Работа актера над собой

"А ну, как в кассе окажется большой просчет?
– мелькнуло у меня в голове.- Тогда придется проверять книги, документы. Какой ужас! Разве сладишь с такой задачей один... ночью?.."

Я машинально посмотрел на часы. Было четыре часа. Чего? Дня или ночи? Я на минуту допустил последнее, заволновался от позднего времени, инстинктивно метнулся к столу и, забыв все, бешено принялся за работу.

– Браво!
– услышал я краем уха одобрение Аркадия Николаевича.

Но я уже не обращал внимания на поощрения. Они мне были не нужны. Я жил, существовал на сцене, получил право делать там все, что мне заблагорассудится.

Но мне этого было мало. Я захотел еще усилить трудность своего положения и обострить переживание. Для этого пришлось ввести новое предлагаемое обстоятельство, а именно: крупную нехватку денег.

"Что же делать?
– спрашивал я себя с большим волнением.- Ехать в канцелярию!" - решил я, мет-нувшись в переднюю. "Но канцелярия закрыта",вспомнил я и вернулся в гостиную, долго ходил, чтоб освежить голову, закурил папироску и сел в темный угол комнаты, чтоб лучше соображать.

Мне представились какие-то строгие люди. Они проверяли книги, документы и кассу. Меня спрашивали, .а я не знал, что отвечать, и путался. Упрямство отчаяния мешало чистосердечно признаться в своей оплошности.

Потом писали роковую для меня резолюцию. Шептались кучками по углам. Я стоял один, в стороне, оплеванный. Потом - допрос, суд, увольнение со службы, опись имущества, изгнание из квартиры.

– Смотрите, Названов ничего не делает, а мы чувствуем, что внутри у него все бурлит!
– шептал Торцов ученикам.

В этот момент у меня закружилась голова. Я потерял себя в роли и не понимал, где - я и где - изображаемое мною лицо. Руки перестали крутить веревку, и я замер, не зная. что предпринять.

Не помню, что было дальше. Помню только, что мне стало приятно и легко выполнять всякие экспромты.

То я решал ехать в прокуратуру и бросался в переднюю, то я искал по всем шкафам оправдательные документы, и прочее и прочее, чего я сам не помнил и что узнал после, из рассказа смотревших. Во мне. как в сказке, произошло чудодейственное превращение. Прежде я жил жизнью этюда только ощупью, не до конца понимая то, что совершается в нем, в себе самом. Теперь же у меня точно открылись "глаза моей души", и я понял все до конца. Каждая мелочь на сцене и в роли получила для меня другое значение. Я познал чувства, представления, суждения, видения как самой роли, так и свои собственные. Казалось, что я играл новую" пьесу.

– Это означает, что вы находите себя в роли и роль в себе, - сказал Торцов, когда я объяснил ему свое состояние.

Прежде я по-другому видел, слышал, понимал. Тогда было "правдоподобие чувства", а теперь явилась "истина страстей". Прежде была простота бедной фантазии, теперь же - простота богатой фантазии. Прежде моя свобода на сцене была определена точными границами, намеченными условностями, теперь же моя свобода стала вольной, дерзкой.

Я чувствую, что отныне мое творчество в этюде "сжигания" будет совершаться каждый раз по-разному, при каждом повторении его.

– Не правда ли, ведь это то, ради чего стоит жить и стать артистом? Это вдохновение?

– Не знаю. Спросите у психологов. Наука - не моя специальность. Я практик и могу только объяснить, как я сам ощущаю в себе творческую работу в такие моменты.

– Как же вы ее ощущаете?
– спрашивали ученики:

– Я с удовольствием вам расскажу, но только не сегодня, так как надо кончать класс. Вас ждут другие уроки.

.....................19......г.

Аркадий Николаевич не забыл своего обещания и начал урок следующими словами:

– Давно, на одной из вечеринок у знакомых, мне проделали шуточную "операцию". Принесли большие столы: один с якобы хирургическими инструментами, другой - пустой - "операционный". Устлали пол простынями, принесли бинты, тазы, посуду. "Доктора" надели халаты, а я - рубашку. Меня понесли на "операционный" стол, "наложили повязку" или, попросту говоря, завязали глаза. Больше всего смущало то, что "доктора" обращались со мною утрированно нежно, как с тяжело больным, и что они по-серьезному, по-деловому относились к шутке и ко всему происходившему вокруг.

Это настолько сбивало с толку, что я не знал, как вести себя: смеяться или плакать. У меня даже мелькнула глупая мысль: "А вдруг они начнут по-настоящему резать?" Неизвестность и ожидание волновали. Слух обострился, я не пропускал ни одного звука. Их было много: кругом шептались, лили воду, звякали хирургическими инструментами и посудой, иногда гудел большой таз, точно погребальный колокол.

"Начнем",- шепнул кто-то так, чтоб я слышал.

Сильная рука крепко стиснула мою кожу, я почувствовал сначала тупую боль, а потом три укола... Я не удержался и вздрогнул. Неприятно царапали чем-то колючим и жестким по верхней части кисти, бинтовали руку, суетились; падали предметы.

Наконец, после долгой паузы... заговорили громко, смеялись, поздравляли, развязали глаза, и... я увидел лежащего на моей левой руке грудного ребенка, сделанного из моей правой запеленутой руки. На верхней части ее кисти нарисовали глупую детскую рожицу.

Теперь является вопрос: были ли мои тогдашние переживания подлинной правдой, сопровождаемой подлинной верой, или же то, что я испытывал, правильнее было бы назвать "правдоподобием чувства".

Конечно, это не было подлинной правдой и подлинной верой в нее. Происходило чередование: "верю" с "не верю", подлинного переживания с иллюзией его, "правды" с "правдоподобием". При этом я понял, что если бы на самом деле мне делали операцию, то со мною происходило бы в действительности почти то же, что отдельными моментами я испытывал во время шутки. Иллюзия была в достаточной степени правдоподобна.

Среди тогдашних чувствований выпадали моменты полного переживания, во время которых я ощущал себя, как в действительности. Были даже предчувствия предобморочного состояния,- конечно, на секунды. Они проходили так же быстро, как появлялись. Тем не менее иллюзия оставляла следы. И сейчас мне кажется, что испытанное тогда могло, бы произойти и в подлинной жизни. Вот как я впервые почувствовал намек на то состояние, в котором много от подсознания, которое теперь я так хорошо знаю на сцене,- заключил рассказ Аркадий Николаевич.

– Да, но это не линия жизни, а какие-то клочки, обрывки ее.

– А вы, может быть, думаете, что линия подсознательного творчества непрерывна или что артист на подмостках переживает все так же, как и в действительности?

Если бы это было так, то душевный и физический организм человека не выдержал бы работы, которая предъявляется к нему искусством.

Как вы уже знаете, мы живем на сцене эмоциональными воспоминаниями о подлинной, реальной действительности. Они минутами доходят до иллюзии реальной жизни. Полное, непрерывное забвение себя в роли и абсолютная, непоколебимая вера в происходящее на сцене хоть и создаются, но очень редко. Мы знаем отдельные, более или менее продолжительные периоды такого состояния. В остальное же время жизни в изображаемой роли правда чередуется с правдоподобием, вера с вероятием.