Работа над ошибками

Господи! Ему еще до тонкостей все объясни! Сам не понимает.

— За мою! — вызова у меня в голосе было хоть отбавляй. Он резко повернул голову. И я зажмурилась — так засверкал серо-синий перламутр на его лице. Открыть глаза сразу побоялась. В тишине показалось, Иван скрипнул зубами. Но голос его звучал тускло и устало:

— За Широкова? Хм…

Я удивилась. Мне и в голову не приходило увлечься Широковым. Неужели непонятно? Открыла глаза. Смотрела на этого ненормального с возмущением. Да как он только подумать такое мог! Я и Широков?! И опять разозлилась на Ивана. Села поудобней, изо всех сил стараясь держаться прямо. Подтянула колени чуть не к подбородку. Поза устойчивей. Что бы такое сделать? Ударить его, что ли? Или правду сказать? Сейчас-то море по колено. Отчаянная смелость охватила меня от макушки до самых пяток. Была, не была! Держись, дружочек!

— При чем тут Широков? Я тебя люблю, Ванечка!

Наступила тишина. Иван всматривался мне в лицо, как будто пытался прочесть в нем ответ на свои мысли. У меня голова начала кружиться от его взгляда. Захотелось отвернуться и снова лечь.

— Сейчас наболтаешь по пьяни, а потом жалеть будешь, — проворчал он через минуту. — Прежде, чем такие слова говорить, о последствиях подумай.

Я отрицательно покачала головой. Ну, что страшного случится? Посмеется он надо мной? Это уже было раньше. Прочь прогонит? И это проходили.

— А я еще раз говорю: «Подумай хорошенько»!

Ей-ей, он тоже начинал злиться. Поправил подушку. Надавил мне рукой на плечо, заставив сперва лечь, а потом и к стене повернуться. Я заметила, что он немного напряжен. С чего это? Так неприятно объяснение от нелюбимой девушки выслушивать? Но долго на эту тему размышлять не смогла. Помешали слезы, непрошено навернувшиеся на глаза. Из бетона он сделан, что ли? Один раз не поверил и больше не верит никогда. А если я никогда и не нравилась ему по-настоящему? Тогда для чего теперь унижаться? Но меня уже понесло. Слова выскакивали сами. Вся моя обида выплеснулась наружу вместе с ручейками соленых слез, сбегающих по щекам.

— Ты прав. Конечно, я еще пожалею. Да как! Стыдно ведь первой в любви признаваться. Особенно, если тебя этот человек не любит.

— Ты пьяна! Вот и городишь чушь! — поморщился Иван. А сам положил мне на плечо горячую, словно раскаленное железо, руку. Стыд все-таки всколыхнулся во мне. Но я сунула голову между подушкой и стеной и с необъяснимым глупым упорством продолжила:

— Да! Я сегодня пьяная! Потому и не боюсь тебе это говорить. Я тебя люблю, а ты меня нет. Слушай, слушай. Вот завтра протрезвею и от всего отпираться буду.

— Ты что там? Плачешь?

Он перегнулся через меня. Хотел удостовериться, наверное. Ну, уж нет! Я свернулась калачиком и постаралась втиснуть пылающее мокрое лицо в тоненькую щелку между стеной и кроватью. Только в пьяную голову приходят мысли о таких сложных экспериментах. Я уже горько раскаивалась в своей откровенности. Докатилась, голубушка! Навязываюсь. Спрятаться бы куда!

— Не трогай меня. Дай мне побыть одной. Я сейчас успокоюсь и домой пойду. И больше ни разу не взгляну на тебя. Честное слово.

Я что-то лепетала, все еще мечтая спрятаться. От кого? От Ивана? Он выковырял меня из моего смехотворного убежища. Встряхнул, как куклу.

— Ты соображаешь, что несешь? Я, между прочим, не железный!

— Да! — крикнула я. — Соображаю!

Такая злость, такое отчаяние накатили. Попыталась встать с кровати. Он не пустил.

— Тише!

— Пусти, дурак! Хотя бы вид сделал, что тебе приятно!

— Кать! Я тебя в последний раз предупреждаю!

Мне было непонятно, о чем это он? О чем предупреждает? Я затихла. Тоскливо смотрела на него. По щекам по-прежнему катились слезы. Ждала: вот сейчас обругает последними словами, посмеется, прогонит. И будет абсолютно прав. Но у него что-то дрогнуло в лице. Он вытер мне слезы своей горячей ладонью. Попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Он и сам это понял. Пробормотал осипшим враз голосом:

— Все. Мое терпение кончилось. Ты не понимаешь, что делаешь. Ну, и ладно. Сама напросилась.

Ничего больше не пытался сказать, объяснить. Медленно, тяжело навалился, ища мои губы. Так вот он о чем… Я испугалась. Попыталась дергаться. Не дал. Прижал к кровати — не продохнуть…

Мы оба были как в горячке. Оба не понимали, что делаем. Лихорадочно, словно тонущие, цеплялись друг за друга, желая еще большей близости. Хотя вряд ли это было возможно. Никакие нормы, никакие запреты не могли помешать. Весь мир провалился в небытие. И только мы, сплетясь лианами, парили в недосягаемом поднебесье. Неразделимые, слившиеся в единое целое. Никогда не предполагала, что между мужчиной и женщиной все происходит именно так. Как? Кто ж его знает? Легко описать физическое действие, но как описать состояние души? Непонятное, завораживающее скольжение к дальнему, туманно синеющему берегу. И в это скольжение оттуда, из провалившегося в тартарары реального мира, вдруг вторгается острая физическая боль. О-о-о!

Я восприняла боль как должное. Как плату за восхитительный бред. Но не Иван. Он через минуту скатился с кровати. Сел на полу, повернувшись ко мне спиной. Рукой нашаривал свалившиеся на пол брюки.

— Ты что? — не поняла я, медленно возвращаясь в себя из глухого дурмана.

Минуту назад он был сильным и нежным одновременно, настойчивым и страстным. Шептал, задыхаясь, безумные слова. И вдруг резко переменился. Боялся взглянуть на меня.

— Ты что? — повторила, испуганная тем, что могла ненароком разочаровать его.

— Натворили мы с тобой дел, Катюха! — хрипло отозвался он, не оборачиваясь. Меня порадовало, что не назвал по имени и отчеству. Значит, не сердится.

— Черт меня дернул! Если б я знал, что ты еще девушка!

Вот тут я буквально онемела. Молчала потрясенно. Это что же получается? Не любит? Решил: Широков дорожку протоптал и теперь для всех свободно? А тут случай подвернулся и он, не будь дураком, воспользовался? Дрожащими руками стала приводить себя в порядок. Надела бюстгальтер и прочее белье. Застегнула и оправила юбку. Нашла в ногах кровати смятую, растерзанную блузку. Разгладила ее ладонями, как смогла. Слезла с кровати, застегивая на блузке пуговицы. Иван застегивал ремень, надевал майку. Озабоченно сказал:

— У тебя юбка в крови.

— Много? — равнодушно спросила я. Плевать было на юбку. Плевать было на кровь. На все вообще плевать…

— Несколько пятен. Надень что-нибудь Лидкино. А то у тебя вид, как будто ты на сене валялась.

Конечно, валялась. Не на сене, правда. На кровати. Но ведь валялась? И не одна, между прочим. С ним вместе. Или он забыл, как нетерпеливо срывал с меня одежду? Сейчас его вынужденная забота лишь разозлила.

— Обойдусь. Ты лучше покрывало застирай на кровати. Холодной водой.

Собрала покрывало и швырнула ему. Он едва успел поймать. Я надела босоножки и стремительно вышла в прихожую.

— Кать! Погоди!

Ждать не стала. Не могла. И не хотела. Схватила с подзеркальника свою сумку. Вылетела на лестницу, ненамеренно хлопнув дверью. Спустилась на один этаж. И стала вертеть на себе юбку, придумывая способы прикрыть пятна. Хорошо хоть, юбка темная. Все не так заметно. Про Ивана старалась не думать. Еще будет время побиться головой об стену.

Домой шла, прикрывая предательские пятна сумкой. Собственно, это был большой бумажный пакет с аляповатым рисунком и веревочными ручками. Эдакий пляжный вариант. Вздохнула с облегчением, только когда без приключений добралась до своей комнаты. Быстро собралась в ванную, юбку завернув в полотенце. Заглянула на кухню. Объявила родным, что плохо себя чувствую, кажется, приболела. Приму ванну и лягу. Пусть меня не трогают. Вид у меня, наверное, был еще тот! Мне поверили безоговорочно. И действительно, не лезли с расспросами. Ни тогда. Ни потом.