЕ 1766, ФАЭТОН-КЭБ, – передает Гамбо Йо-Йо. – БЕЛИНДА, ВЕЛИ ЕМУ ЕХАТЬ ДАЛЬШЕ, И ВСЕ.

НЕ СЛУШАЙ, – отвечает Тошка. – ТУТ ХОДА НЕТ.

– Езжай, Тошка. А то я могу и рассердиться.

Кэб на мгновение сбрасывает скорость, переключаясь на сверхпередачу, и корни с червями в грязи превращаются в размытые пятна.

БЕЛИНДА, Я ТЕБЯ ТЕРЯЮ! – кричит Гамбо.

Молчание.

Белинда под землей, и она одна. Джими Хендрикс отстал. Гамбо, Ванита, Блаш… все остались позади. Только кэб Тошка по-прежнему верен дороге.

Мир вокруг сжатый, темный и сырой. Насекомые копошатся в переплетенной корнями почве, которая создает для них дороги. Слышится шум растущих цветов. Он напоминает Белинде треск, который она услышала по телефону, когда позвонила по номеру, данному Койоту. Кривые корни прорастают к ее такси, разбивают стекло, хватают ее, и когда она цепляется за отросток, чтобы оттолкнуть его, в тени мелькает видение. Она видит Манчестер, весь затянутый тумаками и дождями, и на каждой дороге мерцают линии карты – они становятся толще, как растущий плющ. Тысячи черно-желтых муравьев снуют по сети корней, как по дорогам. По ним ездила и сама Белинда, И она вдруг понимает, что муравьи – это икс-кэбы. И у каждого реального икс-кэба есть двойник здесь, на вирткарте. Отсутствие Тошки на реальной карте означает, что и из сна выпадет частичка: вот почему Колумб так отчаянно ищет колесницу Белинды. Зеркалу нечего отражать. В бытность драйвером Белинда часто размышляла об истинной природе карты, представляя ее как огромный массив чистой информации. Ни разу ей не подумалось, что карта может быть органическим виртуальным созданием.

Тенеудар.

Внезапно кэб высвобождается от корней и давления черной земли. Теперь он едет в сияние и свет нового солнца. Белинда проезжает по солнечной сельской дороге, где все дышит миром и свободой. Как в раю.

Дождь падает на темный пурпур цветка. Эхо. Отзвуки. Где-то в пространстве – голос Тома:

– Добро пожаловать в Пьяный Можжевельник, Сивилла. Здесь я слеп. Что ты видишь?

Я вижу зеленый мир под черным небом. Лес. Цветущие джунгли секса. Цветы оплетены плющом. Черным, таким черным плющом. Сочащиеся влагой цветы. Облачка золотой пыльцы вылетают в темноту, и поисках любовников. Множество пылинок плывет к дыре в настиле леса. Тот же самый мир, что я мельком видела в последних секундах жизни Койота, зомби, Ди-Фрага, – только он превратился из изумруда в эбеновое дерево. Демон раскинул руки над раем, накрыв цветы темным саваном. Попробую описать это, как сумею: я висела вверх ногами в черном лесу, зацепилась ногой за самую длинную ветку дуба, застряв ногой в развилке. Надо мной – только грозовое небо, которое обрушивало потоки воды на поверхность листьев с такой силой, что они прогибались вниз, к земле. Мое тело окружала плотно сплетенная паутина прутиков и веток, маска листьев и темно-фиолетовых цветов. К коже прижимаются заостренные шипы. Голова свешивается между нижними ветками в окружении подгнивших плодов, растущих на плюще. Ниже – небольшой разрыв в плотном покрове. Прямо под ним – дыра в земле, через которую уходит пыльца. Из этого прохода льется музыка, нота за нотой, пылинка за пылинкой – курс обмена. День превратился в ночь. Луна печально светит на поляну, где под ее взглядом трепещет море цветков щирицы.

Дождь.

Мое имя – Сивилла Джонс. Сивилла Джонс. Снова и снова повторяю про себя, чтобы не забыть, что я есть. Этот ненадежный мир…

Я всматриваюсь в инвертированный театр внизу, как перевернутая вуайеристка. Зритель-извращенец. Представление разворачивается по приближающимся друг к другу линиям сюжета. Если бы мне только удалось написать о нем…

В нескольких метрах, на другом дереве – мальчик в такой же ловушке, запутался в ветвях. Шипы впиваются в его плоть. Искаженное лицо кажется мне знакомым. Вокруг его тела обвивается змей. Цветки тянут кровь и роняют, капли на лесную подстилку – красные на зеленом.

– Помогите, – говорит малыш. Его голос глушат листья, залепившие рот, и сжимающиеся темные объятия змея. Щеки мальчика изъедены личинками. Он плачет.

– Ты кто? – спрашиваю я.

– Брайан Ласточка… Помогите мне, пожалуйста!

Ну конечно. Та фотография, которую мне показывал Зеро.

– Я и пытаюсь. Тебя перенесло сюда?

– Да… Обмен.

– На кого?

– На Персефону… Ее зовут Персефона… Цветочная девочка… Пожалуйста, леди, помогите мне, Я хочу домой.

– Где сейчас Персефона? Ты знаешь? Толстые кольца змеиного тела слегка сдвигают вдоль друг друга, и ветки сходятся ближе. Ласточка громко кричит:

– Помогите, пожалуйста… Пожалуйста… Я не знаю, что делать. Голос Томми Голубя пропал, Дырка в небе, через которую я попала сюда, уже затянулась, как зажившая рана. Я одна в зеленом перьевом мире, о котором ничего не знаю, в мое тело вонзаются шипы, а мальчика в метре от меня сейчас раздавит насмерть. Мерзкий змей проползает по лицу мальчика. Крупинки пыльцы лезут в рот, липнут к ногам, прожигая кожу. Жирный змей разнимает одно кольцо, чтобы посмотреть на меня…

У гадины – человеческое лицо, лицо молодого человека.

Облако мух жужжит вокруг его извивающегося тела.

Порыв ветра трясет ветки, их хватка ослабевает – и Брайан падает с высоты трех метров на травяную подстилку, но змей бросается и хватает его за лодыжки, а потом просто оставляет его болтаться в пяти сантиметрах от земли. Человекозмей смеется, раскачивая мальчика в просвете между деревьями, как часовой маятник. Я тянусь к мальчику изо всех сил. Пытаюсь оторвать змея от его тела.

«Сивилла!»

Я слышу, как Том кричит мне в Тень, орет, что сон разрастается, окно закрывается, – но разве можно оставить несчастного малыша одного в дьявольском саду?

– Я пришла за тобой, Брайан, – прокричала я. – За тобой. Посмотри сюда. Я коп…

Но у меня нет ни пальцев, ни рук, ни языка, ни головы, ни тела, ни сердца, чтобы схватить его и прижать к себе. Я просто перезревший плод на терзаемом ливнем дереве.

Черный, как сажа, змей закрепил Ласточку узлом жесткой плоти и потянулся вверх. Наконец его человеческое лицо оказалось прямо перед моим.

– Могу ли я узнать, что вы тут делаете? – Его голос так же мрачен, как и лес, из которого он возник.

– Мое имя Сивилла Джонс. Я коп. Вы арестованы. – Естественно, вмешались полицейские рефлексы, и я сначала произнесла слова, а потом поняла их абсурдность.

– Правда? Изумительно. – Острые зубы человекозмея приближались к моему перевернутому лицу, а раздвоенный язык ласкал мои губы. Я не могла отодвинуться.

– По подозрению в незаконном обмене человека, – продолжала я (голос ослаб из-за пыльцы, безуспешно искавшей мои губы), – и в незаконном внесении и реальность запрещенных сущностей. Хотите что-нибудь сказать? Должна предупредить вас, что все, что вы скажете, может быть использовано против нас при… при… судебном…

Язык змея гулял по моей левой щеке, озабоченное выражение на его лице сменилось недовольством.

– Полицейссский Джонссс… вы сссама прелессть, – голос издавал сплошные шипящие. – Вы пытаетессссь арессстовать сссэра Джона Берликорна в его сссобственных владениях! Великолепно! Вы многого доссстигли, но у вассс всссе еще нет ответа. О, ли безнадежносссть! Как заманчиво ее наблюдать. – С этими словами он осторожно обернул кольца вокруг моей оголенной шеи и начал сжимать.

Кровь бросилась мне в голову, свет в лесу померк.

Боль.

Боль и черная сила. Вот что такое смотреть в глаза Джону Берликорну. Вот чем кончается мир. Жизнь уходила из меня.

И полетел мой одинокий голос… Затерялся. Затерялся среди цветов. Лес сомкнуло вокруг, лаская, связал ноги плющом, человекозмей сжал шею в петле мускулов и связок. Змей откидывает голову назад, на мгновение застывает под дождем и надвигается, чтобы укусить…

«Пожалуйста… нет…»

Шея зажата в кольце плоти, ноги исколоты шипами. Зубы. Из плода каплет кровь.