Работорговцы. Русь измочаленная

Конвойники схватили под микитки и утащили упирающуюся девку на двор.

— Из неё ещё вольный дух не вышел, — растолковал Карп. — Наденем на неё ошейник смирения. Посидит на цепи, проникнется почтением к рабскому ходу и примет его как должное.

— Ты знаешь ход, тебе и плётку в руки.

Щавель переключил внимание на колдуна, скрючившегося за столом. Измождённый гад положил локти на смятую «Московскую правду», источник его беды, теребил свежеповязанный галстук и рассматривал своего нового хозяина умными чёрными глазами.

— Как зовут тебя?

— Тибурон, — быстро ответил колдун.

— Ты раб мне, теперь у тебя будет другое имя. Как мы его назовём, Лузга?

Оружейный мастер хмыкнул в кулак, утёр соплю, подновил ирокез:

— Тавот — погоняло для него самое козырное.

— Ты слышал, Тавот? — спросил Щавель.

— Слышал, — немедленно откликнулся тот.

— Тебе лет сколько?

— Сорок скоро будет.

— Не будет, — равнодушно известил Щавель. — Если сейчас не начнёшь ходить своими ногами, а не только под себя, до сорока не доживёшь сегодня к ночи.

— Понял, — сразу же сказал колдун, не успел хозяин закончить.

— Всё понял? — удивился Щавель.

— Всё понял.

— Тогда встань и иди.

Колдун с заметным усилием отжался от стола, оторвал седалище от скамейки, сделал неуверенный шаг, другой.

— Смелее, — приободрил Щавель. — Теперь тебя на руках носить срать никто не будет.

Тавот пошатнулся:

— Ты знаешь?

— Как на ладони дела твои, — Щавель пристально смотрел ему в глаза, и колдун быстро отвёл зенки, не сдюжил.

— Да, господин, — пробормотал он. — Ты стоишь выше меня и потому взору твоему открыты все секреты.

— Шевели поршнями, Тавот, — оборвал его Лузга, стараясь не поддаваться лести коварного колдуна. — Мы ещё не видели, как ты ходишь.

— Я… смогу, — колдун оторвался от опоры, побрёл к двери, тяжело переставляя ноги, колени его дрожали.

— Сможешь, — подтвердил Щавель и приказал обознику: — Найди ему место в чулане. Дверь не запирай, не убежит. Ведро помойное поставь и кинь соломы. Будет жить там до отъезда.

— Спасибо, господин, — смиренно пробормотал Тавот с искренней признательностью, должно быть, рассчитывал на цепь в хлеву рядом с девкой. — Сладких тебе снов!

— Заклеймим их завтра, — постановил Щавель, когда воины вернулись за стол. — Сейчас, в самом деле, не мешало бы отбиться.

Лузга зыркнул на него и прищурился, но промолчал.

Щавель перешёл к делам насущным:

— Карп, что у нас на завтра?

— Похороны.

Глава семнадцатая, в которой хоронят павших, Удав получает право на поединок, а Святая Русь — ужас и разорение

Щавель взобрался на кучу земли.

— Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, — перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. — Я скорблю вместе с вами, — командирский голос долетал до задних рядов. — Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые «медвежата», — он набрал в грудь воздуха, — станут жертвой отмщения. Пусть они будут рабами наших братьев вечно! Даёшь!

— Даёшь! — заорали дружинники. — Даё-оошь!!!

Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы «медвежат», повязав им на шею позорные рабские галстуки.

Когда над погребением вырос холм, заботливо обложенный дёрном, солнце покатилось по нисходящей, а перепачканные землёй могильщики дозрели до поминальной тризны. В «Эльфе и Петрове» сдвинули воедино столы, накрыли, как подобает воинам, и принялись алкать, славя павших. Рекой лилось пиво и нажористая брага, на деревянных блюдах исходило паром отменное хрючилово. К дальнему концу то и дело подсаживались лихославльцы помянуть новгородских дружинников. Даже рабам выделили отдельный маленький стол у дверей, за который то и дело подсаживались забредавшие опрокинуть чарку проходимцы.

Из последних задержался наособицу молодой грек с курчавыми золотистыми волосами пасхального ангела и узким хитроватым лицом похотливого фавна. Грек оживлённо тёр за некие темы с Тавотом, а порабощённый колдун не менее словоохотливо поддерживал разговор, видимо найдя собеседника равного по масти.

Когда Щавель проходил мимо них, возвращаясь из уборной, грек вертляво поднялся, заступил дорогу, не агрессивно, а как бы угодливо и с уважухой, глядя с живым интересом, как шведский мудрец на необычное насекомое, но в то же время слегка жалостливо и отчасти с презрением:

— Разговор есть, боярин, удели минутку внимания.

— Говори.

— Я аспирант кафедры этнографии исторического факультета Афинского университета, — выпалил на своём языке грек и снисходительно пояснил: — Собиратель историй.

— Как зовут тебя?

— Эврипидор, — объявил грек, сделав особое ударение на последнем слоге, видать, был учён, и тут же добавил: — Но можно звать попросту Эврипид.

— Слушаю тебя.

— Ты вчера обратил в рабство этого достойного человека и его спутницу.

— Они были иждивенцами какого-то отморозка, которого я поверг в честной схватке, — снизошёл Щавель до заморского гостя. — Я победил и забрал его имущество себе. Таково моё право, данное мне светлейшим князем Великого Новгорода.

— Ты ещё не заклеймил их. Молю тебя, дай им свободу. Отпусти хотя бы Тибурона.

— Освобождать рабов значит освобождать зло. Ради чего я должен делать это бесплатно?

— У меня нет денег, чтобы выкупить раба, но, уверяю, Тибурон принесёт миру гораздо больше пользы, если останется вольным человеком, независимым в своих речах и поступках. Лишая его свободы, ты лишаешь мир добра и умножаешь зло.

— Лишая мир добра, я умножаю зло? — удивился Щавель.

— Именно так, — грек чисто говорил по-русски, но многого не понимал. — В этом лесном краю, где смерть и невежество часто шагают рядом, люди бегут от вершин мудрости в тленное болото скотства. Между тем прямая обязанность достойных людей удобрять мир своими делами.

«Замолчишь ты или нет?» — подумал Щавель.

— Если бы ты только знал, варвар, с каким светочем знаний тебе выпало счастье жить в одну эпоху! — говорил меж тем Эврипидор. — Подобные умы приходят раз в пятьсот лет, чтобы оправдать существование мира. И такого человека ты, дремучий дикарь, держишь на цепи, всячески истязая! Моли же своих Богов, чтобы тебе никогда…