Шрифт:
— А как же мы, все остальные? — Пфайффер заметно озабочен. — Куда нам деваться?
Магистр Томас поднял тяжелую джутовую сумку и открыл ее на столе, так чтобы часть ее содержимого попала нам на глаза. Листовки заскользили по доскам, словно движимые невидимой рукой.
— Вот семена. Вашим полем станет вся сельская местность.
Мой потерянный взгляд встретился с такими же взглядами Пфайффера и Элиаса.
Оттилия подняла несколько листовок.
— Конечно, крестьяне… крестьяне. — Она посмотрела на меня. — Они должны суметь понять… необходимо заставить их понять, что их братья восстают по всей Германии. А тем, кто не умеет читать, их прочитаем мы… — Потом она обернулась к Пфайфферу: — Войско, Генрих, армия крестьян, которая пядь за пядью освободит эту землю от святотатства… — Она ждала одобрения Магистра. — Мы с крестьянами отправимся маршем
Я почувствовал, как мужество наполняет мое сердце и разливается по мышцам, глаза и слова этой женщины зажигали пламя, которое, как тогда я думал, никто и никогда не сможет погасить.
Указав на нас, Магистр Томас обратился к ней с улыбкой и сказал:
— Жена, я поручаю тебе трех этих мужчин. Позаботься, чтобы остались живыми и здоровыми до моего возвращения. Вам придется быть очень осторожными. Головорезы князей рыщут по всей стране, нигде нельзя задерживаться, никогда не ночевать двух ночей подряд в одном и том же месте, не верить никому, чье сердце вы не будете читать как открытую книгу. И всегда доверяйте Богу. Это Его свет освещает наш путь. Старайтесь никогда его не терять. Уверен, в начале следующего года все мы встретимся вновь в церкви Богородицы в Мюльхаузене. Удачи вам, и да пребудет Бог с каждым из вас.
ГЛАВА 21
Эльтерсдорф, новогодний праздник
(1 января) 1527 года
Ветер бьется в дверные доски, как бешеная собака. Кажется, свечи качаются даже здесь, внутри, словно достает ледяное дыхание зимы. Так и воспоминания смешиваются между собой и дрожат, по-прежнему чередуясь с дрожью ярости, — это были бурные дни. Сны на сеновалах, по сравнению с которыми эта койка покажется княжеским ложем; тощие грязные дети, благородные лица, без тени претензий к своей судьбе, исполненные решимостью освободиться от рабства; и постоянно в пути — через фермы, города, деревни. Мы были прилежными сеятелями, разжигающими искру войны против узурпаторов слова Божьего и мучителей Его народа. Я видел, как серпы превращались в мечи, мотыги становились алебардами, а простые люди бросали свои плуги, чтобы стать бесстрашными воинами. Я видел, как щуплый плотник начал великий крестовый поход и возглавлял воинство Христово, словно командир непобедимой армии. Я видел все это, как видел и женщин, принимавших истинную веру и превращавших ее в знамя возмездия. Любовь сжигала наши сердца тем общим пламенем, что горело у нас внутри: мы были свободны, равны перед лицом Господа и могли свернуть горы, остановить ветер, поубивать всех тиранов, чтобы установить Его царство мира и братства. Мы могли сделать все, в конце концов, мы могли сделать даже это — жизнь принадлежала нам.
Темар, Унтерхоф, Регендорф, Шварцфельд, Ордруф — никогда не проводить больше двух дней в одном и том же месте. К середине декабря мы решили остановиться в крошечной деревушке, Грюнбахе, меньше чем в дне пути от Мюльхаузена. Все жители деревни были крепостными крестьянами рыцаря Энтценбергера, при дворе которого многоликий Пфайффер исполнял обязанности повара и советника. Он заверил нас, что этот рыцарь — заклятый враг имперского города и что он, без сомнения, не будет мешать нашей богоугодной деятельности в своих владениях.
За помощь в самых тяжелых работах нам позволили разместиться в старой заброшенной конюшне рядом с лачугой вдовы Фриды Френнер. Вместо постели — солома, и одеяла из валяной шерсти. С самого утра в день нашего прихода женщина всячески и весьма демонстративно показывала, как рада оказать нам гостеприимство, повторяя, что всю прошлую неделю всевозможные предзнаменования указывали ей на прибытие в ее дом столь важных персон. Впервые в жизни я испытал странное ощущение — слушать человека, говорящего на моем собственном языке, не понимая ничего из сказанного. Кроме Пфайффера, родившегося в здешних краях, единственной, кто хоть как-то разбирал речь старой крестьянки, оказалась Оттилия, которая за время многочисленных путешествий с мужем научилась понимать тысячи способов, которыми можно изуродовать одно и то же наречие.
У вдовы Френнер была дочь лет шестнадцати, ходившая за господскими коровами и доившая их по утрам. Эта девушка была младшей из семи детей — шесть ее братьев погибли на службе под началом отважного капитана, наемника графа Мансфельда.
С самого утра на следующий день после нашего прибытия
в Грюнбах мы отправились в поля, сады и в хлева, чтобы установить контакт с народом, раздать листовки и объявить о непременном свержении стоящих у власти. Конкуренция была очень острой: в тот же день мы встретили лютеранского проповедника, двух бродяг, пытавшихся получить стол и ночлег за толкование Библии и предсказание будущего, и, наконец, вербовщика солдат, превозносившего до небес жизнь в своем отряде наемников, щедрую плату, легкий успех и славу.Большая часть встреченных нами крестьян выслушивала нас с несомненным вниманием, подробнейшим образом выспрашивала насчет конца света, выказывая несомненный страх при мысли о том, что для изменения их положения не Бог лично должен спуститься на землю и свергнуть правителей, а им самим придется сделать это серпами, косами и вилами. Некоторые из них благодаря врученным нами листовкам впервые увидели печатное слово, в то время как другие продемонстрировали, что даже немного умеют читать, и рассказали, что научились этому от бродячих торговцев альманахами и пророчествами. Грандиозным успехом пользовалась листовка с изображением Мартина Лютера, избивающего епископов и папистов здоровенной палкой. В результате мы решили, что в следующих листовках будем печатать картинки — правителей, вынужденных мотыжить землю; крестьян, восставших под присмотром покровительственного ока Всевышнего, и все прочее в таком духе.
Тем же вечером в Грюнбахе нас пригласили в мастерскую некого Ламберта, державшего кузницу и чинившего инвентарь. Горн, потухший совсем недавно, согревал комнату своим теплом. Нам предложили хлеб с тмином и кориандром, и Элиас, стараясь не слишком привлекать внимание, убедил даже Оттилию, не выносившую этих приправ, съесть хотя бы немного. Позже, когда мы уже завернулись в наши грубые одеяла, он объяснил нам, что ведьмы и колдуны отказываются есть тмин, так как здесь считается: он лишает их сил.
Ламберт, кузнец, предложил нам посостязаться в песнях-нескладушках и принялся выводить свою: «Этим утром, начавшимся после заката, я вышел с серпом и стал мотыжить землю на дороге, взобрался на дуб и съел всю вишню, а подошедший владелец яблони сказал мне, чтобы я заплатил за его виноград».
Другие тоже затянули всякую ерунду: о волках, которые блеяли; о раковинах, которые волокли на себе змеи; о цыплятах, которые превращались в яйца. Но главный приз заслужил Элиас с его адским голосом: «Я знаю одну песню-нескладушку и прямо сейчас спою ее вам: я толковал Евангелие приходскому священнику, пока он упрямо твердил что-то на латыни, я сказал ему: ты должен заплатить за зерно, а то, что останется, раздать бедным. К дворцу я подошел один, к хозяину пошли мы с другом, впятером мы решили, что земля наша, вдесятером объяснили это ему, двадцать человек обратили его в бегство, пятьдесят — взяли замок, и сто сожгли его, тысяча перешла через реку, сто тысяч идут на последнюю битву!»
Благодаря этой песне, вскоре ставшей настоящим гимном, мы моментально завоевали симпатии крестьян Грюнбаха. Элиас готовил их к последней битве — интенсивные тренировки целый день от восхода до заката, — обучая, как пользоваться мечом и кинжалом, как разоружить противника, бросить его на землю и как отделать его голыми руками. До этого мне никогда не приходилось пользоваться оружием, и, надо признаться, крестьяне оказались гораздо способнее меня.
Так как сельские жители не любят ничего абстрактного, несколько дней спустя мы с нашим маленьким войском предприняли первую пробу сил. Однако сражения не получилось: приходской священник ударился в бега еще до того, как вилы поднялись над головами. Оказалось совсем не трудно реквизировать зерно из прошлой десятины и раздать его жителям окружающих деревень.
Несколько дней спустя мы организовали грандиозный праздник в Шнеедорфе, во время которого община выбрала нового приходского священника, и впервые за много лет церковные власти разрешили исполнить танец петуха, прежде запрещенный из-за слишком фривольных пируэтов, когда обнажались женские ноги. Перед тем как напиться, как со мной случалось всего несколько раз, пока еще ноги слушались меня, я танцевал с Даной, младшей дочерью вдовы Френнер.
Через несколько дней известие об избрании верующими приходского священника достигло соседних общин, начавших посылать в Грюнбах гонцов с просьбами выступить на их стороне то против господина, то против священника. Наши собратья не колеблясь бросали работу и бежали туда, где в них нуждались, пока три дня непрерывного снегопада не сделали подобные перемещения невозможными.