Рабочее созвездие

Дедушка Трофим жил от нас через три дома. Нашел я его в огороде, у бани. Он возился со щеколдой. Разглаживая клинистую калининскую бородку, он пристально посмотрел на меня из-под очков, привязанных к затылку цветной тесемочкой, и, гмыкнув, сказал:

— Выйдем, мил человек, по холодку, до коров… По росе и дышать легче, и шагать вольготнее. Харчи и удочки заготовь с вечера, а главное, раньше спать ложись… Понял?

— Так точно, дедуня, все в самый раз.

Перемахнув через низкий плетень огорода, я побежал через конопляники к себе. Отыскал во дворе удочки, наточил наждаком маленький топорик и рано завалился спать на сеновале.

В сумеречной предутренней тишине вышли мы с дедом из села. Мельница была от нас верст за двадцать, в балыковском лесу. Дорога вначале шла полем, потом свернула в луга, в подлесок. Пахло росой, дорожной пылью, цветущей липой. Впереди над лесом висел узенький серпик луны.

— Ущербный месяц, на дождь тянет, — сказал тихо дед, раскуривая свою носогрейку. — Быть нам, Сергуня, купаными…

— Дождь — не дубина, мы — не глина, — отшутился я.

Справа от нас, за лугом, серело ржаное поле, с луга тянуло сыростью. Холодок щекотал лицо, забирался за ворот рубахи. Величественная, предутренняя тишина царствовала над полем и лесом.

В лесу мрак был еще гуще. Мы пошли медленнее, нередко оступаясь в глубокие колеи.

— Липа буйно цветет, — заговорил опять дед, — пчелкам на радость…

Чем глубже мы уходили в лес, тем небо над головой все больше и больше светлело. На подходе к Балыкову — маленькой лесной деревушке — мы услышали отчетливый звук пастушьего рожка и щелканье кнута. Вскоре на выгоне показалось коровье стадо с тощим длинным пастухом позади. Под стать хозяину впереди стада бежала худая, поджарая собака с обвислыми, как лопухи, ушами.

Из колодца возле крайней избы босоногая, в короткой цветной юбке, моих лет девушка набирала воду.

— Не Егора ли Козлова дочка будешь? — спросил дед, подходя к колодцу.

— Его, дедуся, никак не ошибся, — ответила она бойко.

— Я твою родительницу хорошо знаю… В молодости писаная красавица была… Видать, ты вся в нее удалась, спутать никак невозможно. Как здоровье мамаши?

Девушка, поставив цинковое ведро с водой на сруб, проговорила:

— Скрипит помаленьку… Да и то ведь… уже шестой десяток пошел…

— Кланяйся ей. Скажи, что Трофим Сидоров ей здоровья желает. Чай, не забыла она меня, в молодости вместе на гулянки бегали… А теперь вон как нас времечко-то скрутило!

Девушка положила расписное семеновское коромысло на плечи, ловко подцепила им стоящие на срубе ведра и, не глядя на меня, спросила у деда:

— А это чей жених-то будет? Что-то я такого в Кременках и не видела… Смотрю, смотрю и никак догадаться не смогу.

— Семена Горелова сын, с нашей улицы, — ответил дед, лукаво поглядывая на меня. — Изба их пятистенная, с голубыми наличниками, третья с краю… Он у нас первый парень на селе, гармонист знаменитейший.

— Уж не Сергей ли это? — девушка улыбнулась. — Вот ни за что бы не узнала… А ведь мы по матери дальними родственниками друг другу доводимся… Не узнала тебя, это к счастью: богатым будешь или женишься по любви…

— О женитьбе еще рано ему думать, — ответил шутливо за меня дед. — Он у нас до учебы страсть как дотошный.

Я молчал.

Заметив мое смущение, говорливая родственница ловко перевела разговор на другое.

— На мельницу, что ли, идете? — спросила она, поправляя коромысло на плече.

— А то куда же? — ответил я, сконфузившись. — Говорят, очередь огромная…

— Смотри, Сережа, не влюбись там в мельничиху. Слухи доходят, что она своей красотой всех мужиков в округе приворожила…

Эти слова она сказала тихо, чтобы не расслышал дед, присевший в сторонке на бревнах, и пошла к дому раскачивающейся под тяжестью ведер походкой.

— Не девка, а королева, — сказан дед, выколачивая пепел из трубки, — вылитая мать в молодости…

Уже совсем рассвело, когда мы вышли из Балыкова. Перед нами опять расстилалось бурое поле ржи, упирающееся в темный лес. В центре поля зеленым великаном стоял развесистый столетний дуб.

Вскоре верхушки темного леса перед нами загорелись золотым огоньком. Отчетливо стали видны стрельчатые вершины елей, округлые — сосен. Нам предстояло пройти остаток поля, версты две лесом, а там — и мельница.

Впереди над рожью мы увидели качающиеся головы и спины лошадей. Доносился тяжелый скрип телег. Вскоре мы догнали три подводы с мешками ржи. На задней, самой скрипучей телеге сидел белобрысый парень и курил самокрутку.

С передней подводы ловко соскочил широкоплечий, приземистый мужчина и, остановившись на обочине, подождал нас.

— Глуховские, что ли? — спросил дед. — Или из Кошелихи?

— Глуховские, дед, — ответил широкоплечий и по-детски доверительно улыбнулся. Обращаясь к сидящему на задней подводе парню, он нарочито строго сказал: — Ты бы, Тимоня, дымил поменьше да был гостеприимнее… Предложи пешеходам вещички бросить в телегу… Видно, тоже на мельницу идут.

— На мельницу, а то куда же? — засуетился дед, снимая с плеч тяжелый кошель с провизией. — Вот ведь напасть какая — одна «водянка» на весь район. Народу идет видимо-невидимо.

Дед бережно поставил кошель в задке телеги; откашлявшись, продолжал:

— А ведь во всем сами виноваты. Зачем, когда в тридцатых шло раскулачивание, все ветряки в селах на слом пустили? Думали — кулацкое, чего жалеть, ломай, потом видно будет… Поломали, а теперь локти кусаем…

Мы уже въезжали в лес, освещенный солнцем. Росяные капли тихо скатывались с широких листьев придорожных лип и, промелькнув алмазными искорками, исчезали в сочной густой траве.

Дед с широкоплечим мужиком ушли на первую подводу, мы с Тимоней остались вдвоем.

— Курить хочешь? — спросил он меня и, не дождавшись ответа, протянул цветной кисет, свернутый в трубочку.

— Спасибо, не курю.

— Семечек хочешь? Свои, каленые, всю дорогу до мозоли на языке грызу.

Семечки действительно оказались вкусными, пахли подсолнечным маслом.

— Это мой дядя Федор, — сказал Тимоня, указывая кнутовищем на переднюю подводу. — Силища, брат, у него необыкновенная, подковы гнет… Одной рукой может воз опрокинуть и на место опять поставить…

Когда Тимоня говорил, то его белесые ресницы часто-часто мигали, как крылья ночных мотыльков. Казалось, он и сам не верит в то, о чем говорит, и пытается все время закрывать глаза, чтобы эта ложь не обнаружилась.