Раб

Даже Антек, враг Якова, пытался на эти праздничные дни помириться с ним. В доме стояла елка, увешанная лентами и венками. Бжикиха напекла лепешек на сале, приготовила голубцы, разные мясные и овощные кушанья. К столу для четного числа не хватало мужчины. Нечет - это считалось для нового года дурной приметой. Но Якова не уломали. Все блюда были трефные, от всего веяло язычеством, про которое сказано: "...лучше воздержаться, чем взять грех на душу". Он остался в овине, поел всухомятку. Ванде больно было глядеть, как Яков чуждается ее, прячется ото всех. Девки смеялись над ним, да и над ней, потому что все уже знали, что он ее "коханек". Бжикиха открыто говорила о том, что надо как можно скорей избавиться от этого проклятого еврея, который позорит семью. Ванда теперь остерегалась приходить к нему по ночам, потому что парни были способны на любые проделки. Собирались нагрянуть и напугать его, вытащить силой, заставить есть колбасу. Кто-то говорил что не мешало бы бросить Якова в реку, а если не утопить, так кастрировать. Ванда дала Якову нож, чтобы он смог в случае надобности защититься. Чтобы заглушить горечь сердца, Ванда налегла на водку, пытаясь таким образом забыться...

На третий день после сочельника в деревне устроили праздник в память древнего бога лошадей, зимы и силы. Ксендз Джобак говорил, что следует отменить этот языческий праздник, что с приходом Иисуса все эти божки потеряли власть, и в больших городах уже давно подобных праздников не отмечают. Но деревенский народ не слушал его. Плясали в доме Загаека и во всех хатах. Сельские музыканты пиликали на своих скрипочках, бренчали на цимбалах, барабанили в барабаны. Играли "башмачника", "пастушка", "голубку", "добру ноц" , а также жалобную песню - из тех, что вызывают у баб слезы. Парни с девками отплясывали мазурку, польку, краковяк. Были позабыты все тревоги. Сани скользили по снегу, до отказа набитые молодежью. На лошадиных шеях позвякивали колокольцы. Некоторые запрягали в саночки собак. Ванда дала Якову обещание не гулять на языческих праздниках, но все же вынуждена была плясать и пить со всеми. Она не могла, пока жила в деревне, держаться в стороне от всех. Именно потому, что она собиралась бежать с ним, с Яковом, и принять еврейскую веру, ей нельзя было возбуждать подозрения... Она вбежала к нему в овин, разгоряченная, с сияющими глазами, готовая тут же снова убежать, наскоро поцеловала его, потом прислонила голову к его груди и разрыдалась. Она сказала Якову:

– Не сердись на меня. У себя дома я уже чужая...

2.

По расчетам Якова, уже наступил месяц нисан. Яков до сих пор в Песах не ел квашеного. Он обходился эти восемь дней молоком, творогом и овощами. Тепло ранней весны исчезло, и снова стало холодно. Выпал густой снег. Подморозило. Вышло так, что Антек присмотрел себе корову в соседнем селе. Он взял с собой Ванду, чтобы посоветоваться. Ванда не могла ему отказать. Покуда Яков находился здесь, она не должна была ссориться с братом. Поутру Яков подоил коров. Потом он принялся колоть дрова. Эту работу он предпочитал всем остальным. Поленья так и летели у него из-под топора. Не было такого чурбана, как бы он ни был крепок и сучковат, который бы ему не поддался. В самые неподатливые Яков сначала вбивал клин. Наколол целую поленницу. После этого зашел в овин, чтобы отдохнуть. Он опустился на солому и сомкнул веки. Сразу же стало ему что-то сниться. Это относилось к Ванде, но действие происходило не здесь в деревне, а где-то в другом месте. Вдруг Яков почувствовал, как кто-то тормошит его. Он открыл глаза. Дверь в овине была открыта. Возле него стояла Бася, сестра Ванды. Она звала его.

– Вставай, тебя зовут к Загаеку.

– Кто зовет?

– Какой-то парень.

Яков сел. Он сразу понял, в чем тут дело. Загаек узнал, что Яков собирается удрать, и теперь ему конец. Стефан недавно говорил Ванде, что "с этим евреем покончат". Ну вот и пришло время, - сказал себе Яков. С тех пор, как его взяли в плен, он постоянно ждал этого. Он встал на подкашивающиеся ноги. На пороге нагнулся и набрал в горсть снегу, обтер им ладони, чтобы можно было произнести еврейское слово. "Да будет Твоя воля, чтобы смерть моя стала искуплением за все мои грехи!", - бормотал Яков. Это были слова исповеди, произносимые в древние времена теми, кого приговаривали к смертной казни. На миг ему пришло в голову попытаться удрать. Но каким образом? Он бос и раздет.
– Нет, не убегу!
– решил он.
– Я грешил и заслужил кару. Во дворе его ждал холоп Загаека. Он не был вооружен. Он сказал Якову:

– Пошли! Господа ждут. Яков ощутил сухость в горле.

– Что за господа?

– А черт его знает!

– Ага, это меня будут судить, - подумал Яков.

Залаяла собака. На пороге появилась Бжикиха. Она стояла, низенькая, коренастая, с желтым лицом. В чуть раскосых глазках было нечто такое, что нельзя назвать ни сочувствием, ни местью. Была та немота, с которой скот воспринимает любое событие, не думая о сопротивлении. Бася встала рядом с матерью. Вот и собака умолкла, опустила хвост. Хорошо, что Ванды нет при этом, - подумал Яков, - пока она вернется, все уже, может быть, будет кончено... Он хотел произнести последнюю молитву "Шма Исраэль", но решил, что еще слишком рано. Он ее скажет, когда на шею ему накинут петлю. Стало холодно и тяжко в животе. У него вырвалась икота и вслед за ней отрыжка. Он стал бормотать третью главу из Псалмов. Но когда дошло до слов: "но Ты, Господи, щит передо мной, слава моя, и Ты возносишь голову мою", он запнулся. Было уже слишком поздно для упования... Яков кивнул Бжикихе и Басе, но они не ответили. Они стояли, как истуканы. Яков продолжал идти с парнем, удивляясь, что тот не вооружен и не связал ему даже руки. Яков шел, опустив голову, размеренно

шагая. Всему должен придти конец, - говорил он себе мысленно. Ему уже давно любопытно глянуть по ту сторону нашего бытия. Единственное, чего он сейчас желал - это как можно скорей перешагнуть через страдания смерти. Он приготовился славить Всевышнего, даже если станут заставлять хулить или отвергать Его.

Повыходили бабы, тупо провожая идущих взглядом. Собаки то лаяли, то миролюбиво виляли хвостами. Навстречу Якову попалась утка.
– Переживешь меня!
– утешил ее Яков. Он прощался с деревней в с целым светом.
– Как бы только она не заболела с горя, - мелькнуло у него в голове. Он имел в виду Ванду. Не суждено ей придти к истине, - жалел он ее. Он поднял глаза, увидел небо. Оно было голубое, по-весеннему чистое, с единственным облачком, похожим на животное с одним рогом и с длинной шеей. Издали виднелись горы, через которые Яков когда-то мечтал бежать из плена. Значит, суждено мне быть с ними!... Он имел в виду родителей, жену, детей.

Парень привел его к дому Загаека. Там стоял фургон с запряженной парой. Упряжка, да и сам фургон имели не местный вид. На хомутах поблескивали медные гвоздики. Между задними колесами висел фонарь. Лошади были накрыты шерстяными попонами. Якова ввели в дом по начищенным ступенькам лестниц. Он уже успел позабыть, что на свете существуют лестницы. От них повеяло на него далекими местами, чем-то родным, городским. В коридоре пахло капустой. Здесь заблаговременно готовили обед. Двери были с медными ручками, как в доме родителей Якова.

Одна из дверей открылась, и то, что Яков увидел, было невероятно, как бывает лишь во сне. За столом сидели три бородатых еврея с пейсами и в ермолках. У одного был расстегнут лапсердак, и из-под него выглядывал талес-котн с цицес. Был здесь и еврей, знакомый Якову. Но от растерянности Яков не мог сообразить, кто это. Он стоял пораженный. Некоторое время обе стороны смотрели друг на друга с изумлением.

Затем один из евреев обратился к нему по-еврейски:

– Вы - Яков Замощер?

У Якова потемнело в глазах.

– Да, я, - ответил он.

– Зять реб Аврома Юзефовера?

– Да.

– Вы не узнаете меня?

– Да. Нет...

Яков недоумевал. Лицо это было ему знакомо, но он никак не мог припомнить, кто это. Значит, это не конец жизни?
– мелькнуло у него в голове. Он все еще не мог понять, что здесь происходит. Ему стало неловко за свой мужицкий вид, за босые ноги. Он оцепенел. Его охватила детская застенчивость и нерешительность. А вдруг я уже "там"?
– пришло ему в голову. Он хотел что-то сказать, но не мог издать ни звука. В эту минуту он забыл все еврейские слова. Но тут распахнулась другая дверь, и вошел Загаек - коренастый, с пунцово красным носом, с усиками, тонкими, как мышиные хвостики, одетый в зеленую бекешу с петлицами и в сапогах с низкими голенищами. В руке он держал ремень, один конец которого был прикреплен к ноге зайца. Загаек был уже с утра пораньше навеселе, - это видно было по его неровной походке и по красным глазам. Он закричал:

– Ну что, это ваш еврей?

– Да, это он, - после некоторого колебания ответил тот, который только-что говорил с Яковом.

– Берите его и уходите! Где деньги?

Один из евреев, низенький, с холеным лицом, широкой, черной бородой веером, черными глазами, глубоко сидящими над белыми подушечками щек, молча вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и стал сосредоточенно отсчитывать золотые рубли. Он отсчитал пятнадцать золотых. Загаек щупал каждый золотой, пытался согнуть его. Только теперь Яков осознал происходящее. За ним пришли евреи. Его вызволяют из плена. Вот этот ведь юзефовский - один из хозяев города!
– закричало что-то в Якове. Его охватила невероятная беспомощность, словно все пять лет его жизни среди мужиков собрались в это мгновение в нем и превратили его в хама, в болвана. Он не знал, куда девать огрубевшие руки, грязные ноги. Ему было совестно за свой рваный зипун, заплатанные штаны, длинные до плеч волосы. Его тянуло по-мужицки поклониться этим евреям, целовать им руки. Еврей, который считал золотые, поднял глаза.

– Да будет благословен Воскрешающий мертвых!...

3.

Все произошло необыкновенно быстро. Загаек подал Якову руку, пожелал счастлиБого пути. Евреи вышли с ним на улицу, велели ему сесть в фургон. Возле дома Загаека собралась кучка крестьян, но из семейства Бжика там никого не было. Прежде чем Яков смог проронить слово, возница - Яков его только сейчас увидел - стегнул лошадей, и фургон покатил под гору. Яков помнил о Ванде, но уста его не раскрылись. О чем он мог просить? Чтобы взяли с собой христианку, его возлюбленную? Ее даже не было в деревне, и он не смог проститься с ней. Также неожиданно, как его пять лет тому назад взяли в плен, его теперь вызволили: спешно, стремительно, без рассуждений. Евреи в фургоне, все одновременно, что-то говорили ему. В своем замешательстве он не мог толком ничего понять, словно ему был чужд их язык. На его тело повесили покрывало, на темя положили ермолку. Он сидел, будто голый среди одетых. Понемножку он снова стал привыкать к евреям, к их речи, повадкам, запаху. Он спросил, откуда они узнали о нем, и они сказали: