Раб Петров

– Тебе от меня что надо? – свистящим от ненависти голосом спросил Кристиан. – Кто это сделал, как не ты? Другому никому не нужно было мою цирюльню поджигать!

– А я говорил, что камни вам так просто не заполучить. Сегодня цирюльня сгорела, завтра – весь дом, и хорошо, если не с вами вместе.

Наступило молчание; Кристиан переводил глаза с Андрюса куда-то в угол и обратно.

– Ч-ч-то болтаешь-то? – дрогнувшим голосом переспросил он. – При чём здесь камни?

Андрюс наклонился к нему. Он приметил, что руки дяди были забинтованы – видно, получил несколько ожогов – значит, возможно…

– Камни, которые вы у меня из подушки вытащили да в цирюльне спрятали. Чаю, успели их вытащить из огня, да в доме спрятали, пока все на пожар бегали смотреть?

Кристиан не ответил, но по тому, как он испуганно и растерянно замигал и отвёл глаза, Андрюс понял, что удар попал в цель.

– Так я вам по-хорошему скажу, дядюшка. Мне этих камней не нужно, нам от них добра мало – но и вам они доброго не принесут. Коли не верите – ну, как знаете, а я вам правду сказал.

Андрюс стиснул зубы и повернулся, чтобы уйти. При воспоминании о разбитой скуле Ядвиги его дыхание тяжелело от гнева, и он опасался, что не справится с собой. Но перед ним человек – слабый, нетрезвый, ничтожный; он уже наказан и ещё больше наказан будет. Андрюс держал руку в кармане: изумруд, точно предостерегая, пульсировал знакомым теплом…

– Убирайся! – услышал Андрюс задушенный хрип за спиной. – Убирайся, чёртов разбойник, чтоб духу твоего тут не было!

– Уйду-уйду, не тревожьтесь. А всё-таки попомните, дядюшка, мои слова: не себя, так хоть отца и жену пожалейте, – не оборачиваясь, бросил Андрюс.

* * *

Выехали они ещё до света; Ядвига говорила, что ей стало лучше, хотя Андрюс догадывался, что сестра, как всегда, старается родных не пугать и не печалить. Иева с матерью плакали, слушая, как дядя, ещё больше разогретый вином, выкрикивает в окно ругательства, а отец в десятый раз спрашивает: «Где Катарина?» Собрались быстро – там и собирать-то было нечего; те немногие деньги, что нажили Андрюс и Ядвига, одежда, какая на них была, молитвенник, матушкины безделушки. А вот изумруды, похищенные дядей Кристианом, так у него и остались; думая об этом, Андрюс испытывал даже какое-то необъяснимое облегчение, точно сбросил с себя невидимый, но тяжкий груз.

Старую санную повозку и лошадь Андрюса заставил взять дед; за одну ночь он осунулся, постарел – из крепкого и властного хозяина превратился в дряхлого старика. Андрюсу было жаль его: ясно, что дед не мог не встать на сторону старшего сына, с которым всю жизнь жил вместе – а всё-таки доверие и привязанность к единственному внуку не дали ему до конца поверить, что он, Андрюс – вор, поджигатель. Но это означало признать, что худым он оказался отцом, вырастил сына-подлеца… Андрюс чувствовал, что старик отчаялся разобраться, махнул на всё рукой и предоставил событиям идти своим чередом.

– Спасибо, дедушка, вы нам худого не делали, приняли по-хорошему, – сказал ему Андрюс. – А вот дяде мы ко двору не пришлись – Бог ему судья. И цирюльни я не жёг, Христом-Богом клянусь, и соседи доказали – это дяде померещилось, перепутал меня с кем-то.

Дед вздохнул, поманил Андрюса за собой, опасливо оглянулся – отпер небольшой, кованый железом сундучок, вынул оттуда кожаный кошель – в нём звякнули серебряные монеты.

– Вот возьми, пятьдесят ефимков тут будет, Кристиан про них не знает. Жаден он стал сверх меры – ну да какой сын есть, такой есть. А это вот тебе, внуку моему, что могу… – старик смахнул слезу.

– Спаси Христос, дедушка, – только и сказал Андрюс.

Он торопился, как мог. Надо покинуть город, пока ещё окончательно не рассвело: не дай Бог, кто увидит его, узнает. Андрюс мрачно усмехнулся, подумав, что ему грозят обвинения в кражах, растрате, колдовстве, а теперь ещё и поджоге! На три виселицы хватит – тут уж не до шуток. Поэтому – скорее бежать за пределы города, но надо же при этом делать вид, что нечего его семье бояться, быть спокойным, уверенным.

Ещё пока собирались, укладывали в санную повозку сено, усаживали отца с матерью да Ядвигу, кутали их рогожей, чтоб не промокли под снегом – он напряжённо раздумывал, куда держать путь, покинув Смоленск. Ему упорно вспоминались рассказы хозяина, Степана Никитича, про его родной Псков – богатый русский торговый город. Это если ехать к северу, пожалуй, дней десять, а то и больше – Андрюс точно не знал, но надеялся выяснить у бывалых людей. Пока санный путь хорош, могли, пожалуй, и доехать – а там ведь скоро весна, дороги развезёт так, что и с четверной упряжкой застрянешь.

Андрюс поделился своими мыслями с Ядвигой – та, похоже, не испытывала прежних радужных надежд на переезд, а лишь кивнула молча. Когда-то ей Смоленск представлялся землею обетованной, теперь и оттуда бежать пришлось. Стараясь отвлечь сестру от грустных мыслей, Андрюс принялся рассказывать про Псков то, что слышал от хозяина: там-де живут богато, народу много торгового, учёного, ремесленного; там Андрюс тотчас работу найдёт – столяром, плотником; Иева пойдёт в белошвейки, а там, даст Бог, и жених ей сыщется. Ядвига чуть повеселела, слушая, как Андрюс говорит о её заветных мечтах; вот только если бы сам он в учение грамоте пошёл, да отец хворать перестал…

Андрюс шёл по одну сторону саней, Иева – по другую. В один момент он всё-таки отвлёкся от разговора, опустил голову в тяжёлом раздумье.

– Батюшка, чай, меня, как Катарину нашу, призывать будет да спрашивать: где она, где Ядвига? – вдруг, точно про себя, проговорила сестра и закашлялась. – Ты прости, братец, это я так…

Андрюс в испуге вскинул глаза на родителей – не слышали ли они последних слов старшей дочери?

– Что ты! – воскликнул он и даже заставил себя улыбнуться. – Что ты, сестрёнка! Зачем же так говорить, да ты ещё до ста лет проживёшь! Отдохнёшь от работы, а там и вовсе выздоровеешь!

Ядвига лишь протянула руку и ласково коснулась его щеки.

– Ты прости, братец, – повторила она.

* * *

У православных шёл Великий пост. В деревушках, где семья Андрюса останавливалась на ночлег, звонили колокола – к заутреням, вечерням, обедням; днями снег понемногу становился рыхлым, но по ночам морозы ещё держались. Андрюс с некоторой робостью разглядывал убогие, топившиеся по-чёрному крестьянские избы, с крошечными слюдяными окошками, дворы, обнесённые покосившимися, поваленными ветром плетнями, старые, продуваемые сараи. Люди, что встречались им, были убого одеты, хмуры, неразговорчивы – не то им казалась странной речь Андрюса, который говорил по-русски с заметным акцентом, не то сам народ по природе своей был тяжёл и нерадостен.

Изредка натыкались на боярские подводы – вот там уж были богатые сани, холёные лошади, челядь, одетая в добрые кафтаны и сапоги. А на самом боярине и вовсе – меха, парча, драгоценные камни; боярин был тучен, важен, грозен; прочие захудалые повозки и сани почтительно уступали дорогу блестящему поезду.

Андрюс дорогою жадно расспрашивал всех, кто желал ему отвечать – что делается на свете, каков этот таинственный русский царь, о котором чаще рассказывали странное. Слышал он с удивлением, что царь тот праздной благородной жизни не признаёт; иноземцев, кто умел да к работе охоч, вовсю привечает – да и сам горазд собственными ручками работать: и плотничье-то дело знает, и на верфи, где лодки да корабли строят, хребет ломать горазд – а ещё всякой морской наукой весьма интересуется, на судах ходит простым матросом… И много ещё разных удивительных слухов было по пути про царя да его приближённых, да новую жизнь, которая в России заместо старой теперь будет. Многим, многим встречным такая жизнь была не по вкусу, иным же – и вовсе ненавистна.

Андрюс же с дрожью вслушивался в рассказы о царе Петере, Петре Алексеевиче, так было правильней – сердце его, опустошённое пережитым, начинало трепетать, точно у влюблённого юнца – так этот странный правитель ему в рассказах нравился. Царь-плотник? Царь-шкипер? Ремесленников да мастеров любит? Андрюс сам уже готов был до гроба любить его, ещё не видя и не зная. Вот он – человек, которому не важны деньги да фамилии, да предков разные заслуги! Преданность, умение ценит Пётр! Андрюс закрывал глаза и мечтал – мечтал послужить именно такому царю, найти, наконец, своё место в жизни. Без зависти, ненависти, страха окружающих, без обмана и предательства… Не надо ему ни большого жалованья, ни почестей, ни славы – только бы семья жила в спокойствии и сытости, горя не знала. А он, Андрюс, станет, наконец, работать честно, без обмана; авось и пользу принесёт этому великому – как ему уже заранее представлялось – государю.