Пыльные перья

– Но если ты его ранишь – ты знаешь, что будет.

Она покивала, светлые волосы падали на лицо, и он видел, где у нее на плечах и на запястьях наливаются синяки. Мятежный не хотел слишком напряженно думать, как она будет объяснять это Валли. Всегда находила способ. Найдет и сегодня.

– Знаю конечно, – отозвалась негромко. – Ты меня убьешь. Только раньше ты себя убьешь. Если так продолжишь.

Как живут люди, если не закапывают себя в горячих углях собственной боли?

Марк не стал с ней спорить, не стал продолжать разговор. Только сжал зубы и отвернулся, ушел, не разбирая дороги, дальше по коридору. Саша задумчиво смотрела в спину торопливо уходящему по коридору Мятежному. И вот это действительно было похоже на бегство.

Сколько еще боли сможет жить под этой крышей?

Дети Центра привезли с собой мало вещей и много боли. Выросли дети, выросла и их боль.

Интермедия Золотое перышко

(Когда в Центре в городе над Волгой появилась девочка)

Пропало перышко…

Мамина шкатулка, а особенно мамин браслет, были Сашиной гордостью, маленьким кусочком дома где-то среди волчьей стаи. Всем, что у нее осталось, потому что ту часть наследства, что лежала в банке, Саша получит только в день совершеннолетия. И даже тогда оно не станет материальным, не будет помнить родительские прикосновения и руки. Шкатулка не сгорела в огне, а украшения даже будто стали сверкать ярче. Мамины любимые серьги, ее кольца, Саше тогда они были великоваты.

Саше Озерской было пятнадцать лет, в Центре она прожила всего месяц и все еще пахла домом, парфюмом, даже морем: ее дом стоял рядом с ним. Маленькая жертва большого огня привезла с собой немного: мамину шкатулку, собственную ненависть и новообретенное сиротство. Браслет тоже должен был быть велик, Саша готовилась подвязывать его или найти любой другой способ, лишь бы он всегда был с ней. Вот только когда Саша попробовала надеть его, браслет оказался впору. Можно было бы притвориться, будто мама рядом. Ее красивая мама, золотые волосы, россыпь веснушек и глаза с золотыми крапинками. Браслет – мягкое мамино прикосновение к руке, два колокольчика по краям – напоминание о мамином смехе. Саша любила представлять, что где-то далеко мама еще смеется. Что мама ждет ее домой. И если она будет достаточно несносной девочкой, из мерзкого Центра ее выгонят, и мама с папой возьмут ее обратно. Саше было пятнадцать, и, конечно, она знала, что никуда не денется, была скорее злым подростком, она шипела и кусалась. Никому не шла в руки. А мамы с папой не было. Их сожрал большой огонь.

Двадцать семь маленьких золотых перышек на браслете звенели при ходьбе, их легко было снять, но они никогда не терялись сами. «Механизм надежный», – говорила Саше мама. Саша пересчитала перышки еще раз. И снова. Перышек получалось двадцать шесть. Хоть что ты с ними делай. Двадцать шесть, и все.

Саша обшарила всю комнату. Саша заглянула в каждую щелку. Исползала все на животе. Саша почти плакала, когда пошла искать двадцать седьмое перышко по всему Центру. Спрашивая у всех, кто попадался ей навстречу: «Вы не видели мое перышко? Пожалуйста, у меня пропало перышко. Я нигде не могу его найти».

И это было самое вежливое и самое мягкое высказывание, что стены Центра слышали от Саши Озерской.

Все это ровно до того момента, пока над ухом не раздался голос Мятежного: «Все скулишь, бедная дурочка? Перышко пропало?»

Мятежный не был к ней добр, хотя его очень просили. Саша не слышала речи Валли, но примерно представляла, как она инструктирует своих подопечных, вроде: новая девочка недавно потеряла родителей, ведите себя прилично. Валли выглядела именно таким человеком. Марк Мятежный был ее первым, самым первым ребенком – выжившим на границе со Сказкой. Сейчас этот ребенок – уже в пятнадцать лет жутко высокий, похожий на башенный кран – стоял рядом, и усмешка у него была настолько победная, настолько злая, что хотелось стереть ее с лица, хотелось его ударить. Саша бы в жизни до такой высоты не допрыгнула, но ничего. Это неважно.

– МЯТЕЖНЫЙ. Ты! Ты взял мое перышко! Верни немедленно. Верни, ты что. Это же… Это мое перышко, Марк, отдай!

Это все было неважно, потому что у Мятежного было ее перышко – мамино перышко. И, конечно, он не послушал Валли, он не был к ней добр. И слава богу. Доброты она вынести просто не могла. Она ему была за это почти благодарна. До этого момента.

– Верни! Я сказала: ВЕРНИ. Это не твое, ты не имел права его брать!

Саша пряталась у себя в комнате – потому что рыдать нужно было именно у себя в комнате, чтобы эти злые волки, эти жестокие люди, ничего не увидели. Чтобы Мятежный не думал даже о том, что она доставит ему такое удовольствие.

Конечно, Саша подняла оба мира своим криком. И сказочный, и реальный, слышно ее, наверное, было даже Кощею в его Ржавом царстве, так она кричала, билась, требовала, налетала на Мятежного с кулаками. Конечно, попробовала вмешаться Валли: «Марк, ты правда его взял? Это не твое, верни, пожалуйста». Мятежный продолжал скалиться, зубы у него были белые-белые, резало глаза. И говорил, что никакого перышка он не видел, а этой истеричке нужно лучше следить за своими вещами. Наверное, уронила в ванну, когда плескалась, ее вечно по два часа нет. Саша бы никогда не потеряла перышко. Оно мамино. Точка.

И потому она сбежала, чтобы не разрыдаться, чтобы никто не видел, потому что перышко, мамино золотое перышко было потеряно, потому что этот придурок куда-то его запрятал, ему было смешно! Потому что он теперь точно его не отдаст.

Саша не плакала после пожара. Но сейчас ревела, как глупая пятилетка. И считала свои перышки, считала, считала. Ей всегда становилось легче. Но сейчас, когда доходила до двадцать шестого, ей казалось, что ее ополовинили.

Снова.

Я хочу домой, пожалуйста, пожалуйста, пусть все кончится. Пусть я проснусь дома. Я так хочу домой. Лучше бы я сгорела тоже. Зато осталась с мамой и папой. Лучше бы я тоже сгорела.

В дверь постучали, и Озерская дернулась к ней, готовая к атаке. Ей никогда не справиться с Мятежным. Никогда. Но на ее стороне огромная ярость. Она попробует все равно. Саша в открытую дверь зарычала, будто голодный звереныш:

– Если ты пришел дальше надо мной издеваться, то…

В дверях стоял Грин. Саша поспешно бросилась вытирать заплаканные глаза, надеясь, что он не заметит. Тогда он был менее бледным, тогда румянец у него был свой собственный. Тогда он был чуть больше здесь. Но все это в ту секунду Сашу занимало мало, ведь на ладони у него лежало ее перышко.

– О боже! – Саша схватила его, еще теплое, согретое его кожей – почему у него такие горячие руки, почему?.. Это неважно, перышко, перышко, мамино перышко! Саша торопливо прикрепила его к браслету, и Грин заговорил осторожно:

– Ты была права. Его Марк взял. Ты… не переживай. Я с ним поговорил. Он больше не будет брать твои вещи. Он вообще не имел права трогать что-то твое. Особенно… это. Это твоей мамы, правда? Это из твоего дома?

Он был самый красивый инопланетянин на свете. Инопланетянин – потому что никто в Центре не спрашивал про дом. Не уважал вещи, привезенные оттуда. Никто не говорил Саше о ее маме. Никто не…

– Да, это мамино. Только… Мятежный ведь твой друг. Я думала, ты такой же. Ты будешь… так же?

Грин покачал головой, у него была непослушная челка, все пыталась закрыть левый глаз.

– Нет, этот разговор ему был даже нужнее, понимаешь? – И Саша понимала. – Тем более это дом. Марк этого не понимает. Для него дом… это немного другое. Для него, скорее, Центр является всем тем, чем был для тебя дом.

Саша недовольно дернула плечом.

– Твой Марк вообще ничего не понимает.