Рабы ГБ

За свою жизнь я работал в четырех редакциях. Значит, в моей жизни было три личных дела (в "Новой газете" в девяностые все уже как-то проще). Я никогда не знал, что там находится - какие мои грехи перечислены (а, может, и не перечислены), какие справки о моей личной жизни подшиты, какие даты проставлены в графах между "жил и умер". Но, скорее всего, ничего там такого и не было, и нет - обычная канцелярская ерунда.

Но только знаю, что именно в отделы кадров заходили незнакомые для редакционного народа люди, и если кто из газетчиков нечаянно врывался туда за какой-нибудь очередной справкой, то разговор там мгновенно смолкал и не вовремя ворвавшийся репортер натыкался на взгляд завкадрами: не добродушно-равнодушный, как обычно бывало, а на чужой, жесткий, холодный.

Этим отличался любой другой редакционный кабинет от того самого в момент посещения куратора из КГБ. А кураторы тогда были приставлены к каждой редакции.

В "Комсомолке" я о них не знал, только догадывался, точно так же, как и о тех, кто являлся агентами КГБ: это была, кстати, особенно в семидесятых, постоянная тема для разговоров. Но встретился с ними в "Литгазете", да и то уже после горбачевской перестройки, когда эти сменяющие друг друга "Сергеи", "Жени", "Игори", приходя в редакцию, не особенно скрывали свою принадлежность к органам. Переговорив с нашими кадровиками, они шатались потом по редакционным коридорам и даже жаловались на бардак в своей системе (это был конец 90-го - начало 91-го). Помню, один из них, по-моему, его звали Игорем, когда мы столкнулись рядом с нашим отделом кадров, вдруг сказал: "Знаешь, зачем я приходил? За оперативными данными на Юрия Бондарева!" - "Чего?" - растерянно спросил я.
– "Да у него юбилей... Наши должны приветственный адрес писать..." Хотя этот Игорь, естественно, скромничал. Позже я узнал, что в здании редакции прослушивались десять кабинетов, и именно кураторы из КГБ еженедельно знакомились со всеми этими записями, уж не говорю о том, что они спрашивали и что им рассказывали в нашем отделе кадров.

Да, отделы кадров были теми форпостами, откуда потом загоняли людей в стукачи. Хотя, как и в любой бюрократической системе, там творилось черт знает что и были в них и кадровики с человеческим лицом.

Процитирую письмо, полученное мною из Киева от Дмитрия Игнатьевича Фурманова, работавшего начальником отдела кадров.

"Отдел кадров - это банк демографических данных на всех, и потому кадровик - находка для КГБ. От вербовщиков в звании до капитана я отбивался собственной грудью с орденскими планками, а принципиальным майорам и выше заводил волынку на манер Швейка. Альянс не состоялся, хотя в нужные бумаги они нос совали. И не только нос, но и своих людей.

В "Укргипропроме", где я начинал кадровиком, в спецчасти сидели подполковники КГБ запаса Дьяченко и Усатюк. Когда гданьские корабелы затеяли забастовку, получаю приказ: учредить круглосуточное дежурство ответственных работников и... (цитирую приказ) "через каждые два часа докладывать дежурному по ДСК-1 о настроениях рабочих и ИТР".

Звоню своему начальнику:

– Ты умный человек, как же ты мог сочинить такой идиотский приказ? Где взять столько "ответственных", когда неизвестно, сколько дней продлится там у них забастовка? И потом эти доклады через каждые два часа?!

С дежурными выкручивайся сам, а регулярная информация - требование секретаря парткома. Звоню секретарю:

– Ты же знаешь, что наши участки разбросаны по окраинам Киева. Какой же инспектор будет бегать вокруг города за "настроениями и высказываниями"?

Он мне:

– Приказ свыше...

Плюнул я в трубку, а через час звонок:

– Ладно, докладывай раз в сутки после работы. В сердцах выдал забытый фронтовой жаргон, а через день пригласили меня в Печорский райком партии, и безусый партбосс долго-долго меня воспитывал, пока я не взмолился:

– Господи, как же можно бояться своего народа, чтобы из-за братьев-поляков поднять такой тарарам?! И вообще, где Польша, а где Киев?!

Товарищ не понял. И долго я выкручивался с дежурствами и информацией.

За двадцать лет работы кадровиком и парторгом хорошо рассмотрел, какой густой липкой паутиной преуспевающих сексотов опутано наше многострадальное отечество и как вольготно кормятся с их помощью легионы номенклатурных боссов и охраняющие их органы".

Господи, в каком бреду мы жили! Но как этот бред ломал и уродовал людей! Какой горький осадок - надолго-надолго, до конца жизни - оставался от первой встречи с НИМИ.

В марте 1943 года Т., тогда еще юноша, почти подросток, получил повестку явиться в поселковый совет. Когда он показал повестку, председатель указала ему на другую дверь. Он вошел. За столом сидел полковник в общевойсковой форме, то есть петлицы были красного цвета и соответствующее количество ромбов - в этих тонкостях пацаны военного времени разбирались очень хорошо.

Далее Т. (так и было подписано это письмо ко мне - Т., Луганск) пишет:

"Только я поздоровался и представился, на меня обрушился град обвинений - почти на крике, суть которых сводилась к следующему: я враг народа и меня надо немедленно расстрелять. Конечно, мне стало тут же жутко: в чем дело? почему? в чем я виноват? Не успел я сам себе придумать обвинения, как полковник вдруг резко сменил тон и спокойно сказал, что он "проводил эксперимент", чтобы меня "испытать". А дальше начался длинный часовой разговор. Вернее, это был не разговор. Он говорил, а я сидел и слушал. Я услышал, что "про меня все известно" и что я "им подхожу". Потом сказал о льготах, которыми буду осыпан. В числе первых - не пойду на фронт. Далее пошла деловая часть: явки, контакты, характер поведения. Много кой-чего. И, наконец, первое отвратительное задание. Он говорил, а я, повторяю, слушал. Самое главное, он ни разу не поинтересовался моим согласием..."

О, господи...

"Нас водила молодость в сабельный поход, нас кидала молодость на кронштадтский лед..."

Вводила их молодость в полутемные комнатки, и потом долго-долго, на протяжении всей жизни, до самого ее краешка все вспыхивали, не погасая, эти воспоминания. Как ломали, как ломались...

Бедные ребята тех поколений! Уже выраставшие в том (а другого и не знали), что так - НАДО, что так - МОЖНО, что так - НУЖНО. Для Родины, для блага которой ты уже с детства был обречен на предательство, как на доблесть.

"В те далекие годы миллионы советских школьников подражали Павлику Морозову. Различные были тогда формы тиражирования образа юного героя, но самой многочисленной и доступной оказался театр. Лет пять я играл роль пионера-доносчика на школьной сцене. На сцене я каждый раз предавал своего отца за украденные им полмешка зерна и каждый раз отца забирали в тюрьму, а меня перед всей школой награждали тряпичной красной звездой. Перестал я играть эту роль только тогда, когда нашу соседку посадили на 10 лет за килограмм зерна. Она из лагеря так и не вернулась, а ее осиротевшую семнадцатилетнюю дочь взял в жены сорокалетний - на вид страшнее Бармалея коммунист, председатель колхоза, который по чьему-то доносу обшаривал карманы колхозников, когда они возвращались с поля домой. Трудно представить, как можно целоваться и рожать детей от убийцы своей матери! А ведь у них были дети, и они потом узнали, что их родной отец сгноил в тюрьме родную бабушку. Каков может быть генофонд у этих людей?.."

Эти строки я нашел в письме Лукмана Закирова из Казани.

Как по минному полю шел человек. Мог шагнуть, наступить, взорваться. Могло и пронести.

Случалось, что судьбу человека предопределяли случайности. Он мог бы жить тихо-мирно, не сталкиваясь сам лично с НИМИ. Ведь при всем том, что потребность в сексотах, стукачах, секретных агентах была огромной, ОНИ понимали, что не от каждого может быть польза для ИХ дела). Но неожиданно, вдруг органы начинал интересовать человек, который живет рядом.

Так случилось с Зоей Федоровной Суржиной. Шел 1951 год... В Россию начали возвращаться из Китая, больше всего - из Харбина - русские, волею судеб оказавшиеся за границей. Об этом довольно много написано в современной литературе: и о том, как рвались люди домой, - в Россию, и что потом с ними происходило, и какой горькой оказалась встреча с Родиной, и как желанная Родина представала для многих из них в виде лагерных бараков, колючей проволоки и часовых на вышках.

В Свердловске, где жила тогда Зоя Федоровна, таких (как сейчас бы сказали) "новых русских" оказалось много. Думаю, как и в других уральских и сибирских городах, главное - подальше от центра.