Пышка (сборник)
Шрифт:
В открытую на улицу дверь врывалось сюда все ликование деревни. Повсюду шел пир. Через каждое окно виднелись сидящие за столом по-праздничному принаряженные люди, и из домов слышались крики хмельного веселья. Крестьяне без пиджаков, в одних жилетах, пили стаканами чистый сидр; в каждой такой компании из двух семей, обедавших в этот день вместе, сидело по двое детей, тут – две девочки, там – два мальчика.
Порой в душном полуденном зное проезжал, подскакивая, шарабан, и человек в блузе, правивший старой лошаденкой, бросал завистливый взгляд на все это пиршество, выставленное напоказ.
В доме столяра веселье носило оттенок сдержанности –
Столяр из кожи лез, чтобы отвлечь ее внимание в другую сторону и удержать гостей до завтра; но Мадам не поддавалась, для нее дело было прежде всего.
Как только выпили кофе, она приказала своим девицам собираться поживее. Затем обратилась к брату:
– А ты сейчас же иди запрягать, – и сама пошла закончить последние сборы в путь.
Когда она снова сошла вниз, ее поджидала здесь золовка, чтобы переговорить о девочке. Произошел длинный разговор, но ничего не было решено. Крестьянка хитрила, прикидываясь растроганной, а г-жа Телье, держа племянницу на коленях, ограничивалась неопределенными обещаниями, не желая ничем себя связывать: она позаботится о девочке, время терпит, и они ведь не в последний раз видятся.
Однако повозка все не подъезжала, и девушки не сходили вниз. Наверху слышался хохот, какая-то возня, крики, хлопанье в ладоши. Наконец жена столяра пошла в конюшню посмотреть, готов ли экипаж, а Мадам тем временем поднялась наверх.
Риве, совсем пьяный и наполовину раздетый, безуспешно пытался овладеть Розой, которая умирала от смеха. Оба Насоса держали его за руки и старались усмирить, возмущенные этой сценой после утренней церемонии, а Рафаэль и Фернанда, наоборот, подстрекали его и, держась за бока, хохотали до упаду. При каждой неудачной попытке пьяного они испускали пронзительные крики. Столяр в бешенстве, весь растерзанный, багрово-красный, делал яростные усилия вырваться из рук двух вцепившихся в него женщин и изо всей силы тянул к себе за юбку Розу, бормоча:
– Так ты не хочешь, потаскуха?
Мадам, исполнившись негодования, бросилась к брату, схватила его за плечи и вытолкнула за дверь с такой силой, что он стукнулся о стену.
Минуту спустя они услышали, как он во дворе поливает себе голову водой. И когда он появился в повозке, то был уже совершенно спокоен.
Двинулись в путь, как накануне, и белая лошадка снова побежала своей бодрой, танцующей рысью.
Под жаркими лучами солнца веселье, утихшее было во время обеда, возобновилось. Девушек забавляла теперь даже тряска в телеге, они нарочно толкали стулья соседок и поминутно хохотали. Неудачное покушение Риве привело их в веселое настроение.
Нестерпимо яркий свет заливал поля – свет, от которого рябило в глазах. Колеса поднимали два вихря пыли, долго еще кружившиеся на дороге позади телеги.
Неожиданно Фернанда, любившая музыку, стала упрашивать Розу спеть. Та весело затянула песенку «Толстый кюре из Медона». Но Мадам тотчас велела ей замолчать, находя эту песенку малоподходящей для такого дня. Она предложила:
– Спой-ка нам лучше что-нибудь из Беранже.
Роза подумала с минуту, выбирая, потом своим испитым голосом запела «Бабушку»:
Старушка под хмельком призналась,Качая дряхлой головой:«Как молодежь-то увиваласьВ былые дни за мной!..Уж пожить умела я!..Где ты, юность знойная,Ручка моя белая,Ножка моя стройная?»И хор девушек во главе с Мадам подхватил:
«Уж пожить умела я!..Где ты, юность знойная,Ручка моя белая,Ножка моя стройная?»– Вот это здорово! – объявил Риве, возбужденный ритмом песни.
Роза продолжала:
«Как, бабушка, ты позволяла?» —«Э, детки, красоте своейВ пятнадцать лет я цену зналаИ не спала ночей».Все хором заорали припев; а Риве притопывал ногой по оглобле и отбивал такт вожжами на спине своей лошадки, которая, как будто и ее подзадорила песня, пустилась вскачь бурным галопом, так что дамы свалились все в кучу, одна на другую, на дно телеги.
Они поднялись, хохоча как сумасшедшие. И снова песня, выкрикиваемая во все горло, зазвучала в полях, под жгучим небом, среди зреющих хлебов, под бешеный бег лошадки, которая, к великой радости путешественниц, всякий раз, как грянет припев, закусив удила, отхватывала сто метров галопом.
Местами какой-нибудь каменотес, работавший на дороге, поднимал голову и смотрел сквозь свою проволочную сетку на эту словно взбесившуюся орущую повозку, мчавшуюся мимо в облаке пыли.
Когда приехали на станцию, столяр расчувствовался:
– Как жаль, что вы уезжаете, мы бы славно повеселились!
Мадам ответила рассудительно:
– Всему свое время, нельзя же вечно веселиться.
Тут Риве осенила блестящая мысль.
– Знаете что, – сказал он, – я побываю у вас в Фекане в будущем месяце. – И хитро посмотрел на Розу масленым игривым взглядом.
– Что же, – промолвила Мадам, – приезжай, если хочешь, но глупостей делать я тебе не позволю. Надо быть благоразумным.
Он промолчал и, так как в это время раздался уже свисток паровоза, принялся на прощание целоваться со всеми. Когда дошла очередь до Розы, он жадно потянулся к ее рту, но она, смеясь сжатыми губами, всякий раз быстро отворачивалась. Не выпуская ее из объятий, он, однако, не мог с ней справиться, так как ему мешал длинный кнут, который он держал в руке и которым во время этих бесплодных усилий он отчаянно размахивал за спиной девушки.
– Пассажиры на Руан, занимайте места! – крикнул кондуктор.
Они вошли в вагон.
Раздался тонкий свисток; ему тотчас ответил могучий гудок паровоза, с шумом выплюнувшего первую струю пара, и колеса с видимым усилием завертелись.
Риве, выйдя из вокзала, побежал к барьеру, чтобы еще раз взглянуть на Розу. И, когда вагон, набитый этим живым товаром, проходил мимо, столяр защелкал своим кнутом и приплясывая, запел во все горло:
«Уж пожить умела я!..Где ты, юность знойная,Ручка моя белая,Ножка моя стройная?»