Радио Хоспис
Шрифт:
Выговорившись, Бобрик впихнул свое упитанное тело в салон «ЗИСа» и хлопнул дверью.
– Вот, черт бы тебя побрал, – покачал головой Стас, – этот тип своего добился. У меня теперь такое ощущение, что это я виноват в черно-белом вирусе! Каково, а?
– Он по-своему прав, – покачал головой Хворостов, – все мы в этом виноваты. Вы когда-нибудь слышали об этом заболевании – раке?
– Что-то читал, но…
– Мой старший брат был врачом. До войны. А после войны стал запойным алкоголиком, но суть не в этом. Это заболевание имеет несколько стадий. И до последней стадии, когда опухоль растет, надежда на спасение путем хирургического вмешательства сохраняется. Но когда наступает последняя, надежды не остается. А характерна она тем, что опухоль перестает питаться какой-то определенной частью организма и принимается распространяться. Это называется метастазы. Так вот, – Хворостов неопределенно качнул головой, – на мой
Издали, с той стороны, откуда только что явился недовольный Бобрик, донеслись приглушенное басовитое пение и барабанная ритмика. Хоругвеносцы – наиболее религиозная часть черно-белого братства, точнее, ее христианская ветвь, испытывающая какую-то необъяснимую страсть к уличным шествиям, гигантским черным полотнищам и распеванию библейских псалмов под барабанные ритмы. Слова псалмов нередко прерываются истошными воплями, в которых понятия «будущее», «праведная кровь» и «искупление грехов» сливались в какой-то пугающий милитаристский бред. Стас поднял стекло.
– Помнится, в городке Бертон-апон-Трент… Это, так сказать, в Британии, – проговорил Беби-Бум, – занимались мы разминированием моста через собственно реку Трент. А в этом самом Бертон-апон-Тренте имеется совершенно замечательное пивоваренное производство. Там делают пиво «Пэйл Эль». А сам городок… ну так, дыра дырой, но возник вокруг аббатства. И вот ползем мы еле-еле через этот, так сказать, мост. А наших ребят там полегло на всяких растяжках и прочих сюрпризах – не счесть. Ползем, значится, так, что лишнее движение боимся сделать, потому что мало того, что сам к богу в гости, так сказать, отправишься, так еще и всех остальных с собой прихватишь. Проходит час, другой, половина работы вроде бы как сделана, и вдруг слышу, кто-то псалмы поет. Хорошо поет, громко, чисто, и ни одной ноты мимо. Поднимаю голову и вижу, как по мосту с той стороны, так сказать, идет монах, в одной руке кружка пивная, другой размахивает, как дирижер. А пьян при этом, мерзавец, был так, что мотало его, аки флюгер, разве что не крутило, так сказать. Ну, мы, само собой, замерли, боимся пошевелиться, а у меня, прямо скажем, одна мысль, чтоб этот божий человек нарвался на мину как можно дальше от нас. Но этот, так сказать, сукин сын прошел через весь мост, лавируя, как самый ненормальный велосипедист, и не задел ни одной растяжки… А у меня первые седые волосы появились. С тех пор, стоит мне услышать псалмы, сердце замирает и совсем нехорошо становится с желудком. По мне, лучше уж, так сказать, полная тишина.
– Аминь, – кивнул Стас.
Шествие хоругвеносцев, по всей видимости, миновало перекресток с Кайзер-плац, машины медленно двинулись вперед.
– Аминь, – повторил Стас, снимая «студ» с ручного тормоза.
– А снег-то перестал, – задумчиво пробормотал Хворостов.
Стас усмехнулся. Он только что решил одну из давивших на него с самого утра проблем. Он понял, каким образом сможет встретиться с Бруно…
По приезде в Управление Стас отправил Хворостова и Беби-Бума в архив. Падение дирижабля, даже не пассажирского, не могло не оставить следов. Это было очевидное направление расследования. Беби-Буму предстояло перерыть документы, связанные с крупными финансовыми затратами авиаэскадрилий, которые могли соответствовать приобретению дирижабля. Подобные операции должны были производиться через налоговое подразделение Управления. Что касается Хворостова, то его задачей было поднять сводки о пропавших без вести, погибших на производстве и так далее – короче, любые документы, которые могли бы сообщить информацию о погибшем пилоте, буде такой вообще существовал. Ну а Душка Джи, у которого, судя по всему, в знакомых числилось две трети города, сам нашел себе работу. Он собирался объехать городские офисы авиаэскадрилий и порасспрашивать на месте.
Сам Стас вернулся в каморку в дальнем углу кафедры отдела убийств, закрыл поплотнее дверь и запер ее на смешной оконный шпингалет. На двери, на той стороне, что была до этого обращена к фанерной перегородке, висело еще несколько пожелтевших фотографий. На одной, видимо самой старой, несколько человек в форме пограничного корпуса Периферии стояли, окружив пулемет Гатлинга-Фендера модели прошлого десятилетия. Фоном группе служила стена из крупных блоков серо-желтого цвета. Эту стену и эту кладку узнает любой человек, обитающий в любом из Периметров государства человеческого. Стена, день ото дня сдерживающая напор обезумевшей природы. Каких-то десять-пятнадцать лет тому назад казалось, что эта стена – символ чего-то нового, не просто стена между миром смерти и миром жизни, но и некая отправная нерушимая граница, отделившая время войны от благословенного времени мира. Но ни черта подобного не случилось, и теперь, спустя десятилетие, это очевидно. Вновь цветут буйным цветом, несмотря на студеные зимние ветра,
милитаристские настроения, маршируют молодчики в стандартном обмундировании, теле– и радиоэфиры полны пафосного хлама и призывов к военному походу, а в целом – к восстановлению пошатнувшегося самолюбия цивилизации.Стас аккуратно поддел фотографию ногтем и убрал ее в портмоне. Он и сам не смог бы сказать, для чего.
Стас Бекчетов, воспитанный приемным отцом, потомственным аристократом Анатолем Бекчетовым, не имел ничего против и восстановления утраченного самолюбия, и военного похода. Рано или поздно человечество должно было прийти к этому, поскольку перенаселение и беднеющий запас ресурсов в противном случае послужили бы толчком к деградации людского сообщества. Новая война, война против природы, против чудовищных ее порождений была неизбежна. Но зачем же неизбежность облекать в пурпурные тона великой миссии, зачем грязной и кровавой мачехе Войне приписывать благородство, зачем идеализировать? Ведь как минимум 60% процентов живущих сейчас людей помнят и кровь, и смерти близких, и загнивающие раны, и дизентерию, и вшей, и голод, и смерть надежды, и безумие, и равнодушие, и очерствение, и еще тысячу эпитетов смерти.
Да, мечта о мире оказалась фата-морганой, каких много было в истории человечества. Все эти мечты о всеобщем равенстве, о цивилизации любви или цивилизации труда, о неясном, но светлом будущем, о рае… Все это были фата-морганы. Спору нет, обидно осознавать, что мечта обрастает тленом несбыточности, но, черт побери, зачем обманывать себя новым мифом, зачем позволять кому-то делать из себя идиота? Почему просто не жить? Почему просто не заниматься своим делом? Почему нужно вновь и вновь вставать под знамена, под штандарты, под хоругви?..
Стас не мог поверить, что дело только в страхе одиночества. В том, что большинство боится оказаться в стороне, вне общества, а значит, вне защиты, вне строя. Скорее, дело было в другом, в надежде на увиденный кем-то смысл, кем-то изложенный, пусть и неправдоподобно, но разъясненный, поданный тебе на блюдечке с голубой каемочкой, а значит, ты вместе со всеми увидел его, значит, он не мираж – существующий. Не могут же обманываться все! Да, наверное, людей можно понять, но Стас понимал и другое. В тот день, когда их, гардемаринов, выгнали на плац и держали на солнцепеке, тогда ведь тоже умирала одна идея и рождалась новая. Он сейчас уже и не вспомнит, какая именно, – этих идей, этих осмыслений за годы войны было множество, и все они легко умирали от холода, голода, отсутствия боеприпасов и медикаментов, в петлях и в дизентерийных бараках… Обычная пуля была куда надежнее любой идеи, да и смысла с достоверностью в ней было куда больше. Когда-то это казалось очевидным. А теперь?
А теперь по городу возникают пробки из-за шествий хоругвеносцев, из-за парадов черно-белых батальонов, из-за митингов и манифестаций. А бывший русский офицер, получивший статус младшего детектива Управления юстиции в обмен на боксерские перчатки, говорит о раке и метастазах.
Стас вновь, как и этим утром, прошел на кухню кафедры отдела убийств. Там у темно-зеленого настенного телефонного аппарата он вновь замер на мгновение, повторив про себя немногочисленные этапы плана. Он был в целом прост, этот план.
Наборный диск скрипел.
Трубку на этот раз взял сам Шрам.
– Привет, Шрам! Это Стас.
– А… Привет. – Голос звучал глухо и словно издалека. Стас не знал, в чем причина, в самом аппарате или в том, что кто-то снял параллельную трубку.
– Слушай, я себе всю голову сломал, – продолжил Стас, – как называлась та песня, которую отзвонил на свадьбе твой кузен?
Кузенов у Шрама не было, но был знакомый автотехник, который подрабатывал в провославной церкви. Ее купола были видны из окон квартиры Бруно. Автотехника звали Петр, а фамилия у них со Шрамом была одна на двоих – Чадов, хотя никакой родственной связи между ними не было. Ну и закрепилось у них это обращение друг к другу – «кузен». Как-то Шрам рассказал во время пятничной встречи в «Долине» следующую историю. Однажды, будучи в сильнейшем подпитии, «кузен» Петр во время чьей-то свадьбы отзвонил вместо обычного в таких случаях звона мелодию довольно похабной песенки, имевшей хождение в то время. «Кузена» хотели уволить, но по какой-то причине не уволили, и он по сей день подрабатывает звонарем в той церкви.
– Э-э-э… Кажется, это была «Маленькая родинка – веселая вдова», – весело ответил Шрам. Он, несомненно, уже понял, что Стас в сложившейся обстановке не стал бы просто так затевать разговор экивоками, да еще приплетать «кузена».
– Вот черт, ну конечно! А у меня в голове крутилась «Мой друг когда-то был певцом». Ты просто спас мою бедную голову, приятель! Спасибо!
– Да не за что, – ответил на том конце провода просто лучащийся радостью голос Шрама. Он все понял, а значит, Стасу не придется сочинять новых экивоков.