Пзхфчщ!

Я ем арбуз сосредоточенно, почти серьезно. Можно сказать, я полностью погружен в процесс. Да и в арбуз тоже. Но краем уха я невольно слушаю работающий телевизор. Там идут новости. События в мире и все такое. Мир, правда, крутится вокруг Украины или, точнее, внутри Украины (новости, видимо, местные), но в данный момент я и сам на Украине — так что в некотором роде он крутится и вокруг меня. Я не против. Я довольно эгоцентричен. Об этом мне говорили все мои девушки. Интересно, как их такое мнение соотносится с тем, что десять дней назад у меня был день рождения и из всех моих бывших поздравили только трое. Последняя бывшая не поздравила из принципа. А может, забыла. А может, и то и то одновременно — забыть можно тоже из принципа. Мы расстались, как это обычно у меня бывает, со скандалом и оскорблениями. В смысле, я нахамил, нагрубил, потом, конечно, извинился, но впустую — она даже не ответила — хочет побыстрее от меня избавиться. Я ее понимаю. Я сам хочу побыстрее от себя избавиться. Но мне по известным причинам это сделать гораздо труднее. Тем более что три другие девушки мне позвонили и напомнили о моем существовании. Вообще, три, думаю я, капая арбузным соком, это не так уж и плохо. В процентном соотношении. Хотя все три имели полное моральное право вместо поздравлений прислать мне что-нибудь типа «гори в аду, сука!». Но поздравили. Может, и последняя когда-нибудь остынет и поздравит. Мне плевать на поздравления — я не праздную свой день рождения. Искренне не понимаю, в чем тут радость. Но именно в этот раз мне важно было знать, что я еще живой. Допускаю, что все мои бывшие предпочли бы, чтобы я сдох. Тогда бы они смогли думать обо мне спокойно, может быть, даже с легкой грустью. Они бы даже ходили на мою могилу и клали бы цветы. Впрочем, не все. Некоторые просто обиделись. Я их понимаю. Я довольно много врал. Чаще это был простой обман запутавшегося в отношениях, как муха в паутине, человека. Было и так, что я встречался сразу с тремя одновременно. Точнее, одна осталась дома, а сам я уехал на кинофестиваль, где умудрился закрутить «курортный роман» сразу с двумя коллегами по работе. Причем обеих звали Анями. Одна была блондинка, другая — брюнетка. Сам не знаю, зачем мне это понадобилось. Ах, море, пляж… Хотя нет, знаю. Мне хотелось этой путаницы, этого вранья, этого бесконечного чувства вины, ощущения приближающегося разоблачения и конца. В этом было какое-то жизнебиение. Мазохизм? Пожалуй. Но ведь без боли невозможно понять счастье отсутствия боли. Я запутывал свою жизнь, чтобы потом можно было крикнуть: «Смотрите все! Сейчас будет пиздец!» И он был. Наступал, в смысле. Я не очень-то верю в любовь и отношения. Я знаю, что любые отношения и любая любовь рано или поздно закончатся. Но само ожидание мучительно. Так мучительно, что у меня сводит сердце и немеет грудь от этого надвигающегося кошмара. Что поделать. Я не умею наслаждаться настоящим моментом. Я во всем вижу грядущие страдания. И я ускоряю и притягиваю их, как перепуганный ребенок натягивает ночью на голову одеяло, хотя прекрасно знает, что под одеялом воображение только еще больше распускается и пугает. Быстрее, быстрее! Давайте уже покончим с этим ужасом! Давайте сами устроим ужас, чтобы только не жить в его предвкушении! Я говорю девушке «прощай», лишь бы успеть опередить ее. Успеваю. Потом начинаются страдания.

Я пережидаю, пока сведенные от арбузного холода зубы отпустит, и в возникшей тишине слышу голос диктора из телевизора: где-то в Харькове погибли трое рабочих. Они пришли осматривать коллектор с канализационными отходами. Как это водится, пришли без противогазов и игнорируя технику безопасности. Сначала полез первый. Он вдохнул смертельную порцию испарений, потерял сознание, упал и умер. Прямо там, на дне коллектора. Увидев, что напарник упал, на помощь к нему бросился второй рабочий. Он спустился, вдохнул смертельную порцию испарений, потерял сознание, упал рядом с первым и тоже умер. Заметив, что и второй лежит без сознания, к ним на помощь полез третий рабочий. Он тоже спустился, тоже вдохнул смертельную порцию испарений, тоже потерял сознание, тоже упал и тоже умер. Мне жаль рабочих. Смерть есть смерть. Тем более, в столь малоприятных антисанитарных условиях. Но я искренне поражаюсь той покорности, с которой вся бригада друг за дружкой спускалась на дно коллектора, чтобы принять смертельную дозу испарений. Я еще могу понять спонтанное желание второго рабочего спасти первого, но логику третьего рабочего я постичь не могу. В этом есть что-то хармсовское. Я представляю себе, что бы было, если бы чинить коллектор приехали не три, а двадцать три человека. Вероятно, все они, подобно детям из сказки о гамельнском крысолове, спустились бы друг за дружкой, словно загипнотизированные смертью предыдущего. Как знать, как бы повел себя я, окажись я там. Допускаю, что я бы тоже полез в харьковскую канализацию. Я не помню себя до рождения, но вполне вероятно, что жизнь — это некий канализационный люк, в который бесконечной чередой лезут новые люди. Им кажется, что они могут что-то изменить, что-то починить, кого-то спасти, сделать доброе дело и все такое. То есть у них есть некая цель. Жизненная миссия. На самом деле они просто получают смертельную дозу фекальных испарений и умирают. Как так случилось, что я оказался среди них? Вопрос не ко мне.

Я сплевываю очередную косточку и вытираю тыльной стороной ладони липкие губы. Весь пол душевой усеян черными арбузными семенами. На белом фоне они похожи на полчища тараканов, выползших из какого-то голливудского ужастика. Они не двигаются, словно замерли в ожидании сигнала к предстоящей атаке. Кажется, еще секунда, и они засуетятся, забегают, зашуршат своими черными тельцами. Я кидаю обглоданную арбузную корку в мусорную корзину под раковиной и беру новый ломоть. Мой желудок переполнен. Надо срочно рыгнуть. Я издаю нечеловеческое «р-р-р-р» и чувствую облегчение. Ненужный воздух вышел — есть место для продолжения банкета. Я ломаю обмороженными губами верхушку очередного арбузного айсберга.

Удивительно, 99,9 процента людей приходят в этот мир, чтобы исчезнуть, как будто их и не было. Но почему-то это их не волнует. Эти девяносто девять процентов прыгают, совокупляются, едят, спят и радуются жизни. А если грустят, то недолго, да и то вовсе не по причине собственной никчемности. Почему? Почему это не бесит никого так, как меня? Я что, урод? Меня уронили в детстве? Мне рассказывали не те сказки? Когда мне было четырнадцать лет, я решил, что в тридцать пять лет застрелюсь. Это нормально. Кому из подростков не казалось, что в тридцать пять лет жизнь заканчивается? Но лишь я один методично отсчитывал каждый год, сколько мне осталось до отведенного самим мной предела. Потом стукнуло тридцать пять. Застрелиться не удалось, но что-то внутри щелкнуло, перегорело и погасло. Теперь я труп. Я запрограммировал себя на это умирание и теперь терпеливо жду, когда за душой отправится тело. Тело хнычет, капризничает, привередничает. Оно не хочет умирать. Оно хочет есть, спать и трахаться. Его программировал кто-то другой. И на другой срок. Оно не понимает, что оно давно пусто. Оно бегает, как петух с отрезанной башкой, и уверено, что это все еще жизнь.

Я пытаюсь доесть последний кусок арбуза, но он уже не лезет в горло. Только сейчас сквозь шелест работающего телевизора я слышу странные звуки за стеной. Стены здесь практически из картона. Слышимость такая, что слышен писк приходящих на телефоны соседей СМС. Дыдымс! Что это? Что-то шмякнулось об стену. Потом с шуршанием сползло. Детский кашель. Потом капризный женский голос: «Мне больно!» Мужской неразборчивый голос. Потом снова шлепок об стену. И снова шуршание сползающего чего-то. Снова детский кашель. Ощущение, что кого-то с завидным упорством швыряют об стену. Дыдымс! И снова женский голос: «Не надо!» Я держу в руках капающий арбуз и прислушиваюсь. Если там трахаются (допустим, стоя у стены), то при чем тут детский кашель? (Не на глазах же у ребенка!) Кроме того, шлепки о стену происходят с интервалом в десять-пятнадцать секунд — так медленно не трахаются даже черепахи. Наконец, в наступившей тишине слышен серьезный и внятный мужской голос: «Это уже не смешно. Я сломал палец». Женское неразборчивое бормотание. Я рад, что он сломал себе палец. Жаль, не голову. Но через минуту слышен очередной шлепок об стену и снова то же сползающее шуршание. Блядь! Чем они там занимаются? Ужасно хочется пойти, постучаться и вежливо спросить: «А что вы тут делаете?» В принципе, сексуальными играми в этом отеле никого не удивишь. Это порнушный отель. Так мне сказали в первый день, когда я приехал в Одессу. Сюда приходят потрахаться. Туристы приводят блядей. Местные мачо — приехавших туристок. Здесь даже можно снять комнату на два часа. Реклама отеля развешена но всему городу — «Негде уединиться? (как бы подмигивает плакат и тут же услужливо подсказывает название отеля и предлагает решение) 75 гривен за два часа!» Здесь не спрашивают документов. Здесь даже есть бесплатный порноканал в телевизоре. Я слышал, как девушка на ресепшене раздраженно отвечала кому-то по телефону: «У нас сотни лиц в день перед глазами проходят. Я не могу всех запомнить. Да нет у нас видеонаблюдения! Мы не лезем в частную жизнь. Люди платят, снимают комнату и уходят!» Видимо, звонила ревнивая супруга — искала своего благоверного. Бдыщь! Я снова вздрагиваю. Опять швыряют что-то. Кажется, я лишний даже в своем собственном номере. Я вынужден выслушивать эти удары об стену, женский капризный голос, мужское бормотание и странный детский кашель. После арбуза мне хочется курить. Но курить здесь негде. В моем номере даже нет окон. «Нет окон?» — спросила Е., когда я ей рассказал о своем отеле. «Да и с дверьми, прямо скажем, напряженка», — ответил я. Это правда. Дверь маленькая и плохо запирается. Но с окнами совсем беда. Вообще-то меня устраивает отсутствие окон — солнце не бьет по утрам в глаза. Можно пить всю ночь в каком-нибудь баре, а потом дрыхнуть полдня, как будто все еще ночь. Но курить без окон тяжело. Интересно, что в противопожарной инструкции, висящей на двери, написано: «Если вы видите снаружи дым, не открывайте окно. Если дыма нет, откройте окно и вывесите наружу простыню или одеяло. ЗОВИТЕ НА ПОМОЩЬ». (Последняя фраза именно такими орущими заглавными буквами.) К сожалению, в номере, где нет окон, довольно трудно следовать совету открыть окно. Мне кажется, это моя главная беда. Я ощущаю себя человеком, которого запихнули в этот мир, забыв вручить инструкцию по применению подаренной жизни. Или еще хуже: дали инструкцию, но не ту. То есть все люди как люди — шагнули в мир, крепко сжимая в своих розовых морщинистых кулачках памятку с названием «Как надо жить», а я один ввалился с мятой инструкцией от холодильника или пылесоса. И куда теперь жаловаться? В какие инстанции писать? Да и не хочу я жаловаться. Я хочу увидеть Е. Она снимает комнату всего в получасе ходьбы от меня. Но сегодня утром она села в поезд и уехала обратно в Москву. Мы с ней существуем с опозданием в день. Как люди на разных полушариях планеты. Я достаю сигарету и, послав к черту все сигнализации мира, закуриваю. От Е. мысли сами собой перескакивают к П. Она — моя последняя бывшая. Я думаю, что сейчас она, наверное, трахается со своим новым ухажером. В груди что-то сжимается и на секунду становится тяжело дышать. Надо же… Я был ее первым мужчиной. По иронии судьбы я же был и третьим. Вторым вклинился какой-то тип, к которому она ушла, чтобы затем вернуться ко мне. Можно сказать, я получил золотую и бронзовую медали. Кстати, еще неизвестно, какая из них более ценная.

Я думаю о том, с кем она сейчас. Я мысленно представляю всех ее друзей в постели с ней. Л., С., И… Дойдя до И., мое воображение встает в ступор. Он толстый, и у него лицо идиота. Мне приходится почти изнасиловать свою фантазию, чтобы представить его на ней. Когда мне это наконец удается, я чувствую, что съеденный арбуз внутри меня, разложившийся и разжеванный, как будто бы снова собирается в единое целое, чтобы, распухнув, выйти через рот, разорвав меня на части. Я делаю глубокий вдох-выдох, держа в дрожащей руке сигарету. Я достаю из мусорного ведра арбузную корку и вдавливаю в нее бычок сигареты. Войдя в розовую мякоть, он шипит и тухнет. Этот фрейдистский образ снова будоражит мою память.

Бляха-муха! Как этому второму (а теперь и четвертому) удалось так быстро затащить ее в постель? Я бился над этим полгода. Они даже и не подозревают, что когда-то она боялась смотреть на мужской член. Стеснялась. Просила выключать свет и не ходить голым. Я построил Рим, я отдал его варварам. Ликуйте, смерды. Спокойно. Вдох-выдох.

Все мои мысли — полная ерунда. Никто никому ничего не должен. Мы приходим одни в этот мир, одни уходим. Какие уж тут долги. Но с другой стороны, если вдуматься, не очень-то приятно жить в мире, где каждый считает, что никому ничего не должен. Я в таком мире не хочу жить. Я встаю и собираю склизкие арбузные семечки. Я за чистоту.

С Е. мы пересеклись на второй день после моего приезда. Я не стал ей писать, что я в Одессе, — в Москве мы виделись раза четыре. Не шибко много, чтобы требовать совместный отпуск. А потому я написал ей СМС игриво-невнятного содержания: «А в Одессе неплохая погода». Что-то вроде знаменитого «над всей Испанией безоблачное небо». Мне показалось, что это неплохой вариант. Не захочет меня видеть, не будет вообще отвечать — тем более что я написал на ее московский номер, а она наверняка купила местную сим-карту. А захочет, так догадается, что я приехал. В общем, есть пространство для эмоционального маневра. Тем более что было утро второго дня, и времени впереди было навалом.

Но Е. отреагировала довольно быстро и в ответном СМС предложила немедленно присоединиться «к ним». Множественное местоимение меня насторожило, но делать было нечего, так как в Одессе я все равно никого не знал. Если не считать тех трех девиц, имена которых я забыл через секунду, после того, как они представились. Я натянул шорты и майку, побрился и отправился на поиски кафе, адрес которого мне прислала Е. Памятуя о своих мучительных поисках в первый день, я внутренне приготовился к долгому путешествию, но кафе, в отличие от моря, я нашел почему-то довольно быстро, хотя кафе было не в пример меньше моря. Е. сидела на веранде с двумя приятелями-фотографами. Я поздоровался, присел рядом и стал мысленно оценивать свое место в новой системе координат. Пока фотографы рассматривали сделанные снимки на дисплеях своих фотоаппаратов, я внимательно следил за реакциями всех трех, чтобы понять, есть ли у Е. что-то с кем-нибудь из этих двоих. Судя по тому, что ее никто не трогал, не приобнимал и не чмокал, ничего не было. Если только в это уравнение с двумя неизвестными не добавится третий. Потом все резко встали и пошли «гулять». В кавычки я беру это слово только потому, что гуляние с фотографами для постороннего человека напоминает шопинг, в котором ты не участвуешь. Е. постоянно заставляли позировать, залезать на статуи, нюхать цветы, прижиматься к стенам домов и так далее. И все под бесконечные щелчки фотокамер. Я шел рядом, прикидывая, нравлюсь ли я Е. Сделать это было сложно, ибо она не обращала на меня никакого внимания. Кроме того, я выяснил, что один из фотографов приехал вместе с ней из Москвы, и в Одессе они вдвоем снимают квартиру. Оставалось только выяснить, спят ли они в одной кровати или все-таки в разных. Напрямик спрашивать было неудобно, и я внимательно следил за их лексиконом и жестами. В какой-то момент я заметил, что так же внимательно за мной следит и сам фотограф. Это меня успокоило — значит, у них ничего нет.

После променада все договорились вечером встретиться и пойти куда-то выпить и разбрелись в разные стороны.

Я пошел искать книжные магазины, потому что без книги не мыслю своего пребывания нигде. Искусство вообще — то немногое (или многое), к чему я не равнодушен. А равнодушен я к довольно многим вещам. Например, к алкоголю. Меня это не настораживает, так как это, скорее всего, логичное следствие опыта длительной работы в баре. В моем распоряжении были алкогольные напитки всей планеты в неограниченном количестве — спивайся не хочу. Правда, потом оказалось, что я еще достаточно равнодушен к сексу. Это уже труднее объяснить доступностью и пресыщением — я никогда не был ни плейбоем, ни работником борделя. Впрочем, возможно, это было следствием моего равнодушного отношения к людям и общению. Я всегда побаивался людей, считая их чем-то вроде дальних родственников, которых надо любить, но при этом надо любить умеренно, с одной стороны, давая им понять, что есть кое-кто и поближе, и в то же время не отпуская их слишком далеко, чтобы не обидеть. В общем, что-то чересчур сложное.

Самое интересное, что незадолго до поездки в Одессу в целях экономии, а также желая поправить свое гастрологическое здоровье, я стал питаться одними яблоками. Я был уверен, что через пару дней взвою и побегу в ближайший ларек за шоколадом или чипсами. Однако ничего подобного не произошло. Я грыз яблоки и чувствовал себя нормально. Оказалось, что вдобавок ко всему я еще и к еде равнодушен. Это меня по-настоящему расстроило. Я понял, что, как космическая ракета, отбрасываю ступень за ступенью, связывающую меня с жизнью, и улетаю куда-то в космос. Неудивительно, что я вцепился в эту идею с поездкой, как цепляется за траву бурундук, которого уносит в своих когтях ястреб. Вполне возможно, что на меня просто не действует земная гравитация. Или действует как-то иначе. Искусство — единственное, что при всей своей эфемерности держит меня ногами на земле. Впрочем, я отвлекся.