Рабы ГБ

Потом Марецкая спросила, знаю ли я ученицу нашей школы по фамилии Гаек. Я ответил утвердительно: Зойка училась в соседнем классе, имела две длинные косы и бойкий характер.

– А отца ее знаешь?

Нет, отца Зои, инженера одного из ивановских заводов, я не знал.

– Нас очень интересует инженер Гаек, - сказала Анна Ивановна.
– Ты постарайся с ним познакомиться.

Я понял, что неспроста органы заинтересовались инженером, значит, он если не скрытый враг, то уж точно - неблагонадежный человек.

И - начал действовать, через Зою, конечно. Она сначала усмехалась и презрительно фыркала, не принимая моего внезапно вспыхнувшего желания поухаживать за ней. Потом помягчела - парень я был видный. Через некоторое время я, пользуясь гостеприимством семьи Гаек, уже сидел с ними за вечерним чаем.

Инженер Гаек, то ли немец, то ли еврей, жизнерадостный, энергичный человек, много говорил о политике, о войне, о работе, очень неодобрительно отзывался о существующих порядках: высказывал сомнения в достоверности сводок Информбюро, критически говорил о правительстве и некоторых конкретных личностях в нем.

Нет, я не давился за столом инженера куском хлеба, потому что видел в нем врага, а в сознании своем отделял отца от дочери. Я с аппетитом жрал, слушал, мотал на ус, а потом, потискав на прощание Зойку в коридоре, бежал писать свой донос. Надо ли говорить, что Марецкая к этим моим "материалам" относилась с большим интересом: расспрашивала о подробностях, уточняла то, что казалось ей важным.

Позже меня вызвали в НКВД. Произошло это в день моей отправки на фронт, когда с мешком за плечами я сидел в одной из комнат Сталинского военкомата вместе с другими призывниками.

В НКВД мне дали прочитать "материалы", составленные на инженера Гаек. Я читал сухие казенные строчки, узнавая кое-где свои выражения. Читал с чувством исполненного долга, с удовлетворением хорошо выполненной работы...

О судьбе инженера я узнал, когда побывал дома после второго моего ранения: его арестовали вскоре после моего отъезда, а семью, включая и Зою, куда-то сослали...

И еще одна встреча с органами.

1949 год. Я после окончания училища в чине лейтенанта-танкиста служил в Германии. В это время в каждом полку был представитель особого отдела - или "особняк", как мы их называли. Особисты находились в привилегированном по отношению к другим офицерам положении: жили в Германии с семьями, что другим не разрешалось, имели шикарные квартиры и отдельные рабочие кабинеты. Вся их работа была окружена атмосферой таинственности.

Однажды меня вызвали к нашему Особисту, лейтенанту Корзухину, и между нами состоялся вот такой диалог.

– Ну как, понравились вам наши солдаты?
– спросил он. "Что значит понравились?
– подумал я.
– Они что, девушки, что ли?" - и ответил:

– Солдаты как солдаты... А что вас интересует?

– Ну, как у них настроение, какие разговоры ведут?

– Разговоры обыкновенные: все насчет баб и как пожрать или выпить.

– Ну, это понятно... А других разговоров не замечали?

– Каких - других?
– начал злиться я: спрашивает, сам не зная о чем.

– Ну...
– снова занукал Особист, - разговоры насчет власти, существующих порядков...
– и уже определеннее: - Антисоветчины не замечали?

К тому времени я уже был не семнадцатилетним пареньком, многое понял и деятельность корзухиных никаких симпатий у меня не вызывала.

– Нет, не замечал, - отрезал я.

– Это хорошо, - протянул Корзухин с ноткой некоторого разочарования. Но если услышите такие разговоры, сразу мне сообщайте.

– О чем сообщать-то?

– О настроениях, о разговорах такого толка, о чем мы с вами сейчас толкуем, - раздраженно сказал Особист.
– Вы что, не поняли?

– Мне солдат военному делу учить надо, а не подслушивать их разговоры.

– Не подслушивать, а слушать!
– сердито воскликнул Корзухин.
– Вы член партии?

– Кандидат...

– Вот видите, вам в партию вступать надо и по службе продвигаться... А сотрудничество с нами ценится. Так что подумайте...

Нет, на этот раз я не стал сотрудничать с органами, и напрасно ждал меня Корзухин с докладом. Больше я к нему в кабинет не заходил. Сама мысль о том, что я подслушиваю солдатские разговоры - а они мне доверяли и говорили при мне не стесняясь, - казалась мне отвратительной.

В этом случае было как будто все в порядке: я сам решил, как мне поступать.

А вот тогда, в пору юности?..

Кто мне скажет со всей определенностью, правильно ли я поступил тогда? Но пусть скажет тот, кто чувствует себя вправе бросить в меня камень...

А нас ведь было много таких. Проклятая наша жизнь сделала нас безответными винтиками: и ввинчивали нас, куда надо, и крутили, как хотели.

В. В. Власов, Иваново"

УЖ ТАМ. КОГО, ЗА ЧТО, ПОЧЕМУ?

Что-то не так было в этом человеке, бывшем массажисте юношеской сборной по гимнастике из большого сибирского города, представившемся мне Александром Васильевичем. ("Имя, предупреждаю, не настоящее", - сказал он мне, как только вошел в комнату, плотно притворив за собой дверь).

Что же, что?

Душа каждого человека - загадка, да еще какая, а душа сексота, доносчика, стукача - совсем уже космос, обрушивающийся на тебя бесконечно бездонной чернотой. От "Александра Васильевича" несло тревогой, да такой, что она передавалась и тебе самому, и начинало казаться, что вот-вот что-то произойдет, а может быть, уже произошло, только ты сам этого и не заметил.

Что за черт!.. Встречаются же такие люди!

Хотя на первый взгляд, как только он переступил порог моего кабинета, ничего такого особенного, необычного я в нем не обнаружил. Напротив, и сам он, и все в нем было обычным, невыдающимся, неотличимым: маленький, неловкий, тесно прижатые уши, заметная плешь. Тусклый, как учебник обществоведения, которым нас загружали в год окончания школы.

Да и история его вербовки банальна - таких сотни.

Сочи, ранняя осень, море, международные сборы, гимнастка из ГДР, обыкновенный пляжный роман.

Нашли его через неделю по возвращении домой.

Тоже - обычная история: телефонный звонок, "надо бы встретиться", "да, нехорошо получилось с этой немкой". Выбор: или забудь о поездках за границу, или... Потом подписка о сотрудничестве с КГБ, конспиративные встречи... Свои донесения подписывал, как там водится, псевдонимом, который он сам выбрал. "Какой, интересно?" - "Пушкин".
– "Пушкина-то зачем?" - удивленно спрашиваю его. "Стихи его мне нравятся..." - бормочет в ответ.

Да, все как обычно, но почему же, чем дальше я его слушал, тем больше и больше какая-то неясная тревога меня охватывала? Почему?

И наконец-то я понял! У этого агента "Пушкина" - фигурой, лицом, движениями напоминающего гоголевского Акакия Акакиевича, у этого человека с жалкой, жалобной улыбкой, из тех бедняг, которому на роду написано быть вечной жертвой пьяных подростков на ночной улице, глаза пылали таким неугасающим огнем, что, нечаянно наткнувшись на его взгляд, перенесенный с лица какого-нибудь испанского гранда, покорившего женские сердца от Севильи до Гренады, я сам почувствовал себя стоящим на краю пропасти - и оторваться от которой невозможно, и заглянуть вниз мучительно.